РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Кирилл Перхулов

Московские заметки

09-01-2020 : редактор - Женя Риц





 [Ивану Махалину]

Экспрессивный жест транспорта в город Москву, где обещана встреча двух прежде знакомых по текстовой форме.
В метро. Взгляд находит примерную ветку: от Курского, собственно. Вскользь Революции Площадь. Арбатская: сход на поверхность, и Башня Кутафья. Вон там, на стене, горсть туристов удит впечатлений. Однако же: вот телефон – клок изодранной связи; вне – голос под рост человеку, который повыше меня, обещает с час-двадцать отсутствия (с этим условились ранее).
Девушка: чуть вознамерилась быть вторым компасом (к слову, поломанным: крен топологии), да не свободным по частности: как-то из памяти выбилось.
В книжный намёткой спешевствовал вскорости по – направлению. В сторону. Нет. Не туда поворачивать.
Тесно. Жилища скрывают от бога; сплав неба, отброшенный к темени (словно у черепа или от узости общего света и воздуха). Ширятся: пешие смежности; щепоть авто поразительна. Сталось, строение справа от сердца, прямей интуиции – нàмывок выступов, òтверзь дверей входа/выхода – короб какой-то. Внутри: шелест говора, смятость блуждания, скомканость чтения и нечитабельность личности, взбитой листанием дерева в плод размышления. Выкинем в скобки (цветное и дикое) с тем, что бросалось в зрачки: они-де развинченны, жаждут спокойствия. Мгла ожидания. Вечность. Второе лицо задремало; исправилось: выросло телом затем в направление к лестнице. Это Иван: выше мужеством. Шѐстерни речи поддались от точки начала пути с магазина – ход далее.
Всё в относительной близости. Дом тот – квартира-музей Бори Белого или Андрея Бугаева. Взвивом спиралеступенчитость в старой постройке с булыжной дорогой. Крыльцо. От застывшей пружиной степенности в – апартамент всей семьи математика: это чудовище папой пришлось изначально писателю (листики, книжки, учтивые стёклышки, снимки – имеются здешним последием). С мамочки строгой – её красота в мягкой ретуши, да уголок интерьера. Всё прочее – сын. Инсталляцией кадров усмешка эпохи, что быт разворован житьём коммунальщиков. Но: бутафория – том «Символизма» (не библия); тяжкий рояль, по обоям тоскующий. Более –. Фолио первых изданий. Огромные схемы ничтожных событий из комнаты стрелками тащат как будто к рисункам (они – источение яви создателя – шарж на себя длиннотелого в праздном исподнике, ногу под стрелки чернильные давшего; злобный Мандро воздымил бакенбардами рядом с сутулым Коробкиным). Бакст: на стене выжидает – портретами автора. Личные вещи: из них – фотографии Котика в образе девочки (частая практика: как, например, Сологуб), вычерт здания в Дорнахе («Антропософией Штайнер мозги взбередил»), сон пенснэ с тусклой оптикой, что-то ещё. Так из детской до самого выхода: с жизни – назад. Примечателен Пушкинский адрес: у них с туалетом одно направление.
Гоголь. В пороге унылая женщина; слева (в музее) абсурд: «Вы только сюда проходили. – Неправда. Мы с улицы. – Что вы на улице делали? – Шли». Нам направо. Не очень, но помню, что был Николай с Михаила («Мцырей» написавшего), серен как Кьѐркегор (Сёрен который), пышнел Грибоедовым Шуркой (который). Музыка страшно унылая. Маска посмертная – на электричестве. Книги, как то и положено. Стылый диван. Одичалая скука удара слепого в религию. Мутное зеркало – помнило.

Где твёрдое место имел переход? 
Переход имел место везде, где бы вздумалось нам совершить переход. 
А куда? 
Переход?! 
Переход (с раздражением). 
Дай же подумать... в одну из сторон, что лежит супротив предыдущей.
Так, что из себя представлял переход? 
Переход есть и будет двужильным сплетеньем оттуда-туда. 
(Вопросительно)?
И: "Ты. Да, ты!", то есть я,.. То есть… э…
Где то было?   
Да тут, у того перехода: безумец святой с переплетом сектантского чтива весь зримо желает меня исцелить, но встречает отпор атеизма на выдохе: брань. 
Несовместность религий апостолу: явствует скверною очень душевною травмой?
Ещё бы!

Музейность. В утробу восточной культуры: вхождение. Ныром в карман – гардеробная бирка: аналогом с теми двумя (нелояльность столичной погоды). Квартал удовольствия: красные формы условного дерева, сжат тугостой атмосферных цветов: под художества выставки от: тысячашесть – сот (при излишке) – потомственность графики. Сцены из бытности; с ней – безонравия (тоже сама себе нравственность) сборища женщин: лицо трафоретом с подводом разрезов, где взор и речения с горстью чернильной зернистой эмальности; волосы – чёрные: собраны, или распущены пунктом к регламенту похоти в час для рабочего плотоделения с жадным до прелестей женских вассалом, блокитной залысиной (счёс по плодилищу гинкго), анфасом похожего с прочими. Живопись очень занятна. Две-три ксилографии, суть – контаминация вялого блуда и прелести, как то: – «Сопоставление бёдер, изящных как ивы в снегу» – нагости женские в рòсцвети скрытых стыдливыми жестами впадинок (приторность хуже, чем пошлости в детских мозгах – своевременно); в центре же – бабка обвислая, тоже – вниманием тешится нàскоро; сноски – перпѐн-дикулярным смежением плоти двоих в объективе понятия «сюнга»: изящнейший акт гуманизма среди человеческих нег. Иллюстрации «Заводей» (Мао Цзэдун – страстный кормчий – любил эту книгу: – китайская классика). Шалые взгляды актёров Кабуки в символике красок несут амплуа: цвет характера, маз возрастной эмблематики (в женщинах: прятались те же – ояма – мужчины для женского образа только, чтоб нрав не упал окончательно). Залы смахнул – оскорблением чуждого умственной сцепке Китая с Японией. Древностью плитоукладчиков, весом Индийской духовности глинных телес (окромя лишь устройства для скрада неспешных бесшумных созвездий, но это приятные мелочи), вскользь – от Ирана с темпѐро-глазурной металльностью, мимо ковровых покрытий Кавказа, Пиросманишвили с его «Кутежом» (в каждой морде усеющий Сталин): – брезгливо взрастил небрежение (прочее помнить в себе отказался). Монголия мельком, Корея Иваном подчёркнута; в копи с Тибетом и Рерихом (лысым и смазанным, с гладким двухствольчатым дымом с лица: вспышка старости) – глухо, невзрачно. Китайская зала во всякости: самый период её всеохватнее (из пиетета, – нет, – натиском павшей истории: плотью вещественность в – поползновениях сверх непомерна) культурно – шестнадцатый век до распятия (ну, – вы – естественно поняли!). Всё: от предметов бытийности – и – прикладной бесполезности, до живописной наглядности – и – нарезной безыдейности. Те шельмецы извратили слоновые кости в инстинкт расхитителя плохо лежащего чуда, а с ними: бамбук – и – нефрит – и – булыжники вязкие). Складен бессильный снаряд типа палки, мотыги, слесàрных зачатков; металлы, фарфоры, шкатулки с другой безымянностью: при сопряжении строгих позиций красиво и жалобно смотрятся с прошлого… Грудой рассыпчатых черт терракоты – Го Сян, старый друг, углубившейся в психике страх от заставки пред «Полем Чудес»: он сейчас добродушнейший, ласковый увалень Даоса в скòбах ушного гротеска, отъятого графикой – (тот, кто содеял постыдное, был – умерщвлён – по счастливой случайности): жаба на месте (трёхногая) как проводник к сферам космоса – или – прохладная шапочка, чтоб избежать отсыхания помыслов). Барышни, знаете, вечно стремились попасть под раздачу давно подыхающей моды (кто первая дура – из тех, что стадами влачит за собою не страшных, но, к безобразию склонных, девиц?); тут Китай не прослыл исключением: дамам с изнеженных лет бинтовали стопу, формируя отличие знатное в виде копытца (несчастная жертвенность в стаде красивых). Однако Япония: скопы орудий труда и ремёсел, домашняя утварь, чета двух хаори, военного толка предмет-продолжение всех самурайских конечностей: виды холодного, как то: катаны – одати – и – танто – и – тати – и полые ножны способны сразить наповал (стоек дух самурая,/а сердце от чуда/ всегда в тишине); роспись ширм: беспокойное море; вот две обезьяны, ловящие в водах луны отражение; блекнет пейзажная лирика с цаплями: всё разрисовано тушью; внутри – память времени: трепетом – ширь декадентского ужаса, но... Пустовавшее место (один экспонат в реставрации) приступом смутных расчувствий (Иван в авангарде) изьято зрачком фотокамеры. Если бы маски от Острова Смерти, так нет: скорлупа выражений – ничто перед прелыми тряпками. С мелких – невзрачных – народов – невнятные ощупи пресных вещиц, словом, рябь: бессловесная. К выходу: шаг от истории в сумерки лучшего в нас.
Сер Никитский бульвар: в пресмыканиях камня по обе свои перспективы, сбивая пресыщенный глаз пестротой геометрии, выпуклый складень построек. Трескучую поступь отдав по Тверскому бульвару, с речами о судьбах России, покуда она не <…> {в ветру парамнѐзий взвихрение псевдоцитации, лишние выкладки умных цепей – ни к чему}… Многозначная перипатетика: столь утомительна, право! Поверх: Тимирязев, возвышенно, мантией Кембриджа, в-точь Ангел Смерти (подмечено спутником). Малость туда, т.е. в сторону, где: Фаланстэр в закоулке. Обычнейший рай букиниста, с поправкой на спектр предпочтения. «Видишь, (какой-то – не в меру упитанный дядька) сидит?». Ну и что? Я не местный. Мне можно не знать. А ты, видно, хотел отпустить меня с книжкой? Увы, в моём доме стоит непочатым лихой килограмм. Долгота – сопредельно шатаниям: душно. «Но, но! Витгенштейн – пошлота», или нет: «все его поиздёргали, собственно» – чёрт с ним. Себе покупаешь журнал философского вектора; транс/цендентàльно минуем порог. 
К «Циферблату»: присесть и отведать приветливый воздух: – так тут – время-деньги (античный вещественный космос в делах); жёлтоцветием красит зигзаги пути – электричество: в два этажа жжённой хроники; нам – Элоиза: бездушный будильник (на подпись); вертвлённая бѐзточь раствора из персти – густой поворот: вот – тут так –  слёт клочѐния гласных вразброс (может, парами); угол с диваном, столом – три субъекта в пропитке шумов: троецветие: волосы, вихры и патлы (зелёные, красные, русые в воск): лижут чай за тортами с конфектами, сгрудившись в рыбьем глазу телевизора; в заверть живого дыхания вкручен вопрос разрешения сесть – за древесную масть пианино – взыграть своей музыки (нет, не моей; друг Иван): будто тактом на такт – та-то кажется песней квадратного – влага, песчаник минуты, безветрие комнат на вскормке; тактильными пальцами стланное гаснет мгновение – отзвуком матовых нот в отщерблённом свечении лампы. Едва довершив мановение – вверх, где в кустистых тенях место трапезы. Людный хроноптикум глохнет, досуг дотлевает еврейским расчётом: пора красноречия выданных цифр.
Тверская: темнеет; кафе – сизым вечером в стать фонарям: распухают цветным междометием. Семьями, группами, частью отдельного особи: всюду разбросана поступь. Вкрапление музыки: выпростав рыхлый мотив сублимацией в лёгкие деньги; сердечный оплавок для масс: разогретый, продажный. За голосом: хват атмосферы безволен, ничтожен и пуст за пределами звучного облака; с ней доживавшими день элементами тьме моей памяти отдано в росщуп забвенное, лишнее: сор от вербальности до неизбежного спуска в метро –, и отринув закон пунктуации выйти к перрону с его До свидания мыслями слыть вне себя от вины неопрятным без этики прочь по кого за случайности косвенно нрав хорошо приезжай электричка из города Мос

2016  – май
2017  – октябрь –
 
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney