РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Любовь Макаревская

Замша

27-02-2014 : редактор - Женя Риц

Хирург мыл руки с мылом. Душистая белая пена росла, лопалась, таяла. Зеркало, в которое он смотрел, окружал старый убогий кафель голубого цвета, какой клали в 70-х годах. Он глянул на свое осунувшееся лицо в зеркало, мельком, словно вспомнил сам себя. На мгновение ему показалось, что его руки все еще пахнут внутренностями, и он продолжил их намыливать. Затем, смыв мыло и заглушив воду, он вышел в просторную кухню. За окном свежие листья касались друг друга от ветра. Он закурил, он слышал, что в его хлипкую дверь стучат. Но ему было все равно. Он вспомнил женщину на операционном столе, ее красный, мокрый рот и больные увеличенные внутренности. Теперь, после операции, она, видимо, еще долго проживет. На прошлой неделе у его коллеги кто-то умер. Он подумал про Лизу, глянув на пустой стул в солнечном свете. Лиза тонкокостная, нелепая, косолапая, с округлыми, чуть вспухшими губами, со спутанными, тонкими русыми волосами. Красивая. Ступни маленькие, как у японки, но носит черные стоптанные туфли, правда, из замши. Он повторил это слово: «Замша, замша», и совсем осязаемо вспомнил Лизу. Ее ключицы, кожу, волосы на лобке, виски, большие, как у ночных животных, зрачки. Где-то в глубине затих стук, и хирург отошел от окна, подошел к двери, прислушался, посмотрел в глазок. И увидел пустую лестничную клетку, освещенную чистым, злым, летним солнцем.
Он вернулся к окну и посмотрел вниз на косую скамейку, стоящую у дома. И перед ним возникла его младшая сестра и далекое лето в Подмосковье у бабушки. Как они сидели вдвоем с сестрой на такой же косой скамейке. Ему было уже семнадцать лет, а его сестре оставался месяц до одиннадцатилетия. Кожа у нее была тонкая, нежная, но без румянца, зеленоватая, как это часто бывает у городских детей, на висках проступали три голубые прожилки. Она повернулась к нему и засмеялась, она, как и всегда, устремила на него свои беспроглядные, темные, как летние сумерки, серо-голубые глаза, совсем бескрайние и глухие. Ему хотелось выловить себя из них. Дальше он не помнил. Он оставался с соседскими парнями, а она куда-то убежала. Больше он ее не видел. Она утонула.
«Расплескалась» – это слово крутилось у него в голове. Расплескалась. Расплескалась. Он не мог поверить, что она утонула.
Всегда, когда она приходила из школы, она бросала свой красный, потрепанный портфель на пол. Он хорошо помнил наполовину стершегося Микки-Мауса, изображенного на портфеле. Он казался одноухим. Потом его сестра всегда спешила на кухню и после этого она бежала в его комнату. Она забиралась к нему в кровать с ногами, на ней были белые колготки, всегда с черными пятками. В руках она держала бутерброд с сыром, он противно пах. Она мешала ему, забивалась подмышку и непрерывно тепло дышала и что-то говорила ему под нескончаемое MTV, которое он тогда смотрел чуть ли не сутками. Иногда она ни с того, ни с сего смотрела на него серьезно своими беспроглядными, серыми, страшными, детскими глазами и говорила: «Ты никогда не женишься на другой девочке и всегда, всегда будешь любить только меня и женишься на мне, когда я вырасту?».
Он кивал и даже клялся, сам не зная почему. Он никогда не думал, что можно долго быть одному, без сестры. Он хорошо помнил, как ее принесли из роддома, когда ему было семь лет. Поначалу ему казалось, что он хочет только, чтобы ее не было. Она виделась ему неприлично страшной и сморщенной. Запах молока и легкий, тошнотворный запах детской присыпки, что-то розовое и бесконечно теплое наполнило квартиру. Часто днем он заходил в комнату родителей, где стояла ее кроватка, и подолгу разглядывал свою сестру. Она напоминала ему перевернутого майского жука в своей бестолковой беспомощности, но когда она спала, она изредка едва заметно раздувала свои щеки, как щенок, и он начал любить ее.
Хирург снова отошел от ясного, летнего окна. Он сел на стул напротив холодильника. В кухне было совсем пусто. Он жил здесь с зимы шесть месяцев. Он уехал из города сюда. Об сбежал. Он открыл холодильник, затем закрыл, снова открыл и так бесконечное количество раз. Перед ним возникала и исчезала Лиза, ее полные щеки и грустные глаза. Он удалил ей аппендицит и, выздоровев, она пришла поблагодарить его с цветами и коньяком. Был май, и она принесла нарциссы. На ней была короткая, белая, плиссированная юбка и светло-голубые босоножки на небольшом каблуке, ногти на ногах были покрыты черным лаком. Почти целиком были видны ее ноги и от этого еще заметнее было, до чего у нее маленькие ступни. Она выглядела бледной, а ее светлые волосы были убраны в пучок. Ее глаза были любимого им беспроглядного, серо-голубого цвета. Лицо выглядело совсем детским. Он строго спросил ее: «Кто Вам все это купил для меня?», указывая на коньяк. Она посмотрела на него исподлобья: «Я сама купила». Он засмеялся. Он позвал ее в кино, и весь сеанс просмотрел на ее профиль.
Несколько раз она касалась его своей теплой, худой рукой. Ладонь у нее была горячей и мягкой, полная противоположность его рукам. Когда они вышли из кино, она жалобно посмотрела на него, и сказала: «А у меня сегодня кровь брали, болит». Он взял ее правую руку в свою и стал рассматривать, наконец, нашел на безымянном пальце красную точку, окруженную фиолетовой припухлостью, и впился губами в эту точку.
Хирург ушел из кухни в комнату, включил телевизор. Пела какая-то певица, она выглядела обдолбанной. Украшение на ее голове напоминало терновый венец. Ему стало скучно, он выключил. Снова вернулся в тот вечер после кино, когда он впервые поцеловал Лизу. У нее были сухие, теплые, неумелые губы, она слишком быстро их широко приоткрывала. Но лучше всего он запомнил ее золотистый пух по линии роста волос, какой бывает только у натуральных блондинок. Как он целовал его, отходя от висков, поглощая губами, словно хотел проглотить. Постепенно ее дыхание перестало быть испуганным, а губы стали мягче и увереннее, и уже он мог пить ее слюну. Когда они занимались любовью, она по-детски всхлипывала, словно кто-то потерянный, навсегда им же оставленный, говорил с ним через ее тело, глаза, рот. Он любил смотреть на нее, как она спит, дышит, как открывает глаза. Обычно она спала с полуоткрытым ртом и он мог наблюдать, как влага покрывает ее белые зубы. Иногда она открывала глаза, ее глаза встречались с его, она слабо улыбалась и тут же снова засыпала. Еще чаще она поворачивалась к нему спиной, и в полутьме он разглядывал ее выступающие позвонки.
Через три месяца стало известно, что Лиза ждет ребенка. Ее глаза перестали быть темными, они стали совсем чистыми и решительно смотрели на него. Теперь он избегал смотреть на нее. Он боялся ее жизни внутри нее, ее решительности. Она улыбалась, протягивала к нему тонкие, бледные руки, и он с липким ужасом целовал ее. Ему стали сниться кошмары, где дети валили его на исписанный, разрисованный цветным мелом асфальт, и били. И он уже не мог дышать, а их становилось все больше, они надвигались на него. Их чистые глаза, смех, молочные зубы, маленькие цепкие руки, их веселая жестокость. И где-то посреди всего этого мелькали тонкие, нежные, белые Лизины руки. Она была хозяйкой всего этого, матерью и воспитательницей всех этих бесконечных детей.
Ему все время хотелось оказаться в таком месте, где бы его не было, но он мог бы думать. Когда выяснилось, что Лиза ждет девочку, сны с оравой детей его оставили. Теперь ему снилась страшная, немая вода и белые колготки его утонувшей сестры. Часто посреди дня его пронзал какой-то черный ужас. Необъяснимый, объемный, темный и теплый, как самая глубокая забытая память. Словно он видел небо с обратной стороны, и видел мир до ничего, и само ничего до существования ничего, и пустоту внутри самого себя.
В один из дней, когда Лиза ушла в магазин, он собрал чемодан и ушел. Сбежал. Снял квартиру в области, устроился в летную больницу. У него появился новый халат, на размер больше, и первый месяц сквозь чувство вины, он ощутил, что мир словно стал больше. Теперь, будучи лома, он мог молча смотреть на стену, изучать ее рельеф час за часом. Вселенная точно сжалилась над ним, дав ему возможность быть одному. Если для многих, кого он знал, развлечением были легкие наркотики, разные девушки, порнография в интернете, бессмысленные игры, алкоголь наконец, то ему все это было безразлично, все проявления жизни и способы бегства от нее. Ему было все одинаково неинтересно. Все, кроме собственных мыслей. Он смотрел на стену, как свет скользит по ней. В свете возникала его сестра, а теперь все чаще – Лиза, ее тонкие, длинные, русые волосы.
Ночами ему снился один и тот же сон. ему снилась его сестра, ее беспроглядные, неясные глаза, ее школьный портфель и стертый наполовину Микки-Маус, дворовая собака с рыжей шерстью и родители. Потом все исчезало, таяло, как негатив на солнце, и оставалась только Лиза, ее глаза, кожа, волосы, смех. Он протягивал к ней руку и она искажалась, растворялась. Появлялись рельсы, дорога, прерывистая, точно разорванная на красные куски. И он просыпался.
Он знал, что нравится младшей медсестре. Она была ему неинтересна. У нее были медленные карие глаза и густые каштановые волосы до плеч. Ему не нравились ее полноватые ноги и теплый сладкий запах, исходивший от нее сквозь халат, напоминающий запах советской халвы.
Однажды он зашел в ординаторскую, она стояла и курила у окна. Ее темные волосы были собраны в пучок, губы были покрыты перламутровым блеском. Она спокойно и бесцеремонно посмотрела на него. Ему захотелось выйти, но это было бы неприлично. Он тоже подошел к окну и закурил. Они курили молча, напротив друг друга. Через несколько минут она, улыбаясь, потянулась к его губам. Он отстранился:
– Я не могу.
– Почему? Любишь кого-то или не хочешь?
– Просто не могу.
Она на минуту задумалась.
– Знаешь, массовая культура возводит любую очевидность в культ. Ты думаешь, что любишь кого-то, а ты просто зависим и поэтому не можешь ни с кем другим.
Она выпустила дым в окно и добавила:
– Она тебе просто нравилась внешне наверняка, и очень нравилось с ней спать, вот и все. Правда же?
– Замолчи.
Он коснулся ее груди с выпуклыми, крупными сосками.
– Это вот и есть очевидность, и есть ясность.
Он больно сжал ее грудь, и она отстранилась.
– Успокойся, успокойся.
Она погладила его лоб. Руки у нее были холодные, уверенные.
Изредка он стал выпивать с коллегами. Он пил только ради момента изначального удара, когда алкоголь вцепляется в нутро и кости, но теперь этот момент не наступал. Его организм словно стал равнодушен, привык ко всему, и он чувствовал только тягостное недолгое облегчение. Большую часть времени он по-прежнему, как и всегда, избегал людей и любого общения.
Последние две недели его мучил новый сон. Ему снилась жесткая грудь, холодная, безмятежная, светлая, округлая. Сменялись только соски: коричневые, розовые, мясистые, бледные, яркие, Лизины. Затем полукрылом, полумельком появлялась сама Лиза. он снова протягивал к ней руки, и она снова исчезала и нарастало гнетущее чувство опасности, нервное, зябкое. И он замечал двухмесячного котенка с двумя головами. Он мяукал, бегал по комнате и просил молока. И хирург просыпался каждый раз в липком ознобе. Он смотрел на свои руки, пальцы с коротко стрижеными ногтями, и ему начинало казаться, что Лизы никогда и не было и не могло быть. В его окно на девятом этаже навязчиво светила неоновая вывеска, и он вспоминал снова и снова свою детскую комнату. Вечером и ночью в нее точно также неустанно проникал неоновый свет, и перед ним появлялась его сестра. Тогда, давно, по вечерам она приходила в его комнату делать уроки, это был ее первый год в средней школе. Чаще всего она приходила с учебником истории, и они вдвоем смотрели на египетские пирамиды и рахитичные фигуры Средневековье. Она каждый раз одинаково зачарованно говорила: «Смотри, смотри», и указывала маленьким пальцем на изображения чего-нибудь ветхого. Пальцы у нее всегда были в пятнах от ручки. Свет на учебнике и в комнате менялся с бирюзового на фиолетовый, с зеленого на розовый, и затем на мгновение застывал в пронзительной тоскливой белизне, и через мгновение все начиналось заново.
Хирург уже не мог больше думать. Он потер рукой лоб, встал с дивана и подошел к окну, открыл его. Листья все также едва касались друг друга. Он вспомнил беспроглядные глаза своей сестры и грустные глаза Лизы. Он забрался на подоконник и вышел в светящееся, ясное окно.

blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah

πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney