СООБЩЕСТВО
СПИСОК АВТОРОВСергей Круглов
МОЛИТВОСЛОВ
02-01-2024
*
Эта книга - закат, в который уходят и не возвращаются трамвайные линии, снег, падающий и падающий в барическую яму, тревога, не дающая уснуть в четвертом часу утра, и что-то мешающее в предсердии, обрывок музыки в проехавшей мимо машине, свет по обоям, восемь часов ожидания ответа на отчаянное: "Ты где?!" - и, когда почти перестал ждать, дилинк в мессенджере, зимняя птица на рассвете, ветер вне прогнозов, нечаянная радость - это молитвослов, который читает Бог, обращаясь к человеку.
*
- Ты что там делаешь? - Молюсь Богу моему. Дондеже есмь. - А что красный такой, потный, глаза из орбит?.. - Сильно-сильно потому что молюсь! Тщусь! Изо всех сил! Усилия прилагаю сильные! -И молитву поди сильно высоко подбрасываешь? -Сильно-сильно высоко подбрасываю! -И что? Не слышит? -Не слышит... -Еще бы. Ты из-под стола-то вылези. (Тоскливо вздыхает, машет рукой). -А что толку. Вылезал уже. -И что? -А ничего. Там вон тоже...потолок. -Не докинуть? -Никак пока... -"Пока"...эх ты, голова садовая... Ну, тщись дальше.
*
Маршрутка-газель: человеческое место, слепые окна, теснота, натыканье взглядов друг на друга, тепло, тряска, вот здесь остановите; у одного мобильник ожил – к карманам-к сумкам протискиваются все, сидя изгибаются в невероятных позах, продираются пальцами сквозь тесноту к источнику звука: не у меня ли? Не я ли, Господи?.. Какой странный рингтон для обитателей этого города – петушиный крик: настойчиво, резко звучит трижды - эсэмэска пришла: «На следующей - выходи вон, плача горько. Я жду еще вечность или две – от часа третьего до часа девятого».
*
-Вот, Господи, а ещё я люблю книги писателя А., стихи поэта Б. и картины художника В. Но в приличном обществе никому про это не говорю. Это как признаться в тайной постыдной привычке. – Почему? - Ну, потому что в жизни эти А., Б. и В. вели себя далеко небезупречно. - И кто же способен вести себя безупречно?..-Я! Я способен вести себя безупречно. Правда, недалеко...
*
- Господи, вот эти вчерашние, ярые, Ты знаешь, они меняются. Они стали как-то более спокойно относиться к ужасам века сего, они стали цитировать ответ Целана Брехту, ну тот, про разговор и деревья, может быть, они даже станут любить своих врагов. – Ну что ты. Они просто устали. Жизнь ведь такая длинная. – Длинная?! Вот эта вот наша земная жизнь? И это Ты мне говоришь? Но как же: у Бога тысяча лет как один день, и всё такое? - Да, Мой хороший, да. Мучительно это всё. Один ваш день для Меня как тысяча лет.
*
- Вот если взмолиться к Тебе: «Господи, пошли мне стихи!», то я знаю: Ты пошлёшь, и стихи будут – именно мои, я за них буду в полном ответе, а Ты никогда потом никому не будешь тыкать в нос: «Это Моё! Мной послано!», ну, соответственно, и я не буду. (На это Бог промолчал, не метафизически, а просто дружелюбно, ведь не всё же греметь на туповатого из бури, почему бы иногда и просто не помолчать вместе, да и что тут особого скажешь, когда и так вроде бы всё ясно, и в камине трещит огонь, и кресла, и портвейн, и можно вытянуть к огню ноги, тем более что назавтра трудный день, далеко ехать, и Ты выйдешь на бой и исчезнешь замертво в Рейхенбахском водопаде, а я сойду с ума от горя, а потом как-то приноровлюсь с этим жить, а ещё потом Ты воскреснешь и войдёшь в нашу комнату дверем затворенным, и я сперва Тебя совсем не узнаю, а потом, конечно же, узнаю, как я могу Тебя не узнать, ведь наше приключение не может кончиться, а несчастного Мориарти остаётся разве что мучительно пожалеть).
*
Любовь к миру, я читал и знаю, есть вражда на Бога; но что такое "мир", мир, так-то если - это бесконечные несчастные старухи всё падают и падают из окон, а Хармс обращает и обращает на них внимание, не даёт постороннему зеваке оставаться посторонним, а Лиза Алерт внизу всё подхватывает и подхватывает этих старух, каких успевает; и в этом контексте "любовь к миру" начинает звучать уже, знаешь, как-то совсем по-другому; и я уже не удивляюсь, что именно в этот мир Ты и пришёл; и не удивляюсь, что велишь мне: "Иди за Мной!", хотя всё ещё очень удивляюсь, даже до расслоения души и тела, не тому, куда, а тому, какими именно путями Ты меня повёл; и уже скоро, совсем скоро перестану удивляться тому, что Ты в этом мире, в некоем роде, и Хармс, и Лиза Алерт, и более всего - беспомощная старуха, летящая вниз головой из окна, и менее всего - посторонний зевака; скоро, скоро перестану удивляться, перестану понимать что-то про любовь, потому что увижу ее воочию, не всю и ненадолго, на ходу и краешком зрения, ведь ещё бы, надолго я бы не вынес; и я буду просто идти и идти, поспешать за Тобою, и перестану -- ах да, я уже это говорил -- и замолчу наконец.
*
…И вот он снова какой маленький стал, этот мир, сжался, высветился прожектором, а там, за кругом света – дыхание хтонической тьмы, будто и не сотворялось ничего, кроме этой ночной кухоньки два на два, потертый линолеум, места как раз на нас двоих. Стоим друг напротив друга, так близко, так далеко. Я смотрю на него, он на Меня не смотрит, губы сжаты, в сновании горла сухо, слёз, этих сопель души, не предвидится. Он молчит – и Я молчу. Ну что же ты? Скажи что-нибудь! Нет, молчит, никак не соберется с духом. Молчу терпеливо и Я – источник всяческого терпения. Вот такая у нас молитва.
Собственно, думы его затаённые Мне и так видны. Главная дума, которая клубится, не решается оформиться в мысль, выйти на словесный свет – о покаянии. Надо каяться в гордости – ну, это полдела; а раз каяться – надо просить у Меня смирения, а смирения просить ему страшно. О, как Я его понимаю! Как Я понимаю, что и он Меня понимает в этом смертельном, жгучем, рвущем основания жил, выворачивающем скрепы самостояния, вопросе («вопрос», «проблема»!..как скуден, сплющен, нелеп бывает язык!..) - прошло уже время, когда он считал, что смирение дается так: в иконописном софринском позолоченном пространстве, в правом верхнем углу, раскрывается лазоревое окошко, в обрамлении облаков и лучей, оттуда высовывается благоуветливая Рука, безбольно вынимает изнутри гордость и влагает розовое, чистенькое, пахнущее, как напоенная поролоновая губка, тишиной и речной свежестью смирение, надо лишь правильно расположиться и аккуратно воздеть вверх сложенные полупараллельно просящие плоские коричневатые ладошки, - нет, так не бывает, даже в раю у Меня никогда не было так, а уж здесь-то и подавно. Он, родной Мой, болезный Мой, уже знает: попроси смирения – и я должен буду отдать Его жизни, этой гопнице с белыми глазами, с толстыми слюнявыми губами в семечковой шелухе, чтобы она унижала его, била ногой в пах, мочилась на разбитое в кровь лицо, высмеивала, дыша пивом, самое заветное, отстегивала почки, отбирала посылки, гоняла выносить свою вечно переполненную парашу, опускала как могла, - нет, он, гордый, смиренно не просит смирения, боится, знает, что может не выдержать, ни в какие силы свои не верит, и о, спасибо тебе, Мой маленький, что не просишь! Смиряюсь и Я перед этим Твоим смирением, смиряюсь с облегчением, что и сейчас ты не скажешь : «Папа, убей меня»! Хотя бы с тобой, но Я избегну муки Авраама, нет, еще горшего, ведь в этих терниях никакого запутавшегося ягненка не сыщешь. Спасибо, родной мой, что молчишь об этом, что пожалел и себя, и Меня. Может быть, в другой раз, когда оба соберемся с силами. А может, Я что-нибудь другое придумаю, Я ведь Премудрость, только вот сейчас, в самом деле, молчи об этом, а что вижу насквозь твоё тайное, невысказанное, что знаю обо всём – ну, этого, как водится, Я не дам тебе понять ни единым из знаков.
Ну что, спать? Да нет, просто так мы не разойдёмся, знаю. Ну, дай мне хотя бы что-нибудь небольшое, второстепенное – хотя бы одну из твоих болючих забот, которые ты там прячешь за спиной. Ну? Вот так, вот так!.. давай сюда. Ну вот и хорошо! Видишь, какая она у тебя – совсем ты ее заморил: перья сорные, тусклые, вши всюду; глаза в пленке, клюв судорожно раскрыт, а это, жёлто-красноватое, в разверстой лопнувшей груди, в наплывах гноя, мерцает, сокращается еле-еле… Вот, Я держу, не бойся, не уроню. Пусть побудет у меня. Знаю, что толком не будешь спать, будешь ворочаться, а чуть свет – прибежишь, попросишь отдать; ну что же, зато за ночь хоть немного ее подлечу. Ну, иди. Спасибо тебе, сынок. Знаешь, как мне она дорога, твоя маленькая жертва? Дороже всего, дороже, наверное, Самого Себя, со всею Моей любовью.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney