РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Наталья Ключарева

Иван Иваныч из Африки

13-04-2006 : редактор - Владислав Поляковский





Иван Иваныч.
Иван Иваныч из Африки.
Я пришла в эту школу уже в разгар его травли. Я не заметила, как он оказался в классе, потому что 28 отроческих глоток орали в этот момент так, что закладывало уши. Звонка, разумеется, не было слышно.
Минут через десять я на своей последней парте почувствовала что-то неладное. Мои новые одноклассники продолжали самозабвенно вопить. И, вообще, буянили страшно: бегали между рядами и даже скакали по партам и подоконникам. А за учительским столом сидел печальный седой человечек в кофте.
Человечек глядел перед собой, отчаянно сутулился и так глубоко засовывал руки в карманы кофты, что казалось, он хочет спрятать туда и все остальное свое тело. Хочет спрятаться к себе в карман. Залечь там и отдышаться в темной вязаной норе.
Он явно старался занимать, как можно меньше места. И это ему неплохо удавалось: человечек был худенький, чтобы не сказать тщедушный.
Мне стало как-то заранее больно.
«Кто это?» - спросила я свою соседку по парте, пучеглазую хамку Оленьку Маслову. На третий раз Оленька меня услышала и презрительно фыркнула, не оборачиваясь: «Иваныванычпоалгебре».
Я увидела, что на доске написано несколько уравнений.
Все произошло мгновенно.
Я заткнула уши и стала рисовать в тетради иксы и игреки. Уже сквозь слезы, в этом я всегда была очень способная, чего нельзя сказать про алгебру. Мои прекрасные одноклассники визжали, ходили на головах, выпрыгивали из штанов, висели на люстрах, как стая обезумевших мартышек.
Оленька Маслова, захлебываясь от возбуждения, пересказывала двум девочкам – толстой и очень тощей – последнюю серию «Возращения в Эдем». Ее масленые глаза временами как будто выскакивали из орбит и носились вокруг головы на тонких ниточках.
На человечка в кофте я не смотрела. Мне было стыдно на него смотреть. Иксы и игреки расплывались, перебирали синенькими ложноножками, виляли кривыми хвостиками, ухмылялись, дергались, бесились, пока их не убивала прямым попаданием очередная слезная бомба. Тогда они превращались в неподвижную мертвую кляксу.
Мое вызывающее поведение очень быстро заметили. И осмеяли. Решать уравнения на уроке алгебры считалось дурным тоном. Чем-то позорным и ублюдочным, вроде того, как в тебя кидают грязную тряпку и кричат: «сифа!», а потом демонстративно обходят стороной и отсаживаются за другие парты.
К таким вещам дети очень чутки. И безо всяких объяснений знают, где проходит та черта, за которой становятся изгоем и посмешищем. И стараются ее ни за что не переступать.
Мужество, которого требует одиночество, появляется значительно позже, если ему, вообще, суждено появиться. А в детстве, особенно в школе, где почему-то в каждом будущем человеке бурным цветом расцветает все самое гадкое, мы никогда не переступаем за черту позора, никогда.
В детстве изгнание из сообщества это такая же трагедия, как в Древней Греции изгнание из города. Смерти подобно. Именно в школьном детстве. Потому что именно школа воспитывает в ребенке стыдный стадный инстинкт, который раньше здесь называли "чувством коллектива", а теперь, кажется, "интеграцией в социум".
В то время моя "интеграция в социум" еще не давала сбоев. Поэтому я отлично понимала, что переступаю запретную черту. Нарушаю негласное правило моей новой стаи, которая когда-то (видимо, совершенно неосознанно и инстинктивно) решила травить маленького человечка в вязаной кофте.
Но я делала вид, что не замечаю и не понимаю своего позора (демонстрировала нулевую степень интеграции в социум). И невинно решала уравнения, которые, кстати, совсем не умела решать.
Тогда соседка Оленька проявила неожиданное великодушие (может быть, из-за того, что мы сидели за одной партой, и мой позор косвенно распространялся и на нее). Она больно пихнула меня под ребра своим острым локотком и отрывисто, как маленькая собачонка, тявкнула, что «ничего решать не надо, он все равно не проверяет, и вообще…»
Я посмотрела на Оленьку. Мне казалось, от моего взгляда с ней должно произойти то же, что с иксами и игреками в моей тетради от прямого попадания бомб. Но Оленька всего лишь подавилась своим бесконечным трепом и поспешила от меня отвернуться и отодвинуться. В классе стало тихо.
Понимала ли я, что происходит? Инстинктивно – да: я переступала черту, я почти с физическим ужасом через нее переваливалась, и весь мой маленький жизненный опыт вопил мне, что этого делать нельзя. Но я делала.
Зачем? Этого я, конечно, не знала.
Это сейчас я могу сказать (и тут же испугаться своих слов, и постараться заменить их другими, менее громкими, но не найдя ничего лучше, оставить все, как есть), что на том уроке алгебры я совершила самый настоящий нравственный выбор. И сделала это совершенно бессознательно.
Вот чем (через много лет) меня поразил этот внезапно вспыхнувший в памяти случай. Бессознательностью выбора. Меня этому никто не учил. Особенно в школе.

Они смотрели на меня во все глаза. Во все 28 пар глаз. И ждали. Жадно дыша и свесив на бок языки. Уже не моя стая. Чужая. ОНИ.
Они ждали, что я осознаю свою ужасную ошибку и испугаюсь. Попрошусь обратно, захочу загладить вину, завиляю хвостом. Вот тогда бы они меня и растерзали.
Но я почему-то совсем не боялась. Причем безо всяких усилий. Мне стало внезапно легко. Этого они, ни разу не переступавшие черту, не знали. Что там перестаешь бояться. Ведь ты уже сделал то, чего не прощают. И терять тебе больше нечего.
То, что я не боюсь, привело их в ступор. Они не знали, как реагировать. В какую касту меня записать.
А я решала уравнения. Сначала сквозь слезы, потом совершенно спокойно. На перемене ко мне никто не подошел.
На следующий день на алгебре повторился тот же сценарий: они орали, а я, заткнув уши, решала уравнения. Только все уже было не так драматично, как в первый раз.
Вдруг я почувствовала, что надо мной кто-то стоит. Я напряглась в ожидании какой-нибудь пакости (мести покинутой стаи) и медленно оторвала глаза от своих иксов и игреков. Глаза уперлись в вязаные карманы. Я перевела дух. Надо мной стоял Иван Иваныч.
Представляю (теперь представляю), сколько мужества потребовалось ему, чтобы сойти со своего эшафота (учительский стол стоял на небольшом возвышении) и добраться до моей последней парты сквозь бескрайнее орущее море враждебного 7 "В".
Он повернул к себе мою тетрадку и стал в нее изумленно вглядываться. Увидеть уравнения он, видимо, все равно не ожидал. Несмотря на свое отчаянное путешествие на край класса.
Потом Иван Иваныч сказал: "Bien, tres bien" ("Хорошо,очень хорошо")
Если бы в этот момент мои прекрасные одноклассники заткнулись, они бы впервые услышали голос своего учителя алгебры. Голос этот был похож на грязную доску, всю в старых меловых разводах. Такой же засохший, пыльный и бесхозный. Как будто им пользовались крайне редко.
"Me comprenez-vous?" ("Вы меня понимаете?") – недоверчиво переспросил Иван Иваныч.
Я кивнула. Школа у нас была с французским уклоном. Чего тут было не понять.
Иван Иваныч отдал мне тетрадку. Все уравнения я решила неправильно. Мои расплывшиеся синие иксы были увешаны маленькими красными циферками, а внизу под резкой наклонной чертой стояла аккуратная двойка.
В первую секунду я жутко обиделась. Мне захотелось орать громче всех, прыгать по партам, кидаться стульями, а то и вовсе спалить весь этот подлый кабинет.
Но тут класс, проинформированный Оленькой о моей "паре", заржал. Прыгать по партам мне расхотелось. Я опять зажала уши, упрямо написала под красной двойкой: "Работа над ошибками" – и стала переписывать ненавистные иксы.
"Хочешь стать великим математиком?" – спросил мясистый переросток Коробейников, подойдя к моей парте и опустив на мою тетрадь свою грузную задницу. Оленька услужливо подхихикнула. У Коробейникова были глаза, как у сексуального маньяка из американских фильмов, и лоснящееся лицо. От одного взгляда на него хотелось пойти помыться.
Сердце у меня заколотилось во всем теле. Язык прирос к нёбу. Губы одервенели. В глазах сделалось темно. Я вовсе не была смелой. И грубой. Мне никогда в жизни не приходилось такой быть. У меня было вполне безмятежное детство.
Но я заставила себя поднять голову. И посмотрела прямо в его грязные наглые глаза. Спокойно. И спокойно ответила:
"Нет. Я не хочу"
"А чего же ты хоооооооооооооочешь?" – пропел Коробейников и заерзал, томно закатив глаза. Стая зашлась лаем, то есть смехом. Но очень быстро все замолчали и снова уставились на меня. Надо было отвечать.
"Я хочу" – сказала я и начала задыхаться – "Чтобы ты убрал. Свою жопу. С моей тетради. И сам убрался. Откуда пришел. Понятно?"
Класс снова заржал. Но уже в мою пользу. Коробейников, наступивший на черту позора, заметался в поисках достойного ответа. Но тут прозвенел звонок.
"Ладно, живи пока!" – гаркнул Коробейников, чтобы хоть как-то реабилитироваться, и слишком уж быстро побежал курить.

После этого случая со мной, опасливо и осторожно, стали разговаривать. Оленька Маслова, которая была дочкой училки этой же школы, и поэтому знала все и про всех (даже то, что в ее возрасте знать не следовало), разболтала мне, что Иван Иваныч несколько лет преподавал в Африке, в какой-то французской колонии.
Там он, видимо, и набрался погубивших его "демократических замашек", как повторяла вслед за взрослыми Оленька.
Иван Иваныч никогда не повышал голос на учеников. Что бы они ни делали. Он считал это проявлением неуважения. Наш 7 "В" посчитал это проявлением слабости. И распоясался.
Каждый урок стая проверяла Иван Иваныча на прочность. Проверяла, как далеко он позволит зайти. Он позволял. Только все глубже прятал руки в карманы кофты.
Поэтому каждый урок они заходили все дальше. Так, что уже самим становилось не по себе. И от этого они бесились еще больше. Если бы он хоть раз рассердился, закричал, они бы остановились. Они только этого и ждали, уставшие от собственных бесчинств и его безответности.
Но он не кричал. Он даже не говорил с ними. Только иногда у него белели губы, он вставал и уходил, держась за стену. У Иван Иваныча было слабое сердце. Об этом все знали, благодаря болтливой Оленьке.
В учительской (ее же стараниями) было известно о том, что происходит у нас на алгебре. Реакции никакой не было.
Иван Иваныч разговаривал только со мной. Своим ссохшимся бесхозным голосом. И всегда по-французски. Стояла холодная темная осень. Вокруг школы было несколько строек и непролазная грязь. Вокруг школы был совсем чужой, незнакомый и очень враждебный мне город. Вокруг школы стояла холодная и враждебная Иван Иванычу страна. Совсем не Африка.
Двойки мои по алгебре сменились тройками. Дальше четверок мы с ним так и не продвинулись. Выпал первый снег.
А после каникул, когда класс привычно надрывал глотки в предвкушении алгебры и как всегда не слышал звонка, дверь в кабинет отлетела в стену. И на пороге в позе Терминатора выросла внушительная бабища. На голове у нее свирепо качался начес, на веках были нарисованы жирные стрелки, а на толстых пальцах блестели стеклянные бриллианты.
Бабища, вбивая в пол тяжелые каблуки и выставив вперед бульдожью челюсть, подошла к столу. Медленно повернулась к нам и заорала:
"МАЛЧАТЬ!"
Это была любовь с первого взгляда.
Это была новая училка по алгебре, неплохая, как потом выяснилось, тетка. Несмотря на свой имидж базарной бандерши.
Иван Иваныч в школе больше не появлялся. Даже Оленька не знала, что с ним произошло. Его постарались как можно скорее забыть.

Я до сих пор надеюсь, что Иван Иваныч вернулся в Африку.
А не умер, не спился и не сошел с ума, что более вероятно.
Но пусть эта история закончится невероятным. Как невероятна Африка в грязном северном городе, в холодном кабинете алгебры, где руки леденеют, как ни вжимай их в карманы вязаной кофты.
И пусть я опять неправильно решила уравнение.
Теперь это некому исправить.
Поэтому пусть будет так.
Я закрываю глаза и говорю:
Африка, Иван Иваныч, Африка, tres bien
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney