РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Алексей Романов

за фланелевым краем

17-01-2007 : редактор - Женя Риц





В растравленном зное мухи текут
И путаются в белых кудрях у Бога
И на этом фоне мой маршрут
Выглядит довольно убого

Он выглядит сквозь отверстия пуль
Из-за плоских нечетких спин.
я боюсь, что подобное место в пространстве
занимаю не я один.

А вокруг – одуванчики
Шары надувают мальчики
а вокруг количество девочек
Совпадает с количеством дев вообще.

И если – по горло в песочницу
И чтобы из чайничка поливали
тогда я куда-нибудь вырасту,
Гули-гули буду и трали-вали…

Только пусть зазря пропадёт красавица!
Стулья – ломаются, а деревья - гнутся
И те, кто хоть раз на них заберутся –
Больше не разгибаются.

***
Веер кухонный, ножик садовый,
Этот воздух, пропахший летом,
Заползает под низкие кровли,
Обветшалые, как заветы.

сквозь слои заплутавшего слова,
вдоль изрезанных ветром дыханий,
все легко, потому что не ново
в теплой, призрачной, прерванной рани

обнимает за талию духов
На любимые раны дует,
словно к раковине тянется ухом,
предлагает, прохожим, стулья

Нам мешает глянец киношный
любоваться в открытые двери
на полет, притворившийся прошлым,
карнавалом кулис - за “не верю”.

***
Воронки дыма
тлеют на ветру за домом
и рукавицы, мокрые внутри,
вцепились в воздух.
Белая как день сорочка рвется
на звезды караульные
Варят треуголку-ночь в котле красильном
боксерская перчатка
холодит земли затылок.
Предательский удар ломает тени
и загибает лист,
и добавляет звезд у вора в пасти
вороний прутик сам не свой
усталой твари сочный язычок
вываливается на бок
и девичьей лентой тешит чей-то глаз
которому уже, по-моему, все до фени.

***
Закат, то, что откликнется на эти буквы,
Нагромождение впадин и вогнутых линз,
ополоснутых в прелестях брюквы
Проталин от тела небесного, нитей от порванных риз

и эти небеса, забытая исжеванная вечность
и к ней прилепленные сладким пальцем дети Зодиака
Вся эта красота и то, что ей спешит противоречить – инерция любви любого знака,
способна верную черту слизнуть и изувечить

постскриптумы его ненужные,
слезливый реквизит, измучивший народы,
он медом пышет и свербит, застыв на нёбе у природы,
он, правда, подостыл уже.

И полит керосином, чтобы не искушать.
цыц, папарацци! вам ли отдаваться
соблазну Его пальцы целовать.
Счастливо на захватанном вам соло предаваться.
и на костях девичьих пировать.

Боязнь слогов парализует строки
Керамика и кафель – за дверьми
Все то, что выше – это за пороки,
тому, кто быть стесняется – возьми!

***
Июнь. И в каннах с ветками южане,
Червонцы запада сусальным золотом горят.
Родители детишек провожают,
полощет флагом ленинский бушлат

Льняные юбки льнут повыше чуть коленей,
Простерлась глубоко общественная длань
И в жире и воде, на лежбище тюленей,
Душа – что не прожеванный сухарь,

Застрявший в глотке у титана:
Луна и Солнце – уши, млечный путь – хребет
В казарме – макароны на обед,
в обетованные частоты слишком рано.

Поэтому, схватившись за гриву прерывистой белой
Пока по плечи руки не сотру,
я, сын людей, – хошь песни пой, хошь – что-нибудь да потихоньку делай –
Дрейфую налегке в передвижном порту

***
Острие лабиринта заправленный край
неба штопает, вывернуло наизнанку,
и выносит за скобки горизонт.
А земля – этажерка, бардюр, остановка трамвая,
почва для ног, дно тарелки,
дочиста съеденный Рай,
сытыми пальцами на посошок заклиная
наши тела, вместо свечки в ладонях –
победный флажок.
Шкура зверя в дороге проросшая в кожу
снова сама по себе
оформляет “светло” в амфитеатре теней.
За плечами девиц и вельмож и нездешних созданий
вместо равнин – пустота на развалинах полутонов.
Просто вышла из зерен холста сквозь плевелы названий
сквозь столбцы витражей и разорванных улиц – с обратного края –
любовь.

***

Открытый рот бумаги влюбленный в пыль на ладонях
Искрит и преет, как волос тонкий.
И крик – простуда – жжет подбородок.
там ничего. лишь карандашик в горле
бесплатный. и в ожидании застывшие кульки
для слез пшеничных.
Тушь и перо вылизывают совесть,
как пудель грелку..
И где же голос?
без него никто не подберет до злости жеванные ноты
на полке в холодильнике
туннель першит от плесени и света.
никто не улыбнется, ведь здесь кончились вчерашние калоши
и не у чего блеску научится,
отец желанья – в кругосветном туре заученных страстей
по буквам на бумаге папиросной
бесплатная путевка за границу всего на свете, вырвать глаз.
случайные конвульсии светила
оставили его в остывшем тамбуре.
там за стеклом блестит румяное сиденье
и может быть он переберется
в вагон, где потеплей
там дерево, нагретое, как вертел,
и высунет в окно ладонь
тогда разрежем крылья, как пуповину
нетронутой страницы.
вот снова входит запятою, хвостом щекочет
подмышки у картонных старцев
тень.

***
То ли дурит, то ли чешется, то ли просит попить,
кротко-тихое то, что никак не забыть
когда слепнущий глаз околевает от счастья над строчкой
Хочется сделать своей сокровенной нездешней - примочки
Посередке груди отыскать печную заслонку,
чтобы выветрить мясо и копоть соскрябать с мощей
Ветер, с пеплом из соли и перца подмышек кого-то,
пропустить сквозь трубу, поотвыкнуть от запаха щей.
Черные дыры – пробелы космической строгости –
не допускают диктат вензелей, сургуча.
Крошится время, нам всем бы облегчиться вскорости,
чтобы печник не уснул про себя бормоча
слово.
По пересохшим читать, переводить и обдумывать –
лишнее дело, покуда отверстия нет – все равно где –
можно неровности стен отколупывать,
можно учиться не глядя следить на воде,
рифмовать многоликие формы глаголов
и стремиться попасть пальцем в небо хотя бы разок! –
весь набор джентльменов гортани и глаз, крысоловов,
инквизиторов вшей, чей так ценен и нежен мазок.
Но – не светит, потому как не свет изо рта,
не подключенный звукосниматель,
нет антенны рогов или крыльев от девичьих снов
или от пребывания в них, зато – наши цвета на параде,
наши песни и наши шаги, наша хватка на шеях приблудных котов,
а под вечер – подкинуть поленьев туда, где не свет,
а пожар тихо льнет к кирпичу,
в соль и перец целуя,
и не в силах не петь я шепчу, я шепчу,
на полотнах Дали синих галок малюю.
И въедается хмарь, оседает беспечной хандрой
на плечах, на бровях, на запястьях, как добрый, свой в доску конвой.
И песка в глине больше и лучше чем нужно –
Слава Богу, ты ходишь и ходишь спокойный наружно…

***
Разинутые рты ворон скучают по косматым дебрям судьбы чужой
нанизанные на провод – вот дракон
отечественный, злой, сырой,
расколот вдоль, как череп, как бревно.
за бегство каждый платит возвращеньем.
И голуби уже бубнили этот напев,
мой узкоплечий голос залезает в хор
Приятные чешуйки – воротник, чтоб зоб
прикрыть, что криком рвет их воздух.
уснул, закрыл и челюстью поник.
и проводам и лужам нужен роздых.
Плыви, плыви, старик,
переливается дракон из тары в тару,
как обмылок или мусор с пола.
и хочет, ищет целовать любого.

***
Рождественские души
Столпники господнего торта
Замоченные в ручье баклуши
пухнут в местах особо глубоких ссадин
и правит бал дебелый капельмейстер
умелый костоправ
массажит тысячелетие
Чей след – помада на обоях,
грейпфрутовые дольки
на чужой щеке, вдоль переносицы
по линии отрыва, где надрезают,
чтобы плеснуть вина
и камнем, как изюмом творог
коробку черепную обложить
пьют же из туфельки, лаптя и сапога,
шнурками запасаться недосуг
сердечник друг мой народился под столом
и переполз под лавку
спит краденый алмаз невинным сном,
завернутый в льняную безрукавку.

***

Там, в зеленом, за фланелевым краем беззубым
замочной скважины –
вода
И белила, жирные, точно рвота – по тревожной ее бирюзе
разделяют пространство
на, с тобою и – без, города,
полушария мозга, на маску и капли воды на лице,
рыбий жир и струю из колонки,
на восторг и тоску – по краям нити воздуха
вдоль колоса,
съевшего серп,
По-другому, наверно, нельзя.
Глухой звук в животе у солонки –
на руках пустоты, мрамора, лака и полотна –
тихо плачут остатки от хвороста.
Эта странная смесь
неизвестного дворникам цвета,
припорошена скрипом обоза и шелестом волн,
намывающим мусор на мыс –
это море. Спокон
жизни краев силуэта
оно здесь. Хромоногому шепчет: “Спастись!”
Твой расколотый мозг расщепился еще при рожденьи
на каркас и мотив в обрамленьи родных голосов.
Заведенный баркас,
сиплый бас от настойки из предков-корений,
заглушает змею, что шипит: “Пустослов, пустослов, пустослов!”
Стеклорез в рукаве. У стеклянного моря на бреге
сомневаясь, как резать, чтоб не вышло спасаться опять на крови,
с бородой, на заре, засучивши штаны по колени
Снова падаешь в ровненький ритм,
в спиральки свои: раз, два, три…
Вдоль воды – рыбаки. КрУгом цепи потеющих рук
вдоль горла столетий,
по мостам, на мели кустари, голытьба,
конферанс
суеты на жаре –
диаграмма дородных поместий…
вот, опять зарифмованный в усмерть топорщится круг…
Все они, все армады титанов из плюша,
с паралоном по крАю заплаты на верхней губе –
они тут. Не поделят священную тушу.
С корабля да на бал, замарав рукава
в бланманже.
это новый парад по пути
в недра конского уха.
Не понять – ну и пусть. Это наши и ваши слова
на манжетах, сметане, золе –
Старухи, проруха, ухА каждый день на сиреневых
ромбах рубах
домовых. И еще, и пускай,
нёбо сухо. Кульминация сдохла,
заканчивай, Зин!
Тряпки – кляпы шкафа, комода, буфета.
Сводный брат нафталин – древоточцу.
И пропитаны влагой моей –
не открыться затворкам и ящичкам,
не достать с табурета,
не добраться до пузыречков
с каплями из оловянных, стеклянных и прочих морей,
хлебницы плесневелой, чтоб вымыть с мостков,
чтоб надраить хотя бы песком.

Эти,
те, что пришли сюда с горького горя,
Дневников Достоевского
дети
под флагом футбольного поля,
Поведения мерзкого
Господа, Мадемуазель, ПуделЯ,
целующие
Сети
и якорЯ
превращают трибуны империй в каприз
Даешь Море – коротконогим! -
Немое…
“хлобысь”!

***
Был бы, брат, у меня кабинет,
Как у честного батюшки Сталина
Смог бы я, ни блондин - ни брюнет,
Хорохорится с музой фатальною

Я бы вам мадригал написал,
Безответных заветных сонетов,
Но я сплю. Негодяй. Аморал.
И Сафо прохлаждается где-то.

В эпоху повсеместного эллинского счастья
Это всё – рыбу заворачивать, подкармливать ненастье,
Ждать век на подлёте к нижней кромке глазницы,
Шарахаться по гримёрке в поисках правды, Праги, Ниццы

И еще. Выносите, братья, заканчиваю
Зачем вам угоден мой бред, когда здесь ещё и не начали.
Лоснящиеся арапы пусть тащат циновки
Вместо стульев, вместо занавеса – драпировки

И рассядутся вехи по веткам,
Ну и здешние с пилами дряблыми:
На суку – жестокие детки
И бессмертный тот, что распял Его

Этот хор здесь каждую ночь.
Убаюкали садик сахарный,
Что волчок норовил уволочь.
О невинности верные плакали,
Сохранив ее до упора.
Вечен желтый глаз светофора.



***
День отошел. Душит шуршание свитка
Взоры стекла чуть теплее, чем грезы зеркал
В этом окне черноты и сиянья с избытком.
Воротнички не избавит от крови крахмал.

Сильные львы, зараженные днем, плетут косы
И выпускают молчанье,
Опять позабыв, как это нужно,
Когда солнце верует в слезы
В муках рожая на куске неба прилив.

Ясны пути- только в узле, на распутье,
Каждый шаг - в сторону. Неисповедим.
Тело – земле, душа – в воду
Нахальнее ртути
В очаровании смертью – любовью и шепотом зим.

И ты, на столе. Ничего не бойся.
Клочок бумаги жадно пьёт
Последние судороги.
Свеженький сон навсегда-матроса
Силится, строкой оросив линию губ,
Сигануть на осеннюю дорогу.

***

Песня Ночи на Утро.

Зеленый мокрый долгий одинокий
Смакуя лед петляет по спине
Освободит от недомолвок строки
Сожрет все “бы”, “уже”, “хотя” и “не”.

Уродец-Ёж на неспокойном лоне
Под капельницей дремлет бедный лес
А язычки костра танцуют на затворе
Как плесень звёзд на чугуне небес

Жара сосет затылки комиссаров
Отстреливать ворон ни зла ни мочи нет
Спина раба в огне и ждет удара
А зад прохладный - ищет кабинет
Он там вопьётся в небоскребов недра,
И рад лазурный глаз блистательных отцов
Чуть раньше наполняя чрево теплой серой
В пеленки Фаберже отдаст свое яйцо

Приятно посмотреть как в этой канители
Уверены кресты и строги купола
Будто они и ждали и хотели,
И можно в алый красить удила

В одной грязи колодцы, лужи, весла
Но арматуру серебрит рассвет
В тепле за пазухой чего-то там донес ты
Нектар прольётся в “да” из ледяного “нет”.

А тот зеленый, долгий, одинокий
Жучком пятнистым веселит губу
Он сыт, рябой, лоснятся его щёки
Когда целует полую трубу.

***

Зреют ночи. Лейки ржавые
Отогрелись о ладонь.
Бродят боги между травами
Давят из души огонь.

Сушат праведных на пряности
В бурдюках любовь томят
Лишние шаги и шалости
Мелко крошат на салат

Нож консервный над гробницами
Замахнут – нарыв долой.
Кровоточащими лицами
Припадут к земле сырой

И не глядя на ребенка
Вырезают чутко, тонко
Ядра и ключей бородки
Раз, два, три – готовы чётки

***

Посвящение свободе слова и праву голоса.

Долог путь из глотки в ухо
Не грешите на старуху
У ревнителей прорух
Глубоко от уха дух.

Мама клеит обои, одобренные мною,
Обои, мною одобренные, что стенки коробок ободранные.
Думаю о Венеции, ищу сути концепции,
Лицо в канаву роняя, вспомню о вас, родная.


Вы там себе сидите, позора моего не подозреваете,
Но эти стихи читая, на смысл их прозреваете:
Что смысла тут и нету и не было,
что ты!
И вместо заплаканной честной литоты –
ворованная гипербола.


***
Метро золотое.
Вечерние пленники умирающего света,
Нарушив устои,
Путают заглавия вин и туалетов.
Гордые иноходцы
Ищут дорогу в стойло,
Руки богородицы
Целовать не стоило
Этим губам, этим лицам,
Но Светлая не озлится.

Метро золотое.
Чистилище для путника площадей и проспектов,
Из окон помои
На шляпе его. Тих и неброско одет он.
Он плывет по течению
Талых вод, миражей, бормотания улиц.
Мозг ищет прощение
За еще один день среди мошек и куриц.
Он контуженный. Тонок
Шрам. И глубОко осколок.

Метро золотое.
Близится полночь. Зовет позвоночник кровать.
Гладят обои
Робкие дети Чернобыля и рок-н-ролла. Поспать
Им не дает чьё-то неосторожное слово
Или сомненье, или движение вспять –
Вечный страх по утру – окунуться в оковы.
В этом чаду,
В этом предбанничке вечности,
Им не хватает детей, голосов, человечности,
Смерти своей…
Прокляты будьте, сарказм и ирония,
И голубей
Возмущенных и гневных агония.
Каждому по жетону
в ночное метро после дождя или с холода.
Слушать вагоны -
Эхо земли: боль и желания молоды.

***

Мой Рафаэль Санти (баллада)

Мой Рафаэль Санти
Порвал свое платье
В слезах закатился под стол
Срыгнул: “Твою мать!
Писать, чтоб дышать!”
Шалел колобок над мостом.
Смоленый канат затянулся в струну
“Спаси! Мир за солнце! Войну за луну!”
За грязным окном начинался апрель
Коты воспевали святую мокрель

Вверх-вниз по ступеням
Шуршат не спеша
Бездомные тени героев
И женщина держит в руках малыша
И виснут шары над водою

Старик Рафаэль
Позабыл акварель
Он выбрал последний вагон
Билета не взяли:
“Взрослеть не пора ли?”
И вот он пустынный перрон

В холщовой рубахе и шляпе бочком
Отцовские брюки и уши торчком
Пошел он печален туда, где снегами
Последний приют занесён

Вот суше конец и дороге – венец
Пред ним мировой океан
Без ручки и края
Как чаша Грааля
Молчит, непокорный ветрам

Из старой газеты, обертки конфеты
Челнок смастерил Рафаэль
Ветрило из ситца
И птицу в петлицу
Прощай ненасытная мель!

Не видно уже за бортом тополя
Мне родина шляпы косые поля
Плывет беспечален задорным юнцом
Неношеным бредит терновым венцом

Вверх-вниз по ступеням
Шуршат не спеша
Бездомные тени героев
И женщина держит в руках малыша
И виснут шары над водою

А где-то укутанный бурой волной
Плывет сквозь туманы старик молодой
И глядя на нас пишет новые фрески
По куполу неба песком и золой.


***

Опять Калифорния. Да сколько же можно!
Я забрался на дно. На самое-самое дно
И кушал мороженое.
Видно и правда, все, кроме хвори, – предрешено.
Да и та
Неизбежна, если только ты не из общества чистящих зубы два раза
В день.
Отворяй ворота!
Вот зараза,
всем же ясно, где здесь красота,
А задник так и не сменят: лень!
Вот светит солнышко –
Подмигивает в бутылочное горлышко
Кумарным желтым глазом
Наперекор
Красивым о нем фразам, как полуночный светофор.
Highway. Измученные зноем кактусы,
Зеленые воинственные фаллосы.
Символизируют всегда одно и то же.
Я оскорбления не вынесу. Мой Боже,
Пришли воображения поболе,
Чтоб трактовать хоть чуточку не так
Упрямый, дерзновенный этот… знак.
…Иль пачку “Мальборо” и алкоголя…
Я не шучу и не сажусь на шею
Я даже скакуна просить не смею!
Дрезина мне сподручней жеребца,
Милей в Лас-Вегасе дымок Череповца!...
Забылся. Затылок печет.
Наставить бутылок,
пустить их в расход,
Напиться, наесться алмазных их жилок…
Индейцы и местные охочие до падали
Сидят на могилке вождя и делят мой скальп.
Да, так эстетичнее, краше, не правда ли?
Шаманы, дождя! Или грома суворовских Альп.
Или молний,
промокших от пота
Тела титанов советского спорта!…
Усохли все корни…
Ай, нюни, нюни! Я молод и резв,
что ковбойские слюни
В полете меж пеклом песка
И мглой иллюзорных небес…
Я еду к любимой. Я еду к любимой.
Ведь каждый highway приведет вас к любимой,
Она жарит рыбу.
И смотрит кино.
С подругой.
Вместе им – все равно.
Но одной - ей так нужен огонь под кольчугой.
В лампадке у ней не хватает его.
Слепого и грешного слишком,
но ей – все равно…

Миллионы смиренных мечтающих скво, миллионы подруг,
Миллионы дорог, миллионы мудил и ковбоев,
Миллионы индейце-койтов,
Миллионы кактусов, пронзающих миллионы солнц.
И одна бесконечность – растерянный зрачок одинокого стервятника..

***

Апломб, киоски, стоны интерлюдий.
Швейцары. Мне в окно дымится дрянь.
Звонки. Там всё на месте. Воры. Кони. Люди.
Все блеют: “Помяни, приди, восстань”.

Я не могу. Не знаю. Я чуть ниже
Тысячелетних праведных слоев,
А вы – больны. Вы – умирали.
Вы мне ближе,
Чем из тумана росами любовь.

За космы, как последнего пропойцу,
Буксируют туда, куда всегда,
Отзывчивые други-комсомольцы,
Зовущиеся также “господа”.

Я не хочу. За тапками не вижу
Твоих ораненных стрекозами ушей
Не космонавт, не демон, ненавижу
Я некоторых суетных вещей.

Здесь это – мало. Игры в благородство
Отелло до Голгофы довели
Самоубийца-мавр – это просто,
Когда все боги корчатся в пыли.

Теперь им светит только вытрезвитель.
О небесах уверенно твердит
Привычность формы. Крест пасхальный – зритель
Мы – ополченцы. Грошик – на гранит.



***
Полиритмия огней рождает оцепенение
В пелерине снегов полыньи острова
На краю ноября продолжает скольжение
Несогретая, рваная в клочья молва

Пробираясь по косточкам в самое важное
С упоеньем утюжит чехол под дуду
Мажет прямо по маске рожи сажею
Уводя от воды в миражей чехарду
***
Цветы Хиросимы – заветы ЗосИмы,
Повсюду – в Москве и Иерусалиме
Вы маните нас, Марса вы контрабас
Здесь ваша вера - последняя мера.

Цветы Хиросимы, как вы красивы,
Похожи на все, революций курсивы
Вы так прелестно плывете над бездной,
Как милые кудри влюбленные в бурю.

Цветы Хиросимы – как рядом прошли вы
Угрюмей дубов и развесистей ивы
Империя перца, вы – наше сердце
Как детские сны, чахотка весны.

***
Поэтам
Или
Осадок полифонии.
(навеянное определенными обстоятельствами при большом стечении поэтов).

Поэта винили
Поэта винили
Поэта винили
Поэту любви нет
Поэта лавина

Поэта на вилы…

Поэт тормозов,
Паутины,
Зачесанных назад слов,
Припудренных дымом
Сигарет, засунутых в голову
Чтобы был занятней поэта профиль
И занятым фас поэта,
Изысканней фарс поэта.
Можно про это. Это…Это...Это.
Можно про них и нее, удобней – про них у нее и для нас,
Можно про Буратино, можно про Гондурас.
Уж лучше бы скарлатина. Или бронхит.
Любви – дефицит,
Любви – нет.
Поэт им - love и на…
Поэту - love и на…
Поэты ванили - на виллах.
Поэты-винилы, поэты-винилы, поэты-винилы, поэты-винилы…

***
Элегия.

Светила луч зеленоватый
кумарит дохлых комаров,
А я цежу размокшей ватой,
мол, жизнь, и слёзы, и любовь
///
Родная речь молвой забыта ныне.
Вот также. Серым якорем. На дне.
Любовники любые замогильны.
Милуются, прохладные, во мгле.

Истомой рук искусаны купели,
давно уснул последний баламут
И воды эти вечные мелеют,
дырявят брюхо тем, кого зовут

Разбить, забыть, перемотать, поставить.
Нет-нет, порезать, садануть, завыть!
Ну как не стыдно вам, сердешные, лукавить?
Табак в цыпленке тоже хочет жить.

Все те, кто нес, запрыгнули в постели.
И ждут, когда им кофе подадут.
А древо жизни густо розовеет.
Когда слепой певец ему поправит жгут.

О, племя дворников, техничек злые орды,
Пристало ль наготы стыдится вам?
Ваш окольцован прут, в эмали ваши вёдра
Глядите, татарва опять набилась в храм!
Усталые мои, мир жаждет вашей швабры,
такой живой и мерзкой
мокроты.
Ну, приберитесь же! Смелей, вас ждут литавры
и позабытый, робкий, звонкий: “Ты…”.
Отара лет, как оттепель отпели
Отара лет, как длятся девять дней,
А те, кто не донес, они уже в постели,
Ну, принесите же им кто-нибудь кофей!
\\\
Ночь, низенький вокзал, дежурная аптека…
Конец тоннеля гложет красный свет
А тот, кто с фонарем и ищет человека –
Он здесь один и хочет в туалет.


***
Слабые руки задернули небо серым -
Субботники в святое воскресенье.
последние живые змеи, реки – волосы,
Струятся в тусклых пищеводах автобусов.
Пропитанное болью тех, кто вокруг,
Так что соль оседает в уголках губ,
Всплывает на зов пушки тело.
То ли Офелия, то ли пьяный лесоруб,
То ли оба, безразличные апрельской суете,
Руки и губы ищут своего, но пятится память
Голодные водоросли радуются наготе
И воск, слабея, силится не капать.
Ей нельзя петь, дышать, говорить
Танцевать, гулять, а также – любить.
Плыть. Он верен ей и топору. Кому больше –
Вопрос для плешивых отпрысков Польши.
Адаму размыло лицо. Еве – душу.
А здесь до сих пор никого.
Кроме недопитых лун, мёрзлой суши
И барельефа фигуры Его.
Этот храм на вокзале – последняя вера вселенной
Или первый
Оплот.
Адама и Евы.
Им нужен плот…
Разбудил небеса крик ребенка.
Еще пара строк – тень проглотит тела под мостом.
Пасмурный день. Рождество разрешилось постом.
Птица застряла в ветвях, но в пути - лягушонка.



***

Снова с тобою рыбки тоски
Ловят губами нейтральные воды
Свет не погашен, пижамы узки
Гонят в кровати прогнозы погоды

Мается солнце в пустом животе
Горло щекочет живучая мошка
Знают про эту прелюдию те,
Кто не смахнул со стола свои крошки

Плавится воздух, пылит носорог
Тычется носом в зудящие ранки
Поперек кожи вставший пирог
На общепитовскую самобранку

Черный, румяный урчит кот-заглот
Жмутся ко дну загустелые сливки
Рыбки тоски захлебнулись – и вот
В сладком мартини скучают оливки

***
Совсем не банально. Дети. Цветы. Вертолеты.
Руки любимой в поисках идеального объятья.
Мысли – зонты зацветают в печальные соты
Под шепоты струй, приглушаемы ворохом платья
Бального.
Все дочери моря – жертвы открытых форточек
И не то чтобы загазовано, душно и сильно палит,
Но прикованы взоры живущих на корточках
К тем, чьи тела – обручённый с изгибом изгиб.
И сердце сбивается с ритма, уста прокаженного
Несут откровения эпилептика,
склоняются буйные головы:
“Посмотрите-ка!
истины
в оконце моей стены…”
Конкретность добывается окольными путями,
Дорога к слову – через долгое мычание,
А эти неземные знают все уже детьми
Способен уберечь – тогда возьми
В ладонь. Но свет ее и блики на стекле
Фонарном рождают мысль о золоте,
Хозяин начинает чахнуть. И ангелы на молоке
Гадают, сомневаются в любви. “Ну, полноте!”
Ты шепчешь им. Но они видят блеск в глазах твоих
И неспокойные движенья, зависть... Миг –
Острей и тоньше боли не бывает.
Улыбка божия – и ангел умирает.



***
357
467


Твое. Когда остается рассвет
За ширмой вечернего неба.
За пядью пядь вырастает
Тяжелая тень на костлявом холсте
Твоё. Вдоль дороги стеклянные нити
Взбешенные шелестом спиц вяжут право и лево
Томится засохшая муть на поставленном в угол зонте.

Слово ищет причину
Тело - корней
Руки – ручку двери
Море - зыбкость причала
Фарисея крыло всех калек укачало
Измололо в куски
Первых птиц и зверей
А вокруг только глина дорог
И каскады цветов наугад
Напоили новую душу.
Видишь, время, навесило прежний замок
Мы сейчас, словно рыбы, не помним о суше
.Зацепили извилиной дальний буёк
Твоё. За четвертым окном
Режут воздух хвосты декораций
Пляшет вальс одинокий сатир и в зрачке застывает лоза
А герой забывает сандали лобзать
Видя то, что свободно от веток акаций
Но доносится голос мортир, - это из-под иглы выползает движение “за”.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney