РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Пётр Разумов

ДОВЛАТОВ В ПОВТОРНОМ ЧТЕНИИ: «ЗАПОВЕДНИК»

08-02-2012 : редактор - Алексей Порвин






Слова громоздились неосязаемые, как тень от пустой бутылки…

В 90-ые Довлатов был хэдлайнером, все им обчитывались, он являл пример независимой новой словесности. Я, как помню, написал по «Заповеднику» выпускное сочинение на четвёртую тему, в которой можно было выбирать материал.
Потом к Довлатову охладели, он стал казаться рядовым скалозубом вроде Ежи Леца, и правда, если вслушаться:
– Аврора, – сказала она, протягивая липкую руку.
– А я, – говорю, – танкер Дербент.
Уровень Жванецкого, грустные шутки грустного человека, злоупотребляющего спиртным.
Алкоголизм главного героя имеет очевидные причины и некоторую историю. Началось, кажется, с Венечки Ерофеева, потом был ещё Владимир Семёнович… Борьба с режимом за частную территорию, «где в жизни не всегда есть место подвигу». Странная борьба. Абсурдная, как вообще весь советский Космос с его претензией стать первой и единственной Империей счастья.

Сейчас эта небольшая вещица, «Заповедник», обретает некий мистический флёр, ауру подлинного шедевра, оригинала той эпохи, которая прошла как сон, после которого осталось смутное чувство беспокойства, какая-то взъерошенная тревога: Что-то произошло! Что именно? Забыл!
Как известно от автора «Заповедника», писатели бывают советские и антисоветские, что то же. Довлатов явил собой редкий, если вдуматься, пример свободной литературы, целиком и полностью принадлежащей тому времени со всем, что в нём было. Тот же алкоголизм был некой буддийской медитацией, оправданной только там и тогда, за духовную практику принималось безобразное, в сущности, дело, никак не связанное с предметом спора, того гуманитарного спора, который вела интеллигенция с самой собой: быть или не быть новому человеку. Как это похоже на глуповские привычки бунтовать, стоя на коленях.

Мир заповедника одновременно мил и скучен, эта такая разрушенная идиллия обломовской деревеньки, где молочные реки и кисельные берега обрели очертания полуразвалившейся избёнки алкоголика или ресторанчика (вернее: банальной рюмочной) с пошлым названием «Лукоморье». В таком мире уютно, потому что всё до боли знакомо, как школьная программа, превращённая в фарс горе-экскурсоводами. И, одновременно, невыносимо одиноко и даже страшно, поскольку этот навязчивый повтор: Пушкин-Пушкин-Пушкин… в конце концов из мантры превращается в кафкианскую бредообразную ленту Мёбиуса. Всё здесь враждебно, античеловечно, потому что не рассчитано на вот этого самого Борьку, который появляется как инопланетянин в стройном мире затхлого пушкинизма-коммунизма.

Вот, скажем, Митрофанов. Не пародия ли это на всю советскую интеллигенцию времён упадка и разложения в духе ильфовских инвектив? Митрофанов прочитал десять тысяч книг и ленится надевать кепку: «Он просто клал её на голову». Эта ненужность, заброшенность то ли судьбой, то ли просто экзистенциальная нищета, оправданная, с одной стороны, традицией изображения маленького человека в суровом мире капиталистического (теперь – коммунистического) произвола. Но, с другой стороны, это апофеоз идеи строительства идеального общества: игра (шахматная? в бисер?) становится самодостаточным занятием, не требующим применения – этот человек настолько духовно (вернее, интеллектуально) богат, что нет резона опускаться до низменного Дела. Коммунистический обломов оказывается негативом пролетария, растворённого в работе. Митрофанов – ответ производственному роману, такой почти концептуалистский жест. Разделилось социалистическое общество беспощадно: на те же касты, на узкоспециальные анклавы – апофеоз разросшегося до мировых масштабов города-лаборатории, века расщеплённого производства ради производства – обратная сторона планеты потребления, – позабывшего ренессансную гармоническую личность.

Что такое проза? Это антистихи.
«Но где же любовь? Где ревность и бессонница? Где половодье чувств? Где неотправленные письма с расплывшимися чернилами? Где купидоны, амуры и прочие статисты этого захватывающего шоу? Где, наконец, букет цветов за рубль тридцать?!..»
Проза – это идеология опрощения. И она же – идеология свободы. Пушкин тоталитарен, потому что властелин этого мира, потому что ему принадлежат те штампы, те лекала, по которым кроится стандартная типовая жизнь советского человека. А Борис – Герой с большой буквы, то есть не с большой – потому что и это штамп – а с маленькой, весь героизм которого состоит в развоплощении символического порядка Империи, уличении её во лжи, отвоёвывании у неё территории, свободной от подвига, ведь и подвиг – штамп.

«… не пора ли мне застрелиться?..» – этой труднонаходимой цитатой начиналось моё школьное сочинение. Вероятно, идея бегства из этого мира так же бессмертна, как этот мир. «Великий был человек, а пропал, как заяц…» – это ведь и про Довлатова.
Почему мы не уживаемся с соотечественниками, современниками? Почему нам нужен этот бросок, эмиграция, алкоголизм, диссиденство? Когда подросток убегает из дома, это имеет пусть слабое, но всё же оправдание: он ищет себя, за счёт фантазии о каком-то далёком истинно родном доме торжествует нехитрая архитектура возраста. Но тридцатипятилетний человек, оказавшийся в заповеднике, своего рода экзистенциальном санатории, чего ищет он? Вероятно, подростковые фантазии универсальны. И настоящий художник никогда не изживает пережитых травм. Возможно, он даже способен их выдумывать и вживлять в хрупкое тело судьбы, создавая культуру и себя в ней – одновременно.

В конце повести мир главного героя начинает трансформироваться. Это похоже на «Превращение» Кафки, только без самого превращения. Борис натягивает на себя одеяло и ждёт: что-то будет, всё это кончится. Но это что-то не наступает и всё продолжается. Галлюцинации разъедают мир большого заповедника коммунизма. Это тайные агенты загробного мира, в котором живёт всесильный Карл Проффер. Герой в предвкушении рая, места встречи всех персонажей всех на свете книг. И там он обретёт покой, последний покой пишущего человека: смерть и бессмертие на бумаге.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney