РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Михаил Шелкович

Клэйтон Эшлмэн. Алхимик смотрит на огонь. Эссе

27-04-2011 : редактор - Алексей Порвин





Клэйтон Эшлмэн (Clayton Eshleman) – американский поэт и переводчик (род. 1935).


Н.О. Браун : «Основной чертой, характеризующей человеческое существование, является наличие бессознательного, наличие реальности, которой мы не сознаем». Поэзия как раз занимается расширением сферы человеческого сознания, осознавая бессознательное, создавая символическое сознание, которое в свои наивысшие мгновения преодолевает все дуализмы, которыми мир человека кажется извечно и бесзжалостно опутанным».

Одна из вещей, делающих человека человеком, - это понимание, что он метафора. Быть метафорой значит быть гибридом, или, как определил Артюр Рембо, обладать «великолепным телом». Первыми поэтами были те представители Верхнего Палеолита, которые, заметив, что их братья и сестры отделяют себя от животных, попытались восстановить с ними связь, проецируя их на стены пещер. Эти протошаманы изображали себя с головами животных и птиц, создавая гротеск (изначально от «грот»), в котором была символическая связь между новым человеческим и старым животным миром. В лице Рембо, в опьянении гашишем преследующего черную и белую луну в Париже, молодой кроманьонец грезит об огненных конях, пульсирующих в небесах, в пещере, где-нибудь там, где спустя тысячи лет будет юго-западная Франция.
В произведениях некоторых поэтов – на ум сразу приходят Уильям Блейк, Лотреамон, Х.Д., Харт Крейн, Антонен Арто и Ален Гинзберг – присутствует архаическая и символическая реальность. В случае Арто особенно поражают шаманические элементы. Его визионерские путешествия в северную Мексику и юго-западную Ирландию, использование магического кинжала и посоха, утрата самоидентификации, одержимость двойниками, якобы умиравшими во время сеансов электрошока, глоссолалия, плевание, эманация магических дочерей из собственного тела и его воображаемое воскресение в сумасшедшем доме в Родезии, - все это скорее относится к шаманизму, чем к жизни литераторов XIX-го и XX-го века. Что начисто отсутствует в сценарии Арто, так это поддерживающая шамана община. Арто – кафкианец, подвергавший себя преображающей самоинициации, как оказалось, только для того чтобы по мере развития драмы обнаруживать, что его современники смотрят на него как на отвратительную и опасную парию.
Мы живем в эпоху смерти вечности, эпоху преходящих небес, океана и земли, когда такие пещеры как Ласко, Нио и Шове кажутся кладбищами кроманьонского эдема. От эпохи Тан до Модернизма поэты, несмотря на непрекращающийся страх перед так называемой «матерью-природой», искали прибежища в образе бренной небренности. Несмотря на свою почти невесомую бренность, они чувствовали, что их сочинения заверены «чем-то», что будет всегда, называется ли это богами, вечным возвращением или цепью бытия. В наши дни дикая природа как таковая преимущественно изолирована. Мать-природа стала для человека его трудным ребенком – теперь мы сами должны о нем заботиться. И ядерная бомба не единственный источник современных страхов. В 2002 Адриенна Рич написала мне: «Я полагаю, что современность сама является источником страхов для людей, и, следовательно, источником трайбализма, фундаментализма и сопутствующих им патриархализма и даже суицидализма (я думаю, что для своего народа Ариэль Шарон -- своего рода террорист-смертник, который скорее готов погубить его, чем согласиться на мирное урегулирование конфликта)».
На исходе 20-го века американская поэзия, за исключением Уолта Уитмена и Эмили Дикинсон, все еще находилась под знаком викторианской эстетики и, будучи поэзией вкуса, сочинялась почти исключительно белыми мужчинами и на крайне ограниченный круг тем. На рубеже тысячелетий картина радикально изменилась: сочиняемая афро-американцами, азиатами, чикано, а также как гетеросексуальными так и открыто гомосексуальными мужчинами и женщинами, американская поэзия, как синтетическая сила, полнее представляет человечность и человечество.
Такая демократизация поэзии должна оцениваться в свете почти трех сотен университетских и аспирантских программ, предлагающих специализации в сочинении поэзии и беллетристики. Такая система порождает тысячи талантливых, но неоригинальных писателей, большая часть которых не писали бы, если б это не было их профессией. Когда-то в нашей поэзии был «левый» и «правый» фланг: новаторы против традиционалистов. Теперь писательская среда напоминает снежную бурю над архипелагом сайтов. Достойная похвалы демократизация поэзии была не только скомпрометирована встраиванием в академичность, - за редкими исключениями, в ней явственно ощущается нехватка сильной индивидуальности и негласное принятие буржуазного status quo, аполитичной политики.
Это как если бы новое чистилище, постмодернистское ДМЗ, вкралось между поэтом и мировыми событиями. Это чистилище многолико и набито кривыми зеркалами. Оно не только переполнено ложью, искажениями и тем, что не включается в официальные репортажи, но и пронизано информацией со всего мира в масштабах, небывалых до вьетнамской войны. В войне в Персидском заливе «безличная сила» была представлена как компьютерная игра, прерываемая цензурируемыми пресс-конференциями. Сейчас официальные репортажи умалчивают об опустошении, производимом нами в Ираке. Поэтому, чтобы увидеть трупы в Багдадских моргах, нужно выйти в Интернет.
Беззащитные перед нон-информационной лавиной, возникающей по всей стране, чьи интервенционные щупальца извиваются по всем частям земного шара, множество самых разных поэтов (особенно те, чья работа оказывается под угрозой) склонны преимущественно заниматься игрой слов, демонстрацией самокопания или пастишами, рассчитанными на публику. В официальной стиховой культуре, поддерживаемой Нью-Йоркером, Нью-Йоркским книжным обозрением, Нейшн и Нью-Йорк Таймс (журналами и газетами, часто затрагивающими текущие события, историю и культуру с либеральной точки зрения), поэтические обозрения и статьи определяются вкусовщиной, изысканной заумью, а кроме того, консервативным клубом выпускников привилегированных учебных заведений (включая выпускниц). Категория Х допускается только на определенных условиях и как декоративный элемент. В пуританских извилинах типичного американского редактора что-то до сих пор говорит: не копайте слишком глубоко. И не предлагайте материал, который не вызывает коленного рефлекса, а требует вдумчивого (нередко не непосредственного) отклика.
В чем сегодня мог бы заключаться подлинный авангард в поэзии?
1. Радикальное, пытливое творчество, неотфильтрованное, в процессе часто непредсказуемое; поэзия как интервенция в культуру, направленная на застывшие формы знания, школярские концепции, клишированные формулировки.
2. Творчество, выказывающее вдумчивое осознание существования расизма, империализма, экологических проблем, катастроф и войн.
3. Многоуровневый язык – герметичный, идиоматический, интеллигентный, простонародный, научный; неустанно испытующий; способный сказать все; не просто “свободная речь”, но освобожденная речь.
4. Трансгрессия, открывающая запечатанные сейфы сексуального; изучение оккультных систем в качестве парапсихических каналов связи; архаическое и племенное, видимые как часть судьбы каждого.
5. Отношение к границам как к сценическим декорациям.

Я гляжу из окна кабинета: иудино дерево, соседский гараж, церковная парковка, серое зимнее небо Мичигана. Мирно, тихо. В те дни, когда я вчерне набрасывал это эссе в 2002, я видел афганку, полностью скрытую под покрывалом, просившую милостыню на мосту в Кабуле. Это было в зоне Талибана, созданной в значительной мере ЦРУ, приложившей руку и к тому, что мы теперь называем Усама Бен Ладен. После того как в качестве второго акта той же пьесы разбомбленный Афганистан вернулся к регионализму, контролируемому военными лидерами, - Ирак, несмотря на то, что «миссия» как будто была «выполнена», стал кладбищем по меньшей мере для 25 000 своих граждан, погибших под градом 500-фунтовых бомб и 127 тонн обедненного урана. То, что администрация Буша хотела представить американцам как двойной упреждающий удар в ответ на атаку 9/11, оказывается, не только планировалось уже многие годы, но как программа мирового господства (перенятая у Англии, теперь нашего младшего партнера по неоколониализму), было начато в конце Второй мировой войны.
Как гражданин страны, поддерживавшей таких террористов как никарагуанские контрас, ЮНИТА в Анголе, моджахеды в Афганистане, кубинские эмигранты в Майями и правительства Сальвадора, Гватемалы и Чили, американский поэт пожинает плоды терроризма Америки, которые стали частью всего того, что ассоциируется с угрозой, того, что блокирует его воображение, признает он это или нет. Все мы связаны с обломками Фаллуджа отравленной пуповиной.
В отличие от поэтов в Китае, Иране и Нигерии, я по-прежнему могу говорить, что хочу (во всяком случае, пока). Это не только подозрительная свобода – это делает мое положение абсурдным. Я как маньяк, которому позволили бродить вокруг, крича «Пожар!» в театре глухих. Я предатель? Разумеется, нет. Я не стремлюсь к чьему-либо свержению или какому-нибудь перевороту. Больше всего я напоминаю себе алхимика конца ХIХ века, смешивающего зелья в своей пражской квартире, – алхимика, в сознании происходящего поглядывающего одним воспаленным глазом на огонь снаружи его лаборатории.
Американец среднего класса, я привык смотреть на нашего дорогого дядюшку Дядю Сэма в цилиндре с лица. Большая часть мира смотрит на Сэма с другой точки зрения. Иракцы, сербы, лаосцы, вьетнамцы, камбоджийцы и панамцы, например, видят с тыла скелет, ассоциирующийся у них с обедненным ураном, кластерными бомбами, диоксином, зарином, напалмом (последний раз использованным в Фаллуджа) и водородным цианидом. Я осознаю то, что я вижу, и, продолжая работать над собой, учиться и любить, держу в голове обе стороны тела Сэма. Почти все, что я пишу, я показываю моей жене Кэрил. Она читает и говорит мне, что об этом думает. Понимающая и честная, она прекрасно знает то, как я пишу, и порой отмечает ошибки. Поговорив с ней, я снова работаю и снова ошибаюсь! Это общение -- одна из причин, почему я продолжаю писать и в семьдесят. Поэзия – пространство, куда двое могут войти и которое их связывает. Маленький мир. Но не меньше, чем человеческий мир, который лишь огонек спички в космической ночи.

Куда сегодня движется поэзия? Как обычно, ко всем чертям, не христианским чертям, но в преисподнюю, к нашему дохристианскому бессознательному, которое по своей природе языческое и политеистическое. Неизменная цель поэзии – одухотворение событий, поиск двойственности в событиях, скрытого или противоречивого значения событий. Первые поэты, столкнувшись с непостижимым разделением культуры и дикости, учились соединять их и, таким образом, на мгновение достигать такой целокупности, на какую человечество было не способно до того, как оно осознало свое отличие от животных.
Cегодня американские поэты, сталкиваясь с практически всеобщим неоконсервативным настроением крестового похода, amor-fati, и потребностью каждого добраться до истины, должны принять такие тенденции к сведению и найти способ их выражать. Если мы не сможем это сделать, тогда наше поколение будет первым, жившим в эпоху, когда истоки и конец поэзии стали различимы.
Я продолжаю рассматривать поэзию как форму, в которой реальность духа может быть поверена критическим разумом, форму, в которой возможно противостояние тьме, переполняющей человеческое сердце, - в которой утверждение возможно только тогда, когда она способна снова и снова переживать погружения в отрицание – короче говоря, форму, которая способна адекватно выражать все, что поэт знает о себе и своем мире.
[Это эссе родилось из разговора, записанного для Международной Поэтической Конференции Мая 2002 в Париже в Национальной Библиотеке]


перевод с английского - Михаил Шелкович
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney