РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Станислав Бельский

Остап Сливинский

09-01-2017 : редактор - Женя Риц





ОСТАП СЛИВИНСКИЙ — поэт, переводчик, критик, эссеист. Родился в 1978 г. во Львове. Книги стихов "Жервтоприношення великої риби" (1998), "Полуднева лінія" (2004), "М'яч у пітьмі" (2008), "Адам" (2012), в переводах – “Ruchomy ogieс” (Вроцлав, 2009), "Беглый огонь" (Москва, 2013). Стихи переводились на польский, немецкий, белорусский, русский и болгарский языки. Переводы на русский язык публиковались в журналах "Воздух", "Сибирские огни", "Дружба Народов". Лауреат литературной премии “Привітання життя” им. Б.-И. Антоныча (1997) и премии Хуберта Бурды для молодых поэтов из Восточной Европы (2009). Переводит с польского, болгарского, македонского, белорусского. Соредактор польско-немецко-украинского литературного журнала “Радар”. Кандидат филологических наук. Проживает во Львове.


Перевёл с украинского Станислав Бельский.



15 секвенций

С этим зубом, который растёт втайне, пользуясь моим сном,
Чтобы однажды утром, быть может, засверкать, как страшное оружие,
Со всё ещё неплохим телом, хотя уже и с замедленным течением соков
И добавочной миллисекундой, необходимой, чтобы отреагировать,
Я всё ещё могу попытаться подкупить хотя бы завалящего ангела.

Рассерженные боги всей моей жизни, грозные и ласковые духи,
Ожидающие от меня жесточайшего "нет", колесо,
Которое катится само собой, гонимое ветром и предчувствием ливня,
Все существа, которые приходили, чтобы что-нибудь мне показать,
Здесь затихают и отдаляются, словно записывая в обратную сторону.

Ровный ритм, как на суданском рынке, иначе говорит
О той же простенькой печали. Заблудшее посольство вольфрама,
Подающее мне мерцающий знак. Какое имеет значение, откуда начинать
Отход: всё записано внутрь, до этого неясного знака,
Самочитающегося иероглифа, толкующего себя как Спазм и Труба.


Выход

"А можно не иметь никаких убеждений, и тогда
разбитый термометр будет не более, чем освобождением от страданий;
туча цинковой пыли растает над нашим неприбранным ложем".

Я – мера значения, которую можешь удержать стиснутыми, хотя и ослабшими после сна
коленями, и это всё на сегодня. Переменное напряжение
освещения и цвета, замеры прозрачности кожи, микроскопические лоты,
погружённые на глубину нескольких миллиметров;

внизу, при выходе, нам покажут чертежи и схемы. Но мы можем это
и не подписывать. За номер с пескоизоляцией ещё не внесена предоплата.
За нас не поручатся специалисты по безопасным окнам на крыше,
безопасным бритвам, небьющимся стаканам. Пустыня отложила личинку в устье артерии.

Ждать недолго: кашель в невиннейшие мгновения даёт небольшую надежду.
Выходим по одному, чтобы страх не зажёг другие сухие кроны;
круглосуточное наблюдение разве что освободит нас от излишней
сентиментальности. Дальний ливень, дальняя погоня, чьё-то дыхание

отступает на последние, отдалённейшие рубежи. Переходим к следующему окну.
"Лицо, видневшееся в свете, отражённом от белой палубы "Санта-Люсии",
вероятно, не удастся узнать никогда". Я догадываюсь, что это значит.
Мы пришли, когда уже выпустили первую порцию пыли,

когда те первые уже спали на мягких бородах, а последние
всё ещё морочились с неудобными штопорами.


* * *

Надо было легко оттолкнуться и плыть.
Развёрнутый течением катер, над которым исходила паром
Кухня оттепели. А дальше – двое из них, рассёдланные,
С выпирающими лопатками, между которыми собралась вода.

Они любят улечься в ил, где заканчивается
Камыш, и кажется, что упали две кометы,
Завёрнутые в чёрный брезент, с какими-то опорами,
С меридианами рёбер, которые просматриваются

Насквозь. Тут происходит их бессвязная любовь
Среди круглосуточной обсерватории трав.
Птица вод, шпулька света, гарцующий всадник ветра,
Как водомерка, невесомо и точно, я переписываю

Их курсив.


Стихи на конец осени

Я уснул быстро, как никогда, с рыболовным крючком, загнанным в палец,
вот какая история, всё начиналось с бегства вверх по размокшим ступеням,
попросту выдолбленным в глинистом склоне, а закончилось в луже крови,
которая била фонтаном из разбитой ампулы. Если страшно,
лучше всего уснуть.
Ещё была история о рыбе, у которой в желудке нашли неразорвавшийся патрон, говорят,
некоторые рыбы доживают до семидесяти лет.
Истории могут повторяться бесконечно, пьяная жительница Лапландии снова
стреляет в своего мужа, перепутав его с медведем, и это приводит к установлению
сухого закона на целые двадцать лет; американца и русскую снова
посылают на околоземную орбиту, чтобы исследовать специфику оплодотворения
в невесомости; Кортни Лав после рекордной дозы кокаина начинает говорить голосом
покойного У.Х.Одена.
Некоторые вещи всё-таки можно проверить, притворяясь, что спишь,
оставляя микроскопическую щель в дверях ванной, посыпая порог
сахарной пудрой. Мало что остаётся сухим – такие времена.
Какая-то собака всю ночь бегала вокруг ограды. Я протягиваю руку на другую
половину постели, но там лишь тепло и влажно, как в экваториальной чаще;
стакан, оставленный на ночь на садовом столике, полон уже другой жидкостью,
желтовато-зелёной, тревожной, с осадком.
Что-то спит на дне любого рассказа: так бездомный ночует, зарывшись
в тёплый песок на пляже. Перед отъездом я
осматриваю каждый уголок в саду. К сожалению, остаются совсем непутёвые вещи:
несколько вёдер с остатками извести и оранжевой краски, поваленный ржавый флюгер,
следы чьей-то мочи на инее, покрывающем ветки елей возле самой земли,
с тенистой стороны.


Возвращение

Тихая и побледневшая, как заблудившееся светило или
стакан с фосфорной водой, унесённая потоком всего,
что мы здесь наговорили, вихрем тепла и пепла, камфорным
запахом любви, камерной музыкой пружин
из литого каучука,
клубами иных звуков, которые я не умею прочесть, голосами
подруг, которых я знаю по рассказам и фото,
щебетом звонков, скрипом велосипеда, который теперь в мансарде, ещё мокрый, затихает и впадает в дремоту,
как старый механический гений,
ты вернулась, и значит, каждый из нас попал себе в пятку.

"Знак опасения" – называлась серия, в которой герои готовят фруктовый чай
и боятся оторвать взгляд от колышущейся воды. Помнишь?
Она летала на качелях, выписывая дуги и распевая "над пропастью в письме",
он вызывал мартовских духов, запуская бумерангом соломенную шляпу.
Но молчание – молчание забирает лучших. Никто из них не отозвался ни словом.
И если любовные стихи смешны и похожи на вьетнамского рикшу, то как же без слов – обычных, как морская
вода? После Бергмана нам подсовывают
сериал, а значит, мы повторно пойдём в тот же класс, как грустные переростки.
Ещё молчаливей, с глазами новорождённого тюленя,
внутри принесённой кем-то музыки,
неподвижные, как разделённая пара туфель, в двух разных углах
танцевального зала.
Я притворялся фотографом, ты, кажется, напросилась подносить бокалы гостям.

Как вернуться из заэкранья? Словно рыбак,
выключить мотор среди шторма и положиться на одно лишь
затверженное годами заклятье? Повторять, как машина, которая смешивает небесную
и озёрную воду, повторять, как пианола, заведённая другим ключом:
сурьма, камнеломка, любовь, любовь,
сурьма, камнеломка, любовь, любовь.


Eva

Старый университетский корпус, который называют "Казарма", и почти всегда закрытый
Ботанический сад; некоторые из нас перепрыгивали на роверах невысокие цепи ограды,
Останавливался перекрёсток, проклиная перемену Света. Мои незрелые духи
Будут беречь Тебя, Ева. В тот раз я долго не открывал, вдыхая запах
Ванны, наполненной розами после школьного праздника, шампуня "Соль с вишней", который Ты
Любила; Министр внутренних дел кефирной страны пунктуально закрывал свои границы
Каждое утро, когда пора было бежать на Стадион, и в ветвях шумели пробуждённые;
Я терпеливо ждал, пока Ты поговоришь со старшими, я представлял себе штурвал и вращал
Перед Тобой изображение, полное неизвестных мне знаков, узнавал себя и ставил на
Отметку "0", и двигался, как в усыпительном танце; узнавал Твоих друзей и домашних животных,
И тоже назначал им числа, рядом с собой. А потом слишком глубоко залетали птицы,
Я всё-таки говорил Тебе на наречии перьев, но знаешь, как перья всё пропускают,
Словно пьяный патруль. Это называется "синдром пеликана", я был просто блестящим
Образцом; и когда я с позором вернулся за парту, вспомнилась эта единственная Твоя фраза:
"Чтобы не волноваться, я представляла людей деревьями". Ева, я перестал откликаться на
Своё имя.


Мария

Так, будто перед нами ещё много-много яркого света,
Будто сердце, разогнавшись, покатится мягко до самого конца,
Глотая один лишь свет. И будет ещё кто-то, он придёт под вечер
На пляж, чтобы вместе с тобой погреть ступни в песке,
И, завернувшись в твоё полотенце, уйдёт, не навсегда.

Любовь – как незанятая радиочастота, на которой изредка кто-нибудь
Задерживается, чтобы услышать что-то своё. Сердце содрогается несколько раз
И просыпается на свою ночную смену, как баптист-пятидесятник,
В которого внезапно включился и стал передавать Иисус.

Сейчас, когда выходят на дежурство утренние духи, я уже не способен
Писать и не способен вернуться в сон, вижу лишь свет, который
Тоже задыхается от густого снега, когда силится нас позвать.
Смотрю на Восток, там ведут осла и устраиваются на ночь у тёплого
Пепелища, покорно гублю своё семя, и уже никогда не узнаю, наверно,
Желанной терпкости утренней любви.

"Какой любовью я могу теперь с Тобой разговаривать?"

Не пройдёт семи месяцев, и ты родишь дитя от Чужого,
Другого Мужа, которого я ещё не знаю в лицо.


Завтрак на траве

Où es-tu passe mon Saint-Germain-des-Prés?.. Тонкая шоколадная пластинка,
"маленькие завтраки"; где-то уже закончилась эта сессия звукозаписи с участием
слонов и каштанов, только вот на каком берегу теперь разгружают звук?
Pras-pras! Можно вообще опуститься к звукоподражанию, к жестикуляции –

Река всё равно будет приплывать к тебе каждый раз, как дельфин, со своим
свистом и пением, возможно – ребёнком, который сидит на спине и выбрасывает флажки
фанерным самолётам. Небо над бассейном. Всё, что было легче тебя, давно уже там.
Четыре к восьми, пять к одному, к нулю, и ещё раз – с самого начала, с поднятия якоря.


One smoky hour, before the day falls

Теперь осталось только сказать, куда меня везти.

Всё это дело обычной абстракции – час и двадцать пять минут,
время, оставшееся до открытия главных ворот,
торжественный выезд и въезд,

туман, замшелая деревянная серна в углу уже потемневшего двора,
"К счастью, разочарование возвращает нас раньше,
чем мы успеваем зайти с чёрного хода и выставить себя на посмешище".

Gloria! Gloria! Имя возникает сразу же с её выходом на наш скромный подиум.
Уже раскрасневшиеся, "turned on", мы одалживаем друг у друга табак и смеёмся
в полупустые кружки. Всё так, как и было на постерах.

Ты веришь, что это возможно – этот Диснейленд в снегах, весёлые городишки,
эти покрасневшие от вина воротники? Что-то протекает, но в небе
как раз поднимают очередной занавес, начинает тарахтеть электростанция,

и мы забываем подобрать ноги. Дальняя, дальняя слава.
Остаётся час и двадцать пять минут, чтобы найти какую-то формулировку
для нашей страсти, для позиции наших рук. Потом может пошатнуться трухлявый причал,

вымокшие, мы утратим сходство с героями, в реестре теней останется
незаполненная графа. Чьё-то фото на стене остывшей кухни, зачёркнутое двумя
перекрещенными линиями – зачем? Куда вытекает газ, который должен был разбудить

сонную артерию? Почему на условленный пароль не отзывается саксофон
в мансарде напротив, не реагирует на три короткие вспышки фонарика?
Четыреста сорок подписей за то, чтобы лишить нас неприкосновенности,

Один, один дымный час – и всё сложится в позицию для родов,
в афоризм. На случай допроса нужно вспомнить названия болотных бабочек,
кистепёрых рыб. Почему не выехали, хотя чемоданы были уложены?

Имена сообщников? Нет сообщников, и не уложены чемоданы,
всё было спектаклем, чтобы поднять дух пленных:
намокший порох, моль за обшлагами, швабры,

замшелый двор, ворота, которые всегда открыты.


Беглый огонь

Простыня, нагретая за вечер испарениями реки, разодранная тройным
ножом следа; что-то преследовало нас – сломанная ветка,
куриная кровь – всю дорогу. Помнишь, когда ты впервые ощутила страх?
Звезда, казалось, светит изнутри, из-под смятого брезента, со дна
того мусорного озера, источники которого мы неосторожно открыли.
Раз и два, можно не считать, ты уже спишь, вписанная в полукруг палатки,
и далее – в неправильный многоугольник карьера, забыв о велосипеде,
который мокнет под дождём.
Беглый огонь, Lauffeuer, так мог бы называться межконтинентальный экспресс
или какая-нибудь международная разведывательная операция, но почему-то здесь,
на краю обжитой части Европы, это слово возвращается, как пароль,
блестит на мокрых наэлектризованных рельсах, дважды вспыхивает в тёмной будке
обходчика. Кто-нибудь там проснулся?
Сколько знаков ещё нам нужно, чтобы мы повернули назад?
Из-за густого дождя, наверное, не воспользуемся приглашением пропахших глиной
и овечьим сыром пастухов из долины,
так и останемся тут, среди вспышек, от которых полотно просвечивает каждой ниткой.
Застывшая кровь оставляет за собой вулканические русла, сожжённые травы; мы
ещё чуть-чуть на плаву, а потом – уже навсегда на плаву, непотопляемые, как ливень,
стоим под плотно окружённым небом, откуда что-то слышно сквозь охрипший мегафон, как
с места катастрофы. Кто-нибудь заточён в перевёрнутом вагоне?
Река где-нибудь сорвала мост, по которому ехал автобус с побеждённой футбольной командой?
На этот час новостей больше нет, приходят туманные слухи. Тем не менее,
неподписанным можно и пренебречь.
Неиспользованный свет вернётся назад, по неизвестному тебе адресу.
На рассвете я иду на берег искать забытый тобой купальник, момент запоздалой,
да ещё и очень сомнительной близости. Велосипед лежит там, где и должен,
политый, проросший отблесками. Всё работает в заданном ритме:
дыхание реки, перестук рельсов,
дождь погасил солому, которая горела, как маяк, разложенная на железных прутьях.
Огонь остановился в этой обугленной клетке.
Его последний вздох был около четырёх утра, когда живые редко думают о тех,
кто уже почти там.


* * *

Карта Гренландии светила над нашей постелью все летние ночи,
словно созвездие Тюленя или долговязый глубоководный маяк.
Почему сквозь толщу воды не видно мускулистый механизм, который там точно работает?
О боже, какие-то голоса, какие-то другие разговоры текут в твоём теле в такую пору.
И я срываюсь, облитый холодным потом, слушаю, как он бУхает, совершенный, один на всех.


Два стихотворения для Н.К.

1.

Был только шестой час, а снаружи уже правило столько светоносных королев! Моя Сатанка!
Свет словно пробивал насквозь простыню, мне стало стыдно, но ненадолго,
там словно спали какие-то водоросли, под покрывалом было как внутри прозрачного кита,
и поверь, я увидел там центр земли, он вертелся, как красная наклейка на пластинке,
он вонял, как подожжённая плёнка, вонял рыбой, которая не успела вырваться из-под жгучей мантии –
знаю, ты уже не спала почти два часа и успела приготовить завтрак, который теперь остывает на кухне,
и долго стояла рядом со мной, открыла и затворила окно, и вернула детям мяч,
случайно влетевший на веранду, но видела ли ты то же самое? Как сквозь горячий воздух?
И слышала ли этот гул глубин, душных и радужных? Иначе почему
мы словно затанцевали, встретившись взглядом – через мгновение, когда я окончательно проснулся?

2.

Верь мне, светлинка.
Даже когда –
когда со дна подходят тени рыб, искрясь на солнце, – и я вижу их мутную
сторону, путаюсь, палю вслепую – даже тогда –
верь мне, светлинка.

Сейчас, когда, кажется, целый океан упал на маленький город,
и шумят деревья, перекачивая прозрачную воду,
и мы словно бездомные, напросившиеся заночевать в автоматической прачечной,
притихшие и счастливые среди всеобщего плеска,
в танце на рее, в сердце кометы,
полной старых имён и дат, внезапно сплавленных в одно жгучее ядро,
разогнанных так, как только мы можем бежать внутри своей любви.

Светлинка, я не могу без твоего дыхания.


Christmasutra

Жизнь
нарастает медленно и неуклонно, словно красочный риф.
Станиоль, старость деревьев, стадион, превращённый в свободный микрофон поэзии,
сетка, через которую я перелетаю мячом, мне хорошо, я спокойная пуля,
не имеющая назначения, ведь есть лишь молчание штаба, одно лишь сиянье без слов,
телефон включился и засверкал из кармана, как свихнувшаяся звезда.

Умей слушать, потом растворяйся бесшумно, будь сахарной ватой,
вьетнамским коктейлем с названием "Колыбель крабов", таким заливают
восточную грусть.
Площадь небесного спокойствия, я молюсь в неудобной позе среди
свежеиспечённых рождественских шоперов. Как мне всё это?
OY.


* * *

Мне снится Богуш Золаи,
вижу его хрустальную руку с налипшими парашютами одуванчиков.
Его ангел отправляется за сдутым мячом,
унесённым медленным течением. Ступает в воду, не уверенный в этой стихии.
Открывается сухой плод прошедшего дня, полный загадок и наблюдений:
Богуш на пристани, его волосы и рубашка спокойны,
несмотря на прибрежный ветер, надувающий полосатый сачок метеостанции;
воздушный шар освещает пейзаж, полыхает его адское ядро.
Птицы садятся на голову зарезанного жеребёнка, стоит нам обернуться – и мы
снова видим, как падают их чёрные тени. Неподалёку граница: фургоны тихо
трогаются в ночь по белёной стене берега, отбрасывая полумесяцы магниевого света.
Богуш выносит нам скамейки, плетёные подстилки. Гудят казаны над медной рекою Кереш,
поднимая воду на ночь; быстрее вращается мельничное колесо, не отягощённое хлебами.
Я знаю, как может быть там – выше по течению, на чердаке, в дебрях виноградника.
Знаю, как пусто звучат мехи, как странствующий свет расшатывает трухлявую колоду тела,
как изменяются соседи. Когда-нибудь единственная дорога сюда
исчезнет в пыли, и что будет тогда? Обнажится камень, забьют источники? Богуш
показывает могильную плиту среди сада – священник.
Сад открывает свои филиалы на перифериях мира.
Богуш, ты там, где двое, четверо, перекрестившись, садятся во внутреннем дворике вечера,
образованном его походкой, подступами, его глухими окликами.
Ты разводишь огонь в наполненной углем сурдине, от чего пытаешься уберечься?
От ночных отголосков, похожих на громыхание тел по трубопроводам неба?
От перелётов ангелов, знающих своё место и время? От линий фронта, неудержимо
сжимающих своё кольцо?
Глаз тайфуна, в котором ночуют твои птицы. Ты находишь пристанище в Книге,
вино, которое ты пьёшь, находит успокоение в твоём глотке. А где смятение лозы,
и почему в твоей Книге ничего не написано о тревоге виноградаря?
И ты, считающий себя опытным метеорологом, можешь ли ты
разобрать письмена на воздушных змеях – их запускают репортёры,
откомандированные на ту сторону? Ты хотя бы слышишь их лепет?
"Главное, говорит Богуш, суметь застать один из часов на горячем, и тогда он,
всё ещё неосмотрительно открытый, проведёт нас по коридору всех последующих часов".
Как правильно прочесть дребезжание ключей далеко впереди,
клепание кос, ритмы вуду, тёмные следы на подветренных стенах – от крестов,
связанных из двух палочек?
Что предаёт нас перед высокой водой – эти несколько вопросов, их расхристанные паперти,
где мы стоим стайками, передавая из рук в руки хлеб и маслины?
Бессонница открывается здесь пунктуально и торжественно, как новый
ярко освещённый супермаркет, сюда приходят и прицениваются,
цыгане гонят сюда всех своих коней,
"могу ли я заночевать в твоей бессоннице?"
Богуш смотрит на этот посеребрённый континент, избегающий собственной тени,
страдающий от безнадёжной фобии – быть тенью своей тени.
Тёмные кометы кожанов; простейшие существительные, вода, порох, голос, вращаются,
как стробоскопы, отбрасывая мутные кочевые отблески.
Следы на воде, состав, который нам не удалось остановить на этой промежуточной станции,
знаки нашего невидимого письма, ещё видные с высоты птичьего полёта?
роение семени, свет наших воспалённых гортаней, голоса, которые высвечиваются
из-под рёбер куфической скорописью,
пылающие двигатели, сияющий суд, несущийся над аэродромом,
горловое пение, которым для нас дублируют послание фатимской Богородицы?
высоко оборванные водостоки, бесконечная путаница следов,
какое-то пятно, нечто появляется и гаснет между деревьями,
и снова разгорается в другом месте,
железнодорожные справочники и станции, всегда слишком дальние,
замёрзшие стёкла с письменами чьего-то неровного дыхания?
Ангел, перейдя на другой берег, выкручивает подол.
Богуш сливает остатки вина в бутыль, опускает колодезную крышку,
и пока он гасит фонарь,
остаётся немного слов, да и те едва ли успеешь сказать:
"пока ещё чувствуем друг друга спинами,
мы пока ещё чувствуем друг друга спинами".


* * *

Теннисный стол и сетка между деревьями, маленькая
разболтанная планета с вытоптанной травой,
она разгонялась каждый день, словно скрипучий аттракцион,
и выбрасывала нас прямо в радужную воду,
посреди жестяного оркестра таинств.

Все ключи, которые мы носили на шее, все размеченные стёжки,
соревнования по разведению огня, дни без еды и воды,
на одном лишь вине, на одной любви, наши тайные места,
обозначенные светляками, замёрзшие плечи и задымлённые головы –
всё догоняет нас и молчит. Великая тишь на приисках.

Теперь темнеет в 4.40, я беру фонарик и разыскиваю то место
возле реки, где любили друг друга со Змейкой, с воздухом и землёй,
и сплетением бурых растений, замкнутых в её удлинённом
теле; и можно было бы позвать, я знаю все имена,
сутру каждого водоворота, но голос как будто выселен

из лёгких за ночной шум и долги; и на этом берегу,
в ту пору, когда созревают мутные плоды вольфрама,
я сам, беспомощный и благодарный, словно спасённый щенок,
слышу, как сосуд, приготовленный для любви, заполняет
иная, глухая жидкость, похожая на дождь в оборванном водостоке.


Get to

Всё начнётся с узнавания людей на фото, так происходит всегда, –

Когда-то об этом писал Саймон А., теперь я снова вижу это на хорватской
Рекламной открытке: девушка бредёт по высокому снегу, а сзади
– отпечаток ангела, чью тень пропустили сквозь заставы сфер,
Пустой и нахальный взгляд вверх, в небо с неограждёнными витками трассы,

Нерегулируемыми перекрёстками, откуда души выпадают обратно в сёдла тел.
"Это называется аэрофон, то, что ты слышишь сквозь сонное подтаявшее горло", –
Оборачивается Богуш, которому кажется неудобным любое молчание.
Я знаю, воздух играет на канатах, облепленных живым пластырем ладоней,

Это и называется аэрофон – тот ветер, который запутывает тебе между потных
Пальцев звуки духового оркестра с венецианского берега, пока на твоём
Албанском паспорте Адриатика ставит солёную визу.
Или тут, на праздничном молу, какая-то подпись становится неразборчивой,

Как-то иначе по лицу стекают капли? Женщина, о которой ты мог лишь мечтать,
Отдаётся тебе внезапно, тут же, на просоленных портовых досках?
Да, куда бы ты ни шёл, ты лишь удаляешься, даже когда поворачиваешь обратно.
Когда-то здесь был рыбацкий посёлок, теперь остался только маяк с гнездовьями чаек.
"Твои тени и демоны, даже если Ты призовёшь их, остановятся в шаге перед Тобой,
так и не попробовав Твоих рыбы и вина".


Tribute to Marcin Świetlicki

Погаси все лампы, оставь только свет приёмника.

Небольшая пустыня света, куда высланы арестованные радиостанции,
фонарь, автоматически загорающийся
от малейшего движения – когда кто-то приходит оттуда,
чтобы постучать ключом о притолоку, напомнить о себе,
когда проходит кот с ещё темнеющим в нём иероглифом сна.
Оказывается, рядом была девушка, и она встаёт, чтобы поискать
другую станцию, и ты смотришь на её большую незаконченную тень,
не зная, в какое мгновение всё потерял:
когда въехал ночью во двор и какое-то время ждал, не выключая фар?
когда вышел и двинулся следом, словно населённый колониями
фосфорных рыбок, и не сломал кости света, молчания?
Почему река со всеми её огнями не пролегла поперёк садовой дорожки,
когда меня оттягивали назад поршень берегового бриза, страх, необязательность?
Небольшая пустыня света, в которой я дремлю, склонившись на руль; кто ещё
пробивается ко мне по затихшей гортани ветра, чьё письмо поблёскивает
между веток? Да и письмо ли?
Кто знает, что я ещё не сплю, что я ещё не выслан вниз с ключами и пустой бутылью, и даже засыпая,
всё ещё слышу, как они тяжело переворачиваются в постелях – Александр
и Блага?
"Почему – спрашиваешь, – остановясь на полпути, оказываешься дальше всех?"
Где-то есть министерство ответов, кто-то должен заканчивать истории. Но сейчас
я возвращаюсь к окну, оставив всё недослушанным, и вижу лишь освещённое место,
какую-то прояснившуюся площадку среди травы,
не в силах оторвать от неё глаз, пропускаю твой уход, твоё долгое стояние под лампой в прихожей,
громыхание посуды, жужжание молнии,
кто-то посылает мне этот свет и, наверное, ждёт ответа, визита, звонка,
но обратного адреса нет, можно только стоять и смотреть в небо или на реку,
или, дописывая строчки световой скорописи, молчать,
закрыться в кабине, погасить фары,
молчать.


Одни лишь подступы к игре

1.

Сквозь отворённые двери не видно ничего.

Моя голова – как сачок, которым кто-то ловит ночную бабочку,
разгорячившись, выбегает во двор, и ещё какое-то время размахивает им в черноте.
Пока он опускает руку и гаснет, словно
вольфрамовая нитка – начинается стих. Когда возвращается
к столу, где светит жилка трепетной реки – стиха уже нет.

2.

Слюна моего тела была мне точным оружием все долгие июли и августы,
когда мир кружился, как пузырёк в игрушке, когда рассыпалась лучами
выигранная горсть монет, посылая сигнал тем, из "стайки",
и они подходили без страха к нашей отважной зелени, убежищу от дождя,
полному ржавых ножей и сливовых стрел. Напрасно.
У хромой собаки было больше власти, чем у всего кодекса симпатии,
или как об этом сказать.

3.

Как можно вырасти из времени? Запнуться на трухлявом молу и
сломать себе жизнь, как запястье? Держаться за пёрышко, которое кто-то
бросил тебе давным-давно, и смело нырять в зелёную воду?
Верю, что там, за порогами, тоже есть кто-то живой, может, даже
целая деревня исступлённых пловцов, женщин с раздутыми мехами, детей-
пеликанов, которых спасли капризные щёки. Ложа птиц
с круглосуточной почтой, приносящей единственную новость.
Прерви меня, если это не так. Там ничего нет, одни
только огни, голограммы, плюмаж, надушенный будуар, нужный,
как лысому гребень.


blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney