РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Инна Иохвидович

МАЛЫЕ МИРА СЕГО

19-02-2008 : редактор - Рафаэль Левчин





Городские власти провели кампанию по борьбе с голубями – переносчиками орнитоза: сотни голубятен на городских окраинах были разрушены. Впрочем, как и остальные начинания, и это не пошло дальше полумер, и голубям пришлось облюбовать чердаки и карнизы, и арки домов. И нарождались новые поколения птенцов, уже бездомных.

Он крошил хлеб, крошки разбухали на мокром асфальте. Их склёвывали птицы. Большой палец на правой руке почернел и распух. А на маленьком бордюре, окаймлявшем газон, несмытая и дождём, тремя полосами бурела кровь. Он машинально продолжал крошить твёрдую горбушку, неотрывно глядя на эти полоски. Именно на этот небольшой выступ жертвенно-покорно легла голова Серёжки-слесаря, которого он ударил левой, надеясь освободить у того изо рта свой прикушенный палец. Чтобы не смотреть на следы, на которые нельзя было не смотреть, он начал рассматривать палец с запёкшейся у ногтевого ложа кровью, с кривоватыми углублениями, вмятинами от Серёжкиных зубов. Нет, ничего не хотел он плохого зарвавшемуся слесарю, только вернуть палец, но тот в ярости хватанул его зубами и не выпускал. Он пошевелил им – палец сгибался и разгибался, но был вроде как не его, точь-в-точь как хвост ящерицы, который она оставила когда-то, отброшенный ею хвост, в его мальчишечьих пальцах. Не роптал он, нет. У Серёги затягивались раны на голове – поправлялся. Он верил Судьбе – невзрачной рыночной гадалке, сказавшей, что не суждено ему больше с и д е т ь. Отсидел своё он, отдал дань, баста, больше э т о м у не бывать.
А первая отсидка представлялась Олегу желанной, даже радостной, избавлением... Алик(Олегом и по отчеству, такого-то года рождения, называли его только судейские, да при составлении протоколов милиционеры) попал тогда в ремесленное. После двух лет оккупации, голодухи и холодухи, училище показалось сначала раем. Но ни новенькая чёрная форма, ни фуражка с металлическими, крест-накрест, молоточками, ни скрипучая кирза, не могли унять тоску подступавшую, как и не дошедшие до глаз слёзы. Обритые головы, с короткими чубчиками, в столовой над мисками, звяканье солдатских кружек, песня с которой шагали на завод строем, огромные цехи, где от грохота машин глохли люди да растерянно прыгали зрачки и беззвучно, по-рыбьи, раскрывались рты... Ночами, во сне и без сна, видел он свой дом под соломой, голубятню – весёлый ярко-голубой птичий дом, и слышал свой свист-приветствие – птицам. Он знал, что бывает за самоволку, и знал, что никуда не уйдёт от наказания; могут и год дать по суду. Но плата за свободу казалась малой. Он был готов. Таким было его первое преступление, на которое он шёл с радостью. Одного не дано было ему знать, что по каким-то неписаным, жёстким правилам событие это потянет за собою ряд других, оформленных протоколами, приговорами и ИТК. Как вызывающий лавину камешек, сдвинутый с места, так и эта короткая отсидка стала для него роковой.
Странно всё складывалось, хоть и тихий он был, в пьянстве и в трезвости. Не умел он ни защитить себя в суде, ни толково объяснить адвокату, что не виноват он, что дело ему «шьют» чужое... И вот его уже снова именовали Олегом Ивановичем Касавиным, а к Ф.И.О. прилепилось простое: «ре-ци-ди-вист»! Когда ему предоставляли последнее слово, из горла его вырывалось подобье птичьего клёкота. «Бессловесная ты, Касавин, тварь», – определил как-то следователь, «пришивавший» очередное дело. Бывали, конечно, случаи, когда и вправду был он вроде, как и виноват, хотя и не бил первым в пьяных драках. Крепкой была не подводившая рука. И в ИТК его уважали за основательность и за крепкость...

С сожалением застирывала она следы любви на простынях. Иногда ей даже казалось, что в этих засохших каплях и таилось единственное семя, от которого она бы и понесла. Она любила его в «открытую»: при свете дня и ночью, и в фиолете рассвета, и во тьме его каморки...Только оставаясь сама, оглядывая бёдра, свой почти детский таз, в котором не нашлось бы места разбухающей, с плавающей в ней плодом, матке, поглаживая грудь с острыми сосками, тогда только ей становилось ясно-жутко, что чуду не быть. Не женщина, не девушка и даже не подросток. По привычке она замазывала гримом морщины у глаз, после слёз борозды были особенно глубоки. Но приходил он, большой, и вновь лучиком вспыхивала надежда, золотилась, разгоралась сильней, пока к утру в полусонном забытьи не превращалась в уверенность. Подчас, если бы не это исступлённое ожидание чуда, наверное, она чувствовала бы себя счастливой. К ней частенько стал захаживать участковый, проводил беседу – реагировал на жалобы соседей, дескать, к ней ходит один, не расписанный и не прописанный. Она знала, что и начальство ЖЭКа недовольно, что он, дворник, убирающий в сквере перед ДК, живёт не в общаге, а в каморке для хранения инвентаря, и за то, что к нему ходит она, и что приблудились и живут в этом же, похожем больше на будку домике две собаки, и что они подкармливают голубей, а те только и знают, что гадить в сквере, и... И он и она в ответ говорили, объясняли, доказывали, иногда спорили, хоть на самом деле ко всему происходящему были равнодушны. Для них самих жизнь была лишь в соприкосновении рук, во встрече взглядов, прижатии губ, тела к телу, души к душе.
Началось всё ЭТО чуть больше года назад, пустынным воскресным полднем у здания госцирка. Алик случайно остановился у афиши, на которой огромными, прыгающими друг на друга буквами было написано: «Здравствуйте, Гулливеры!». Потому-то и остановился он, что сидел когда-то с парнем огромным по кликухе «Гулливер». Он не читал ничего, кроме кодекса и двух-трёх дрянных книжонок, но знал, что Гулливер – это большое, потому и остановился в некотором удивлении. И окликнул идущую к цирку, чуть впереди себя, девочку-подростка, то ли хотел спросить что-то о Гулливере, то ли ещё почему-то: «Постой, девочка!» Она обернулась, и он осёкся.
Он увидел её, и – он и не знал, как назвать своё первоначальное острое чувство, и окончательно всё понял. И ещё, к этому всё время, с первого мига, примешалась чувственность, тяга к её детской взрослости. Он со страхом в первую ночь приблизился к ней, опасаясь как бы не раздавить её, не примять, не... Ему казалось, что он будто бы с ребёнком. Страшно и сладостно было ему, грех... Но сошлись они и вошли друг в друга, словно всё их прошлое было лишь приготовлением.
Он увёл её из цирка лилипутов, теперь она работала в бюро «добрых услуг», нянчила детей, гуляла с ними в том же сквере, где работал и он, сидела на скамейках с мамашами и беременными, вслушиваясь в женские разговоры. Часто и он подсаживался к ней, так они и сидели, глядя на играющих детей. Он знал, что у неё никогда не будет своих, но никогда не говорил об этом ей, возле колен его отирались собаки, одна должна была вот-вот ощениться...

Стало зябко, он потёр руки, стряхивая остатки крошек, в будке у него уже стояла еда, принесённая ею. На душе у него было бы совсем тихо и спокойно, если бы не щемящее сожаление то ли о разбитой Серёгиной голове, то ли о своём нечувствительном пальце, то ли ещё о чём-то непомнимом. Была крыша над головой, была ОНА, были дети на газоне, собаки, голуби... Он взял одного белого и долго гладил, прижимая ладонью оперение. Птице было дремотно и хорошо в его руках, она прикрыла веки.
Он не знал, что уже принято решение об очередном мероприятии по слому старых заборов и оград, и возведению памятников городской эстетики. Что на месте его будки взлетят, по праздникам, струи фонтана; что её соседи пишут заявления в милицию – о её сожителе-рецидивисте, в психиатрические диспансеры и больницы – о её мании стать матерью... но никто не знал, что станет она обитательницей, практически постоянной, психбольницы для хроников; а ему, изгнанному с работы и из общежития, придётся бичевать из города в город, со станции на станцию, и окончить свой путь на оцинкованном столе морга, под окном которого гулькали голуби.
Но пока было всё хорошо и счастливо в незнании будущего, как вот и этому бездомному голубю, отечество которого – Божий мир.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney