РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВИван Соколов
ПОЭМА ПОЛЁТА
10-04-2013 : редактор - Василий Бородин
Маше Ленцман
Ломкие стрелы. Падая,
он проводит языком
по их граням: как
уберечь чудо от капель крови?
Проводит ещё раз: как
уберечь от
стрижей, что носятся вокруг него,
не находя себе места
в яблоке полёта…
Охотник сбил
его, словно бы говоря: «Перестань
жить, зажав в груди
острие ночи, сложив
крылья на острие дня», —
сбил его, не сказав.
С т р и ж и :
Мы на спинках вощёных писали своих: «Оглянись!»
Мы хватали его за запястья, рыдали над головой.
Как отдать ему то, что он вынес в себе,
уронив от поцелуя?
Как забрать у него то, что вонзилось ему в грудь,
багровея, но целуя?
«Я люблю тебя, — говорит он ему, —
потому что ноги твои из самого
молодого огня и на спине твоей
цветут сизые искорки ирисов.
На спине цветут
ирисы и ромашки.
В смерти, чьей стрелой
я поцеловал тебя, нет
нежности или отторжения:
счастлив тот, кого она выбирает
в любовники (счастлив тот,
кто…): крыльям его
не суждено замолчать,
нет,
не суждено».
«Посмотри, — говорит он ему, —
рыбы внизу обретают голос
и поют про то, как ты благословишь их
своим девственным дыханием,
про то, как ты дунешь и вознесёшь их, поют.
Не пожалей
выдоха,
когда канешь
в томную белую
воду,
не пожалей».
И охотник говорит ему ещё:
«Были бы у меня руки
размером с сердце —
как бы я поймал тебя,
принёс домой, уложил на стол,
украсил бы ветками
шиповника, ничего бы
не ел—не пил,
три дня пел для тебя,
ударяя по искусно
сработанной лире. Были бы
у меня руки и лира…
Лишь бестолковые
стрижи да рыбы
тыкались бы нам в окно
влюблёнными мордами».
Р ы б ы :
Мы лучики, мы слёзки,
мы девочки-лепёстки,
хотим летать высóко,
а сами, как в напёрстке,
теснимся в море диком.
И видя, что крылья его
не дышат и тугим плодом
взросли на ветке позвоночной,
захватывая её в неизбежное,
тугое, бездыханное
кольцо, —
и видя, что на крыльях проступают
слова: «Не торопись молчать,
ведь смерть — это сладчайший
из обманов, — кричи, кричи,
покуда хватит маху,
и может, отойдёт
крылатая впотьму —
в сладчайшую потьму», —
и видя,
что на самом деле
он никуда не летит и ни во что
не падает, а только
замирает в расхристанном
качании,
качается и не летит —
и видя, что легендарный полёт
никому не нужен и уже давно
вместо рухнувшего
античного юнца
по античному небу
светится (ненужный) росчерк пера,
приводящий к смерти так же,
как слово «отпусти» или
как «летательность» или как
«я стою жду тебя на другом
берегу», —
и видя свой восхищённый страх,
несущийся больным ангелом
сквозь отстраняющуюся лазурь,
он чуть было не решается
сказать ему всё, последнее.
(Вот что бы он ему сказал:
«Какая же ты красивая,
какая ты полноцветная и здоровая,
какая ты сумбурная и
удивляющая,
какая ты пречистая дева,
Икар.
Как длинны твои кудри и сколько
птиц грезят о твоих локонах —
стеночках для своих гнёзд.
Язык твой, Икар, — сказал бы он ему ещё, —
что тень от струйки вина,
льющегося
в сверкающий
кубок, —
так парúт, так мáнит.
А груди твои, Икар, — сказал,
обязательно сказал бы он ему, —
налитые солнцем
белоснежные хлеба,
ветер полевой им ласковое платье,
и не насмотришься,
не насмотреться.
Как люблю я тебя, Икар.
И груди твои; кудри.
Как я тебя, Икара,
люблю. Какая же ты
прекрасная.
Как же любить тебя
мне, не-Икару», — вот
что бы он ему
непременно
сказал.)
Восковое яблоко лопается от
нестерпимого жара.
Крылья
ощетиниваются
розовыми стрелами.
Всё замирает.
Икар
не дышит.
Рыбы превращаются
в камни и вот-вот
рухнут
на дно.
Охотника больше не
видно.
И лишь
стрижи снуют в испуге и любви
и ленточками жёлтого «тюи-тюи»
кромсают небо на лоскуты.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney