СООБЩЕСТВО
СПИСОК АВТОРОВБорис Херсонский
ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ
06-02-2010
***
идут родные плечом к плечу в плащ-палатках и касках
в камзолах рясах в грехах как в шелках в карнавальных масках
вечерних платьях с открытой спиной сарафанах и вышиванках
едут в трамваях на БТР или в тачанках- танках
едут идут летят лицо земли покрывают былью
историей временных лет пороховою пылью
смотрятся в зеркала в кофейную гущу или в витрины
ложатся в землю что в детстве на бабушкины перины
идут все с собой уносят тебе ничего не осталось
а если осталось то какая-то малость
одна весна плетеное кресло под цветущею вишней
на самом донышке чуть несправедливости вышней
***
Так всегда бывает с сынками хищных отцов, любимцами матерей.
В роду нечисто - кажется, дедушка был цыган или еврей.
Зато в дому все прибрано. От печи до дверей
тянется полосатый коврик, в углу ведро
с огрызком веника, в рассохшемся сундуке - добро,
в узкой вазе - распадающееся павлинье перо.
Каждый год карандашные метки на косяке дверном:
мальчик растет, но медленно. Плотный каменный дом
с черепичной крышей нажит бесчестным трудом.
А как выпьет папаша, как станет учить кулаком,
сын бросится к матери: битва с общим врагом.
Пошатнувшись, упал папаша, а сынок из дома - бегом.
На фронт, на учебу, потом - исключение, подпольный кружок,
психушка, холодные ванны, электрошок,
кокаин (счастливый, называется, порошок).
Потом сынок во главе государства. Потом - война,
вначале - победоносная. Покоренные племена.
Огромные территории. Неясно, куда девать.
Потом понемногу противник начинает одолевать.
Потом - дорога домой. На пороге стоит отец,
грозит кулаком, ага, прибежал, подлец!
Теперь - ползи ни брюхе. И подлец на брюхе ползет.
Землю грызи! И подлец, ничего не поделать, грызет .
***
Один в поле не воет – лучше всей стаей, морды задрав,
на луну, немую, ущербную, лишенную прав,
на всесильные годы, оставленные навсегда,
на веселые села, на черные города,
на зеленую травку, пасущегося телка,
на щиты червленые Игорева полка,
на Россию за шеломянем, на степь да степь кругом,
на все болезни и скорби, ниспосланные врагом,
на горбуна-монашка, бредущего в дальний скит,
на Младенца, что, на кресте возлежа, безмятежно спит.
***
Рожь скошена навсегда. И ангел здесь не летает,
дети не бегают, постарели, сидят по домам.
Этот, морщинистый, за газеткой смерть коротает.
Этот, высохший, смотрит на поплавок, зачем - не понимает сам.
Вокруг наживки плавает, не ловится рыбка-бананка.
Люби меня сладко, люби меня нежно. Элвис - на все времена.
Каждый в себе утешает подростка-подранка.
Разваливающаяся ограда. Калитка отворена.
Шепчет закат: видишь, я догораю!
Пропасть манит: мальчик, иди сюда!
Ближе, ближе, ближе, к самому краю.
Я никуда не делась. Все прочее - без следа.
***
Прозрачный воздух проясненный ветром.
Обрывки облаков летят Бог весть куда.
Им – все равно. В Господнем мире светлом
все движется, не ведая стыда.
Нагие лепестки и золотые травы,
деревья стройные – к вершине от корней,
журчащая вода без привкуса отравы,
прохладная земля и жаркий огнь под ней.
И на прощанье сладко человеку
глядеть, как, зябко поводя плечом,
богиня Памяти, смущаясь, входит в реку
забвения, не помня ни о чем.
***
Небо Рима, полное облаков и скворцов,
Ангелочков-путти, святых отцов.
Яйцевидные купола – здесь Церковь высиживает птенцов.
Вылупятся, запищат, всех она соберет под крыло,
Научит всех различать, где добро, где зло,
Где страдание плотным слоем на землю легло,
Откуда Око глядит на нас через выпуклое стекло.
И мы кажемся больше и лучше здесь, среди портиков и колонн,
Прекрасных обломков Истории, разряженных кукол- Мадонн,
Вот – просторная площадь, фонтан, Пантеон,
Египетский обелиск торчит из спины мраморного слона.
Смотрит Мария на ангела, сидя у веретена,
Вращается колесо, недвижна крепостная стена,
Укрепления Веры, башни, высохшие тела
Угодников в золоченых масках, мраморные крыла
Распростертые над саркофагом, камень, лишенный тепла.
Смерть говорит: «Иди сюда! Я долго тебя ждала!»
***
Прожитые года подобны оставленным домам.
в которые изредка забредают воспоминания,
входят и отшатываются от ужаса и отвращения -
мерзость запустения, пыль, выбитые окна,
старые фото разбросаны на полу...
Собственно, чего еще можно было ожидать?
***
Потом они снижаются. Летят
над водами, как было до начала,
все белые - от головы до пят.
Река. Причал и лодка у причала
колеблется. Позвякивает цепь.
Потом река кончается, и степь
в свои права вступает постепенно,
потом – луга и лес попеременно,
опять река, плотины и разлив
иной воды, в которую вступив,
не вымолвишь, не вымолишь. Видны лишь
завод-утопленник, распухшая тюрьма,
да кладбище, да церковь, и дома,
стоящие на дне водохранилищ.
***
Музыкальная пауза хороша уже тем,
что остается музыкой. Останавливаются смычки.
Сияют беззвучные трубы. Оркестр замирает, нем.
В партере прокашливаются разряженные старички.
В карманах – футляры, внутри – роговые очки.
На дряблых шеях старух – красный и желтый янтарь.
Блеклые радужки, сузившиеся зрачки.
Все происходит, как было встарь.
За стенами филармонии – одна из холодных зим.
Утрамбованный снег сверху присыпан золой.
Едут авто трех видов – «Москвич», «Победа» и «Зим»,
Песик жмется к стене, скорее голодный, чем злой.
Раскатанный лед времен, по которому мы скользим.
Машет с плаката рукой комбайнер удалой.
А на сцене людей поболее, чем в зрительном зале, в рядах
кресел, обитых бархатом, на фоне задника – хор.
Медные духовые, литавры, короткий взмах
руки дирижера, и снова, во весь опор,
нарастая, бегом к финалу, соль мажор, до мажор,
старички и старушки с программками в слабых руках.
Сорок лет, как кончилась музыка, а слышится до сих пор.
***
Каменный городской пирог нарезанный на кварталы.
Всюду руки деревьев торчат, многопалы.
Церкви, колонны, порталы.
Люди в костюмах прошлых- минувших столетий
гуляют семьями – соцветья среди соцветий,
щебечут на языке междометий.
Квартира. На стенах линялая краска, следы трафарета,
гвоздь посреди квадрата на месте портрета.
Стоит под окном карета.
В карете жандармы ждут не вернется ли в дом арендатор,
студент - историк. Террорист-провокатор,
еврейчик, бомбист- аматор.
Но он не вернется – сбрита бородка, надет нательный
крест, выправлен паспорт, заграничный, зато - поддельный,
темен тоннель подземельный.
Студент крадется, фонарь-летучая мышь оранжево светит,
вскоре смерть студента окончательно засекретит,
Бог шельму пулей отметит.
А пока ползет бомбист наперегонки с кротами,
под халупами, переполненными лишними ртами,
под местечками: вырастут, станут местами.
И студент после смерти вырастет, даже слишком.
экскурсовод лет триста спустя расскажет мальчишкам,
как бомбист проползал под этим домишком.
***
Пятеро подпольщиков приносят в жертву шестого,
Ровно в полночь, распластав на камне студента.
Полнолуние. Звезды. Селянин и селянка из стога
Глядят, не понимая, в чем сущность момента.
Потому что блуд для селянки эмансипации слаще.
Селянину дух бабьего паха милее освобожденья.
Революция волком воет в дремучей чаще,
И проезжий, заслышав ее, крестится: наважденье!
Большеглазая птица ночная садится на ветку.
Студент на камне лежит – ни слова не произносит.
И главный подпольщик ножом взрезает студенту грудную клетку,
И вырывает сердце, и к небу его возносит.
Так да подымется солнце всеобщего блага!
Так да воспоют героев слаженным хором!
А подпольщики бросают тело студента на дно оврага
И медленно расползаются по каторжным норам.
И в самом дела – что каторга, что подполье,
И там, и там – темень да лязг железа.
А селянин с селянкой обнявшись идут по полю,
И кровавое солнце свободы кажет краешек из-за леса.
***
Пенсне, жилетка, рубаха, стоячий воротничок.
Внутренность книжного шкапа грызет короед-жучок.
Из точных дырочек сыпется на пол труха.
Табачный шарик скатывает рука.
Нигилист лежит на спине, глядит в потолок.
Из кармашка свисает цепочка. На ней – золотой брелок.
Часы с разбитым стеклом лежат на полу.
Курсистка в печи кочергой ворошит золу.
На столе письмо из деревни. Престарелый отец,
как всегда – об усадьбе, об урожае, о стрижке овец,
о годовщине матери, панихиде, каков был хор,
сообщает, каков рассвет из-за кромки пологих гор.
Вопрошает, стоит ли в красном углу наследственный Спас,
что выслал сыну со старостой в прошлый раз.
А икона на подоконнике, солнечный блик
золотит потемневший скорбный суздальский лик.
Да еще глаза для потехи выковыряны гвоздем,
чтоб не видел, как мы живем и куда идем.
***
Восковой часовой, восковой заключенный,
но решетки и двери железные, не понарошку.
Сквозь решетку можно увидеть купол и крест золоченый,
а также - летящую по диагонали снежную крошку.
Тюрьма, точнее, музей тюрьмы. Проводят цепочку
экскурсантов вдоль по гулкому коридору.
Папа на руки поднимает трехлетнюю дочку,
и тайны застенка открываются детскому взору.
Наследье царизма, ужасные казематы,
пламенные сердца остыли и отсырели.
В полдень слышны над рекою пушечные раскаты,
а также бой барабана и посвист военной свирели.
Солдатики из картона чинно шагают строем.
Перемигиваются дамы, улыбаются ртами кривыми.
Восковой заключенный когда-то был живым и теплым героем.
И часовые, поверить почти невозможно, тоже были живыми.
А может, был в часовом часовой механизм, а потом сломался.
А может, был заключен в заключенном порыв к участи лучшей.
Манекен охраняет куклу. Хорошо, что засов остался -
настоящий, железный, надежный, на всякий случай.
***
Как посмотришь вокруг – оторопь берет.
Лучше очи опусти и иди вперед.
Ой, по той ли дороге во темных, во лесах,
Ой, под белым ли облаком в червонных небесах,
В тот ли город на холме, где двенадцать врат,
А в которые войти – сам не знаешь, брат.
Возле этих врат часовые спят,
Все в латах златых с головы до пят.
Сколько их ни буди – не откроют глаз,
Их разбудит лишь ангельский трубный глас.
А стены высоки, и врата заперты.
Говорят тебе – стой у желтой черты.
Смирно стой, документ приготовь,
Проходи сквозь стену – и вся любовь.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney