РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Галина Ермошина

"В пространстве пробела"

05-04-2006 : редактор - Владислав Поляковский





В ПРОСТРАНСТВЕ ПРОБЕЛА

I

Поезд – это тоже молчание, текущее внутри неподвижности. Разъединение и обособление – от тебя или к тебе? увозящий или приезжающий? куда? – в обещанное завтра. Откуда? – из завтра, которое тоже будет, но позже, из другого, еще не состоявшегося времени. Расстояние, которое внутри, поезд не перевозит.

- Теперь у нас это называется «разделить ложе»?
- В смысле – одно на двоих?
- В смысле – положить меч между. В смысле второго одеяла.

Чашка кофе, пролитая на твою желтую майку. Ты стремительно коричневеешь.

Вверх, к тому лицу, неуходящему, стекающему, оплывающему в углах речи, закушенные губы, ее робкий язык, тонущий в молчании. Так их разводит в разные стороны, по знакам препинания, по горловым отточиям, утренним заморозкам, ничком в сентябрьские простыни.
Около глаз, размывая следы прикосновений бледного света от лица – лицом к лицу, между рук, сквозящих вдоль позвоночника, в меловую темноту между вкусом губ, зависая на вдохе? попытке слова? несуществования? Расплетая ее испуг, разворачивая к себе и от себя – туда, внутрь, где потом по спине спящего влажной и горькой неприкрытостью стечет подрагивающее присутствие. В котором она потеряется, как в тростнике, между его слов, прикрывая ладонью шепот, вбирая бесшумное тепло засасывающего песчаного кружения – ты слышишь? ты спишь? Впуская в себя его сон, поверх того, что тебе снилось. К утру вернувшийся вспять той же дорогой, кромешной речью, проговариваемой вслепую между губ и глаз, оглядываясь на краю.

Мы уже там, между тьмой и тьмой, мост, связанный дыханием. Ни берега, ни времени, ни ориентира, кроме голоса, входя как иней в его середину. Пространство чьих рук, взметывающих воздух с гибкими иглами, входит в тебя напролет, навылет?

Утро начиналось с существительного, с создания заново существования, с разделения на ты и я, прививало дневную науку – вот ты, вот я, теперь давай выучим глаголы, только перечислением, увеличивая дистанцию размыканием рук, привыкая к существованию двух, не одного, создавая, отлавливая ускользающие «твое» и «мое». Подожди, мы еще не отбрасываем тени. И день поддерживает твое сиамское противоречие. Разворачиваясь спинами друг к другу, что оставляем между и внутри, посреди пустой комнаты, древним способом добывания огня, в распахнутый ритм вздрагивающего беззвучного опровержения, между землей и не-землей. В инфракрасном времени находить по теплу идущего босиком по тянущемуся пространству – обратно – всю ночь – из рук в руки.

- Что ты делаешь этим утром?
- Целую сонные ключицы с родинкой слева.
- Теперь один язык на двоих?
- Нет, вместе в одном языке. На пути к одному внутри. Это процесс или результат?

Раскачивая расстояние, отступать вдоль безопасной границы, пока не втянет в безголосую воронку без памяти. Потом вслепую по траектории прошедшего времени туда, где незапертая дверь, смотреть сквозь лицо, сквозь стеклянное лицо, отраженное в окне электрички, двойной призрак, где каждому – свое. Где тебе – твое и мое, отзываясь между голосом и речью невыговаривающихся слов, соединяясь с твоим языком. Что у тебя на языке? Что с моим языком делает твой язык, и куда им теперь деваться, потерянным при смешении наших языков? Методом вавилона – теперь все заканчивается жестами, горловыми гласными с обеих сторон. Без промежутков и пауз опрокидываться в бессвязную речь прикосновений, сползая в молчание, растущее в крови, становясь одной артериальной впадиной, распадаясь и перемешиваясь, разрывая и срастаясь пуповиной рождения каждую ночь.

Существовать там, на границе, стирая слой за слоем. «Мы с тобой в эфирной близости?», граничит или прилегает то, что становится обменом крови? Пространство, записанное другими словами в ритме психоландшафта его лица. Только к утру она отворачивается, сторожа затылком его дыхание.

Ты проходишь насквозь, и оставляешь после себя отверстие, сквозящую дыру, повторяющую твой облик. Контуры, очертание, бьющее в глаза солнце. Семьдесят сантиметров спокойного отчаяния, неторопливой истерики, полуденного снисхождения. Твой самолет зависает над don’t remember, мой компьютер виснет, отказываясь вспомнить delete. Равновесие вытягивает ртуть вдоль августовского столбика, обрывая их через день, через порог, чередуя четные и гласные. Чужая лексика захватывает губы, пробирается вдоль чернил в кофейные зерна, привезенные тобой из Кении.

Способ отъезда обозначен на карте – до Чкаловской, переход на Курскую.
Он срастается с местом, с погодой, ритуал у турникета, они называют это «посмотреть в глаза». Она возвращается еще раз, чтобы услышать его внутри губ, не произнесение, а ритм, притяжение смысла.
- Губы к губам – это поцелуй?
- Это наше настоящее время, перенесенное из другого настоящего.
Он возвращает ее туда, где очередной черновик парализован отсутствующим. Он пишет ее набело. Она переписывает начало, вычеркивая все, что пытается стать сюжетом, избегая точек и всего окончательного. История раздваивается и ведет за границы безопасного письма на минимальную дистанцию речи.


II

Кружение, круг, тема. Ты покидаешь взгляд, вырываешься из зрения, опровергая все законы Ньютона. К обещанному яблоку привязана фрейдовская темнота. Обманывать источники. Пересекая прочитанные страницы крест-накрест, чтобы больше не возвращаться. Чернила расползаются по ручейникам букв, тоже остановленные крест-накрест, с руками, сложенными поверх простыни при непотушенном свете.
Там нет, кроме рта, крошащего их на звуки, расталкивая корни и суффиксы доисторической, кромешной и влажной. Пурпурные рыбы в твоем языке. Ты вытягиваешь ее сквозь иголку, определяя середину точно и безболезненно – она плохо переносит анестезию. В жестах разговаривает единственное определение, пытаясь избежать той запретной темы, которую она сложила в несколько раз и засыпала землей вперемешку с песком, грунтом, приготовленным для посадки дикой клубники.
Сквозь пальцы, меняя кожу, прорастает, сквозь теплое еще и мягкое, раздвигая стенки почти часового ощущения времени. За утро она вспомнит: он вспомнит или это солнечное затмение в ночь на полпервого?
Ты выговариваешь все быстрее, я не успеваю за тобой, и пропущенные буквы в раздражении падают в мусорную корзину. Угольные и твердые она сбережет для зимы, гласные окажутся совсем бесполезными. Их он увидит только днем на ее запястье. Обтекая его. В три ряда. Рядом. Приляжешь. Обнимая ветер в ее голове, черное кружево в ее глазах. Ты все еще думаешь, что она – это я?
Кажется, что навзничь совсем нет места, или место всегда пропадает, или она убегает из принадлежащего тебе.
Приснилось: повествование, вокруг запястья змея втекает под кожу, пульсирует немигающими острыми зрачками, ее слезы накапливают кровь в ритме «иди ко мне».
Он смешивал сажу с молоком, красная глина проступала в линиях на ладонях. Ландшафт прилипал к лицу, сливался с ним. Между горизонтом и другим горизонтом тянулась ровная линия затухающего ритма песчаной кардиограммы. Он складывал их в ящик стола – глиняные фигурки, крошечные големы, обитатели туннелей московского метро, крадущие у пассажиров серебряную мелочь.
Она пытается отозваться, в ее волосах красные ленты, яркие гребни, она на цыпочках входит в свой сон, меняет местами страницы в книгах, которые он читает. Стрелки его часов вмещают все, о чем она пишет ему в пространство: когда ты, здесь, поворачиваясь спиной, когда, тебя нет, ждать, внутри тебя, вытри слезы, пожалуйста, не плачь, - отвечает он. Чья ладонь зажимает рот, остается внутри коры дерева, гулять по мраморным кромкам античности.
Разбудишь, чтобы присниться. При-, пре-, пра-, причитает она, складывая грамматику из перечислений, потом ложится на пол, животом вниз, пересказывает сказки братьев Крым.
Он находит ее по хлебным крошкам. По речной гальке, по халцедонам, спрятанным во рту лягушек. Она думает, что читает Бунина, он думает, что она думает о нем. Путь к ней по коже, нарисованной на ее теле, он добавляет еще несколько. Кто из них молчит там, за стеклом, прижимаясь щекой к свету из окна? Бабочка-моль, девочка-омела, летает в круге света молочная пенка, и мел растет в папоротниковом пожаре в трех километрах от города.
Наутро: на, утро – несет ей в ладонях, спящей, завернувшейся во вчерашнее пространство проводов с ласточками между ними. Ее язычество и его язык не смешиваются, существуя в одном лабиринте без центра – ее не убьет Минотавр, его не спасет шерстяная нить, она не умеет прясть, а кисточки – словесный предлог, а не язык.
Поезд уходит в четверг. Между ним и мной ничего нет, кроме того, что называют, что так называется, что очень просто назвать после того, как сможешь выговорить. Слова, как место обитания языка, как средство от всего, что он может ей сказать, переходя на латиницу, где «ja tebja ljublju» превращается в магическую фразу, которой древние кельты, возможно, призывали кару небесную на головы своих врагов. Ее отчаяние, отчаявшееся вместиться в 160 знаков банальной СМС-ки.
Бог отвернулся, да он и не верит в Бога. - Кто не верит? – Бог. – Слава Богу, - ты шепчешь, которого нету.
По краю речи, по краю, окраинами языка, ее затягивает воронка вращающегося центра. Словарь не помогает справиться с бездорожьем. Телефон – терапия, отмеряя гомеопатически разрешенные дозы смысла, плюс недостаток бумаги, и строчки уходят в пустоту, обрезанные краем листка. Внутрь задувает с раскрытой страницы, языковой зазор, правило исключенного третьего, связь по e-mail, его телефон отключен, и ее твердеющая графика остается в пространстве пробела, в двоеточии безразличия, когда он начинается с первой буквы своего имени.


УБИРАЯ ЗНАКИ

Убирая знаки препинания с дороги, начинающейся возле середины декабря. Когда ласточки и гнездо, и воздушные краны запечатаны воском. Красное на глаза. Внутри Большой Медведицы, давая имена всем встреченным летучим мышам. Как она потратит свой выходной? Эти окна разглядывают улицу. Ты отвернешься в обе стороны – зимние шерстяные бабочки, молча и тайно съедают дорогу в лето.
Происходящее утром, между несколькими снами. Ты отворачивалась и проборматывала заклинания для рыжей фотографии на стене. Пойманная, поймешь, когда время отодвинет, придвинется – жарким боком, недопитым чаем, крошками или иголками, рассыпанными поперек тайного мышиного хода. Как он ее разбудит, если время еще не началось? Он ставит галочки, листая ее дневник, там, где кошачьи лапы опрокинули чернила, следы по холоду стекла, у подножия ее деепричастных страхов. Один из них он обнаруживает в своей записной книжке. Мой телефонный звонок внутри зимних деревьев, в чужом городе, с другим именем. Разве ты не мог подумать, что это она? Праздник разбитых черепиц, она не просыпается – только протянет руку. Что ты думаешь, стоя у двери – близкое чередование стальных и медных, прежде чем в ее ладонь уронишь свой выдох? Не она попросит тебя сосчитать шаги, поднимаясь к ее отражению, силуэту, тени, кружеву голоса – извилистый путь знает его рука – нет времени на оклик, на отклик, опрокидываясь в «опять не уснуть», в сонную воду ее лодыжек, локтей, коленей – всей длинной изнанки – до самого дальнего выдоха, что начинается уже у двери.
И круглая радость – разницу он незаметно вычтет, когда пространство имени высыхает на его губах. Разница – радость – крабовый панцирь – звезды на потолке несуществующей ночи, кто донесет до нее изморозь его улыбающегося «здравствуй» возле сухой ветки чертополоха? Ливень всех будущих этажей, свернутыми лестницами ждущая в расплавленной середине, всеми буквами своего имени – сильнее просьбы. Как снова увидеть ее лицо – вторник, вечер, я буду внимательнее, когда ты, обернувшаяся, расскажешь свое молчание. Между словами лишь и кроме, внутри соединительной запятой «я» и «мы». Способ откликнуться.


Собирать их в горсти, ссыпать куда-нибудь на подушку, еще лучше – в ящик чужого письменного стола – острые красные, мягкие белые, стрелы и капли. Между лепестками твоего разноцветного письма, рассказывая мир, выбирая из всех середин самую крайнюю, осторожную и неясную, смутную, как тень в зимнем зеркале. Отпечаток твоего «люблю» проваливается в пространство электронного почтового ящика. То, что ты видел желтым, ко мне придет фиолетовым. Кто из нас решил остановить этот день, оставить его закладкой, примечанием, набрать петитом по краю крыш. Те, кто скользят по веревочным петлям воздуха между тобой и мной, вырезая из синего острые треугольники, в которые втекает темнота. Давай попробуем начать с белого.


Следующее, что он скажет ей, будет не словом, а так: чему учатся, когда огонь, вверх, опаздывая на полступеньки. Тебя держат в ладонях – когда забудешь и заснешь. Через утро, через город слушать как свет в окно, минуя тень от дома на противоположной стороне. Проводя ладонью – твоя стена – морские коньки и зеленая вода. Время расходовать время. Твое – стоящее в банке с красной рыбой. Кто из нас обернется – когда навстречу? Подойти и не ошибиться – вдоль «мы», вдоль лба, вода высыхает возле рук. Усталость глиняной чашки – держать летние ветки – соль, клетчатая скатерть, узнавая по наклону букв и прочему синтаксису. Потом оправдаешься, используя клавишу «delete». Куда бы теперь устать в разнице перемен, начинаясь от темно-красного, видимого из левого окна. Стекло, которое не выдерживает. Смотреть, как ты выбираешь между тобой и мной.


Сквозь тебя, немного в сторону севера, к окну обращается после того, как входит. Ближе стекла, по эту сторону, две бумажные полоски, он читает через плечо. Где твой единственный ответ? Отчетливая случайность, - думаешь ты, - растерянный ожог. Мышь-перебежчица возле виска, день переполненного молока, крадучись, расплескивая, твое ожидание втягивает.


Внимательная любовь, что дышит тебе в затылок. Собирать золотое гудение полуденных ос в ласковой скороговорке. Та, что не успела – не отворачивайся, он все равно не скажет. Минуя вдох, задержится здесь до завтра. Маятник расписания предполагает перекресток выдоха там, где обозначен ответ. Тому, кто пересекает горизонт, сны раскладывают тебя на два пространства – параллельная книга, чьи страницы – ночь.
Стрижей, ужей, кошачью шерсть приносит вода, воздух, крапчатые тапочки – проще босиком – начать с зеленого утра – в цвет букв твоего имени – по одной внутри листа – внутри того, что внутри – гладит по изнанке кожи.
Фарфоровый бочок яблока, цвет волос вишневого вкуса, в твоем дворе черные галки, полосатые скамейки. Снизу не разглядеть, как меняется цвет твоего времени от молока до кофе. Окна разговаривают сумерками до речного и влажного, до губ, до исчезающих в рамочке фотографии.


РАСКАЧИВАЮЩИЙСЯ АЛФАВИТ

Из пункта «А» ты станешь пунктом «Б», идущий вдоль горизонта к другой задаче, к третьему разговору между камнями рек или рук, или ручьев. Запутавшись в зеркале, внутри сквозняка запятых. Грамматика географии руки с пустотой вертикального пути. Простые вещи – орешник, пульс запястья. Так исчезает температура, испаряется цвет волос, от улыбки до взгляда – через дождь и мост – тебя торопит теченье речи – ускоряется условный знак переноса, сомневается знак препинания, распространяется сквозь – ставни, черепицы, решетки, осколки. Перечитай, отвернись, задай вопрос остающемуся. Разговаривать лестницами, ступенями азбуки, черносливом и карамелью. На языке – путь, на их языке – перевод глохнет от всех твоих шипящих между двумя щелями: буквой Ё и ее отражениями. Тире – путь, находка, наст – все ближе к краю. Доски на песке, корабли крошат мел востока, раздвигают звуки сухих водорослей, дрожа на языке жалящей змеи. Окрестность переполняет зрачок. Время идет на ощупь азбукой Брайля, пунктиром стрижей и арабской вязью траекторий лимонниц. И ночь как три точки в конце страницы. И речь, запятая, тире – пробел между будущим и Востоком – расходуется – становится двоеточием между тобой и мной. Твоя очередь объяснять молчание.


ВНУТРИ ВНУТРИ

План города, второпях засунутый тобой в рюкзак, оказался на французском языке. Хорошо, что латиница, она и в Африке… Впрочем, твоего знания французского хватило на чуть большее, чем карта – поцелуй на любом языке –
Ты уводишь меня от того, что предполагается, но не происходит. Молчание утреннего города, в чьих руках так опрометчиво оказались – пойдем вдоль или поперек – вдоль двух рек? спускаясь в устье круглого течения. Разве что поселиться двумя этажами выше, чтобы не пугаться ночных звонков.
Городам свойственно сопротивляться. Этот сопротивляется дольше всех – отводит глаза на желтые скамейки и полосатые решетки деревянных домов, на серпантин набережной и укусы пчел. Пока приходится – след в след, потом ты проявишься на китайской пленке с искаженным цветом глаз. Там, в стороне от центральных улиц и общественных мест руки забывают бояться, здесь тебя окликнут и вернут – не убегай слишком далеко, туда, где не стоит опасаться окраин. Приходится чертить маршрут прямо по коже – желтой веткой, шиповником, незамеченным гвоздем, торчащим из забора. Ну что, теперь у нас с тобой одинаковые отметины?
Начнем с полудня – одно солнце на двоих, вытянутое во времени. Смотреть в лицо города, сравнивая металлические опилки и деревянные ребра речных ярусов – там под мостами живет оклик – ты успеваешь обернуться на обожженные пальцы, купленным янтарем освещая свою тень за створками голоса. Речь и речь.
И по венам отправляются гулять две оболочки от пустоты. Говори с той, которая всегда опаздывает. После стекла, после лета, после после. Ты запишешь ее в свой черновик, зачеркивая первую букву имени, которую здесь заставили стать памятником. Кто ты сейчас – елка? ежик? единичка, пугающаяся самой себя? Ты становишься гостем, наступая на свою тень, возможность обернуться, и черные галки уносят в клювах песок твоему дому. Здесь, на коричневой земле продолжается вчера. Нам с тобой – заглядывать в чашки с водой в поисках отражения времени, когда я и ты становимся мы, без нас, без рядом. Когда вовне и отдельно, между стеклом и песком, ответом и жалобой.
Ладони разговаривают сквозь стекло, используя неровности с двух сторон азбуки Брайля. Потом мы отпечатаем его на сетчатке глаз, на самом глубоком дне речного взгляда, которое может только присниться. Медленный опыт кровосмешения. Ты ловишь огоньки сквозь ночь; та, что ждет, располагает стрелки будильника по каплям дождя с западной стороны.
Ты говоришь: дальше, дольше дней, уходящее из-под ног.
По времени плыли в безвременье, соединяя края лопнувшей пустоты. Город медленно вырастал из «ты», с «тобой», отпуская руки - ему хотелось побыть только с самим собой – без путешествующих по нему, в закрученном спиралью пространстве отсутствия, в точке, нарисованной синим светофором-дальтоником, внутри черешни или яблока – в самой середине, где косточка готовится стать острием, жалом пчелы, колючкой под кожей.
Выговаривать тебя по буквам, что отстали от алфавита, которые тебе отыскивать на карте, переводя латынь в кириллицу и еще дальше – в водяные соты, паутинные знаки, подписи от руки – твои поверх моих – как ладонь на ладони – я переверну свою навстречу.
Мы находимся в месте, обозначенном как «тишина», или любым другим его аналогом – молчанием, отсутствием звуков, ты переводишь его моим именем, переходя на греческий – запрещением говорить здесь – после того, что происходит внутри. Местность на карте обозначена будет иначе – речью, что прячется теперь в твоем имени.
Сюжет растягивается, город вписан в тетрадь рядом с тобой, голоса вмешиваются в дома. От твоей гостиницы до моей десять минут, обратно – пятнадцать. Можно сбежать вечером почти под любым предлогом. Никто не узнаёт – улица безразлична – и можно идти в твои руки в любом неподходящем месте. Город движется внутри твоих зрачков, кроме совпадения будет и узнавание – долго и бережно. Точка середины сдвигается и расходуется на приближение. Кто из нас удержит расстояние утреннего выдоха? Привыкая к полночи за спиной.
Один из нас уезжающий, кто из нас – остающийся? Продлевая путь к тому из вокзалов, что спрятался внутри водяного зрачка, раскрашивая в утренние цвета ладони, волосы и ветер.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah




πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney