РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Артём Стариков

На дизельном топливе

15-05-2018 : редактор - Женя Риц





* * *

1

Свет ноутбука отделён от моих глаз
пеленой мутного наслаждения
планеты вращаются вокруг меня,
столица вдалеке засыпает

а мой дом стоит, его рёбра
скрывают людей: пьяных, больных, живых

тает снег, становится грязно в прихожей
кружится моя родная,
не остановить ток по венам

завтра я проснусь, моё сердце
будет болезненно медленным
я приложу руку
и пойму, что надо быть осторожнее

будьте осторожнее, дорогие мои

2

Злые люди
не понимают, что Новый Год - он про всех
наша общая коробка с конфетами и живая пихта,
наши общие стеклянные космонавты и тусклые шары

я думал, что магазины будут переполнены
а там почти никого нет
я покупаю шампанское за 90 рублей 
я знаю, что это не шампанское

ты ставишь точку в конце всех сообщений,
ты рационален
сейчас все подались в рационалисты
я перестал быть рационалистом, когда в траншее
Мустафа дагестанец или кто он сказал мне
что я нахуй здесь не нужен
да, именно так - нахуй и не нужен, это поэзия

вот говорят что наше поколение гениально
что оно быстро интегрируется в новую реальность
а я видел таких людей...
впрочем, они же из другого сегмента
я забыл, что у нас сегментированное общество

Новый Год - его нельзя писать с большой буквы
большая буква нерациональна
и Kalashnikov за 210 рублей тоже нерационален

простите меня

3

любовь

неужели я не имею права сказать, что
целовать твои ноги прекрасно
даже если мне скажут, что это фетиш
и я насильник
я буду знать, что целовать твои ноги прекрасно

в тот самый момент,
когда твои ноги у меня на плечах
я вижу твои глаза
и плачу при виде того огня

слишком телесно

я знаю, поэтому больше ничего не скажу


* * *

1

Отн. к алкоголю: Негативное
вы разве понимаете нас,
тех, кто с трудом набирает на клавиатуре этот текст?

тех, кто плачет, вспоминая те солнечные дни,
когда мы в восьмиугольной комнате играли в шашки
и я знал, что ты существуешь, что ты расплываешься
после капель для глаз
ты это голос,
это предложение,
доброе, ласковое,
ты это свет на облупившейся краске
это отступление от внутренних правил

когда ждал я УЗИ на кушетке с полотенцем в руках
я думал правда ли это
что моё сердце способно на такое

тогда я читал Фауста
и не понимал ничего, только то
что желание исполняемое убивает человека
убивает оно того, кто его себе воплощает во снах,
в тайных видениях

ты сказал мне писать ещё,
ты сказала мне
что я видимо тоже депрессивныый

вы сказали мне, что это неправильно
и я этому подчинюсь

2

мне нравится, на каком уровне
во мне заложено
это желание мыть руки
я иду в ванную даже тогда, когда мама
заподозрила, что я пью по ночам
настойку

я блевал в окно
и просил о любви

я вспоминал, как отдавался чудовищам,
как умолял о поцелуе, как хотел смерти
я видел твоё желание
разделить наши таинства

я видел твоё желание быть

ты всё можешь пересылать ей
говорить что я мёртв
и целовать мои замёрзшие губы

3

темнота завитых орнаментов
черепов любви гаснувшей в объятиях чужих

ты знаешь, что это непрвда
что мы любим людей, которые верят,
которые читают нас,
которые готовы 
принять наш стук сердца,
наши голые ноги в белых чистых
простынях,
наши слёзы в сырую ночь
нашу двойную любовь


* * *

1

я хочу быть рентабельным и конформным 

я хочу стать тем, что должно было быть мной
вы знаете, вас просто нет
вы просто всплывающие иконки, а за вами
снежная темнота 
не пустота, а темнота
со всем её страшным ветром и деревьями

мы скользили по замёрзшему озеру в белое пространство
бесконечное движение, закат
мы познали мир на 80%
греться дымом паром этих миров
умереть и растаять в добрый слепой снег 
мы зажигали гирлянды, грели воду в белой ванной
перед нами были опустевшие санатории и следы снегохода

мы снова пришли с тобой к сослагательному наклонению
и к людям, которые ненавидят нас за эти слова
мы в тесных комнатах, обездвиженные и немые
и я снова пью и ты снова плачешь

в 13 лет мы хотели бежать в деревню и топить печь бумажными деньгами, которые больше не нужны
в 15 лет мы были готовы умереть 
в 17 лет мы хотели быть филологами и знать древнегреческую философию
а теперь наши паспорта говорят больше написанного нами
так и должно быть

2

тело, готовое к сожжению, затянутое в одежду
с чашкой и хлебом в руке плачет смотря на закат 

я сильно тобой удивлён
сегодня мне выпадаешь ты и я по экрану считываю
каждое движение, и понимаю
чем нужно делиться
чтобы не выключили снова свет

полагаю, мы все друг другу разрешены
и безразличны

да, надо слушаться хороших добрых умных людей
ты можешь считать до ста и тысячи и трёхсот
это тебе не поможет
и твой гнев это просто ускорение сердца
которое мы не чувствуем
смирись

прикольно то, что все мы в итоге смиряемся 

тело не умирает
оно движется
и снежное поле вместе с ним тоже
движется


* * *

перестукивание домов 
белый воздух 
снег 
полузаброшенные локации микрорайона 
люди встречаются 
пытаются найти себя 
словно руководствуясь предписаниями 
что гласит одна из стен храма 
потерявшего цвет 
и форму 

вот школа 

вы знаете,

школа это концлагерь
мне писали на доске насильно какие-то 
жуткие примеры в течении многих лет, 
а потом вышвырнули в плотоядный, 
бессмысленный мир 
и сказали мол все дороги открыты 

что я должен был найти 
в этой комнате с серыми занавесками 
(я нашёл в ней свою любовь 
и свою стену)? 

в больнице меня раздели 
и завернули в одеяло 
Богоматерь у входа в операционную 
если бы я знал, кто это 
(никто не расскажет) 
просто женщина 
и ребёнок 
(ему тоже сделают операцию) 
резиновые зверушки 
на полке 
чтобы отвлекать детей 

зайчик, зачем ты передо мной 
танцуешь 
застывшими лапками тянешь воздух 
десятиглазой лампы круглой? 

это было не страшно 
мама сказала, что меня похвалили 
что я не кричал, когда вводили наркоз 
а просто плакал 
это была первая похвала в моей жизни. 

в мире, который был нашим солнечным домом 
мы не знали, чем обернётся наше взросление 
чем станет всё простое и понятное, записанное 
у меня трясутся руки, болят виски 
в какой-то момент что-то лопнуло 
мир погас, переполнился воздухом 
вы знаете, все эти эксперименты 
с минимализмом и простотой 
ужасны 
эти белые конструкции 
идут на сделку с физической реальностью, 
налагают запрет на боль 

посмотри на меня, 
девочка с портфелем 
окажись моей дочерью, 
стеклянная дверь балкона 

ты умерла, выбросилась 
с 12 этажа дома номер 111 
бело-розового, нового, выстроенного 
для молодых семей, счастливых родителей 

я стою на 17 этаже этого дома 
пьяный 
не могу перекинуть ногу через перила 

вы знаете, что делать сегодня 
российским школьникам? 
Ангел Господний слетает к девочке 
говорит не надо, нет, 
грешно ведь, неправильно 
одумайся, откройся 
жизни, страданию, любви 
бесполезно 
сёстры говорят ей 
борись борись 
пускай ненависть движет тобою 
в борьбе с мировым чудовищем, 
чёрным деревом 
бесполезно 
я не знаю, что тебе делать 

прыгай, моя хорошая, 
лети 
только ветер тебе остался 
разбивайся, крошись, 
разлетайся по миру, целуй 
эту землю, которая над тобою 
встаёт, укрывая, любя 
умирай, моя дорогая 
только оно, прекрасное полёта мраморное 
белое кровавое 
шампанское с водкой, 
девочка на асфальте 
бледно-голубенький твой портфельчик


* * *

Владимир Николаевич купил в магазине сыр 
его жизнь представляет из себя 
нечто переходящее 
через боль нефть чёрную родину 

дороги мои, пути мои железные, 
солнечные тени подоконника 

его отец незнакомец 
кормит его смородиной, 
смотрит в стеклянную коробку, 
мёртвую комнату 

на душе моей 
потной шее 
завязана цепь глухонемого счастья, 
сонная пажить верности 

поцелуй меня 
будто звери твои мертвы 
будто семя твоё живёт, верит, 
пьянеет в руке зеленоглазого палача 
что это за 
череп 
острая сахарная конфета 
алкогольным затхлым запахом в горле 
тошнотворным переливанием времени 
когда мёртвая дева сладкими червями 
детей кормит, зачинает младенца 
на ковре прокуренной коммуналки 
где сосутся две бабы, катаются 
не пуская меня к себе 

Владимир Николаевич вышел из магазина 
упал на землю, 
коричневый снег победы 
держи меня за руку, мёртвая девочка 
ромашка в петлице 
лампочка в медной своей петле



* * *

Бывает, читаешь советские учебники по зарубежной литературе 
и зарубежная литература, вся в пороховом дыме, 
просторных синих одеждах 
становится инструментом борьбы разных классов 
экономических формаций 
за еду, недвижимость и плодородные земли 

Я вижу, как в пятидесятых годах 19 века 
в прокуренной Лондонской квартире, 
где молодые британские социалисты 
(весьма симпатичные, но немного искривлённые 
в глазах и спинах – после конспектирования Гегеля 
и Фейербаха) 
что-то оживлённо обсуждают, 
Фридрих Энгельс сидит в гостиной, 
в кумачовом холодном кресле 
с бокалом (или стаканом) 
Шато Марго 1848 года разлива 
и медленно засыпает 
тени ложатся на дымную стену, 
мерцающую в зеркальном шкафу, 
где-то шумят станки, моторы, 
звенят пивные кружки 
пахнут сладко, фиолетово, 
как трупы в лечебнице для бездомных, 
лежащие на полах, 
гравюрах, изображающих Ад и Лондон 
тени ложатся на тени, стоят у входа 
Фридрих Энгельс видит во сне 
Горация, отдыхающего на своей вилле 
он поедает с жадностью pirum и prunum 
сладковатый сок брызжет на землю, 
косточки улетают в кусты 
наевшись, Гораций усаживается за работу 
и начинает изображать Августа как опытного 
кормчего, ведущего корабль страны из бури 
гражданских войн 
Цицерон произносит речь в сенате, 
брызжет слюной, трясёт подбородком, 
выступает против демократического аграрного 
законопроекта, 
мол не надо раздавать землю кому попало 
(tace, serve improbe, tace!) 
все мы помним Суллу, его расстрельные списки, 
жестокие пьянки, непробиваемые щиты его солдат, 
входящих в Рим, как будто бы он и не Рим вовсе 
а какой-нибудь Карфаген 
(кстати, зачем мы разрушили его до основания, 
хороший ведь город был, 
где-то неподалёку родился Блаженный Августин, 
наблюдавший за движениями Града Божьего, 
кремовых зданий, ступеней, наплывающих на рассвете, 
падающих, захватывающих землю, мёртвую жизнь, 
противореча разуму и пытаясь ухватить самые лучшие, 
самые солнечные земли с виноградной лозой, 
изнурёнными рабочими 
хозяин виноградника 
ласково щурится, кареглазого мальчишку по волосам гладит) 
Петроний уже выразил в своём творчестве 
упадок Римской Империи 
теперь он сам упал на лежанку, 
бледнеет, морщится, глядит безучастно в пол, 
на котором пузырится, разрастается 
кровавое озерцо, эта кровь горячая 
окрашивает королевские цветы на лугу, 
где в статичном, величественном напряжении, 
обдаваемый волнами скрипок, аплодисментов , 
вскинутых воинственно рук, 
умирает Зигфрид 
падает, оставляя серию прозрачных силуэтов 
на чёрно-белом кадре с борта самолёта 
с видом на Парфенон, 
сияющим солнцем 
Родриго Диас де Бивар 
выражает крестьянский идеал рачительного хозяина, 
ставит точку на европейском героическом эпосе 
ведь крестьян, помимо патриотического чувства, 
манила возможность ухода из-под феодального гнёта 
жаркий полдень 
Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар 
пересекают на велосипедах 
демаркационную линию 
оказываются на Юге Франции 
они проехали 40 километров, устали 
свернули в душистые травы 
перелетают бабочки, добрые пчёлы, 
наступает ночь 
во сне они видят Фридриха Энгельса, 
который проснулся поздним утром в кресле, 
в пустой лондонской квартире, 
где на полу стоят бутылки, лежат окурки 

Фридрих Энгельс поднялся из кресла 
почесал затылок
и написал: 
«Средневековье развилось на совершенно примитивной основе. Оно стерло с лица земли древнюю цивилизацию, древнюю философию, политику и юриспруденцию, чтобы начать во всем с самого начала.»


Некрасивая девочка 

Мои руки работают на дизельном топливе 
заливаешь в предплечье 100 грамм солярки 
поворачиваешь ключик четыре раза 
тртртртртртртр 
и можно копать землю в течение часа 
бывает выйдешь на улицу, 
вздохнёшь полной грудью 
и поймёшь, что в ноздри лезет 
чёрный дым 
ёбаный в рот 
он гонит, закручивая, огромные облака стекловаты 
они летят, как блестящие белые барашки, 
скачут с ветки на ветку 
забиваются в ноздри 
в глаза 
(благо, что вместо глаза у меня 
водопроводный кран, как у мужика 
на старом логотипе Valve) 
руки чешутся, гнутся и скрипят 
солярка смешивается с кровью, 
чёрные харчки падают на землю 
ебана рама 
ещё один, ещё 
сыпанул себе две ложки растворимого кофе в рот 
растворил слюной 
и лечу, лечу в ковше экскаватора 
из кабины доносится Кармина Бурана 
колесо налетело на большую собаку 
машина качнулась 
ёлочка на нитке дёрнулась 
время остановилось 
я вспомнил, как два года назад 
нашу бригаду кинули на Площадь 
мы шурфили штыковой и совковой кабель, 
не видевший света со времён Леонида Ильича 
и во время одного из перекуров 
ко мне подошла крановщица Лиза, 
некрасивая худая девушка 
со впалыми, злыми глазами 
и попросила угостить сигареткой 
я достал из кармана тонкую вишнёвую, 
припасённую как раз для такого случая, 
и протянул её 
но солярка в руках закончилась 
и я застыл с протянутой рукой, 
как статуя Аристогитона 
или Колхозницы 
тогда девушка рассмеялась 
взяла сигарету 
и написала на застывшей руке свой номер 
вечером в её квартире пахло капустой 
на кухне сушилось бельё 
рычал холодильник 
мы сели 
я эффектно поставил на стол пол-литра «Честной» 
через час я говорю ей: 
«Елизавета, вы такая интересная женщина, 
меня почему-то всё время тянуло к вам, 
и никак не выходили вы из головы, 
вы такая красивая» 
и её черты правда начали разглаживаться, 
кольца жидких кудрей выпрямились, 
а в глазах забегали сварочные огоньки 
и тогда я понял, что 
бьются волны, шум прибоя 
заглушает наши крики, 
я с тобою, мы с тобою, 
ты подобна Эвридике, 
ноги белые ложатся 
тихим шорохом на спину 
лепокудрую Елену 
укачало в корабле 
о владычица святая, 
о владычица морская, 
дева чистая (ты дева?) 
ближе, ближе, ближе будь 
твоя маленькая грудь 
наполняет молоком 
наполняет формой, знаком 
в нас качающимся маком 
я с тобою не знаком 
муть 
льдом 
уть 
ом 

вся наша боль станет прекрасным за́мком 
словно твоя любовь глупый слепой удар 
ищущий дом, я не знаю о чём поют 
сдвинутые стаканы мерцающие 
всех наших встреч 

ты заходишь в разные дома 
одним и тем же телом 
больше сотни таких как ты 
мой серебряный меч уничтожил 
но ведёте вы все куда-то 
где сердце, комья 
щупальца кровь желудок 

вся моя боль станет совою снежной 
на плече моём, изумрудом тёплым 
зрачком и яблоком на кольце 
милой бессонницей 
на чужом лице 
на лице Кибелы 
в моём теле твои занывают стрелы 

потому что я дочь её 
тот, кто видел меня, прорастит в себе 
мёртвый подснежник 
треснувшее копьё 

отвернись 
когда видишь огонь во мне


Сопротивление

Это был водоблок на котором я спал
Меня грела земля за которую шли
Сохраняя таинственный чёрный запал
Пролетали над Волгой чижи и шмели

На струю резака налетающий шмель
Загоревшись на щебень горячий упал
Будто лодка тяжёлая села на мель
Меня грел водоблок на котором я спал

Это было четвёртого или седьмо
Во Христе да во граде сладчайшем его
Над рекою во мраке летело трюмо
Так легко...но никто не услышал его

Этот шмель в окружении серых камней
Застывал, как в пустыне Крамского Христос
Его грела земля, ведь покоится в ней
Пламеносная матерь наставница ос

Перекурим.

Киргиз поедает насвай
Насыпая зелёный в ладонь сахарок
Его тень расплывается руки дрожат
Его слабых детей поцелует пророк
Что встречает детей на зелёном лугу
Что из рек и озёр успевает спасать
Он проводит их за руки...
Нет, не могу
В золотистый шатёр...
Не могу описать

Я берёзовой палкою гневно машу
Я засохший репейник пытаюсь убить
Это нет не репейник 
Он — тления дух
Он тебя никогда бы не смог полюбить

Мы хватаем лопаты мы долго идём
Наше солнце о Господи давит на всё
Теплокамеры терма — как в оные дни
Богохульства и пьянок Нерона 

Красный бархат кровавого трона

Что ты смотришь фрилансер
Иди-ка сюда
Меж деревьев повиснет огромный плакат
На деревьях — повиснут банкиры
Впереди экскаваторы
Сзади бегут
За бригадой бригада
Вот площадь, а вот —

Городская Администрация

затрещала рация:

саня саня беги они будут стрелять

нахуй блять

некуда отступать

прячьтесь за колоннами

коринфского ордера

сбивай ковшом двуглавого орла

экскаваторщика задело

сука

нога 

рука

стёкла выбило взрывом

впереди река

ебучие рога

берегись, вова

не стой под грузом

перейди на ту сторону

дай закурить

напоследок

прорыв прорыв 

переходим реку

переплываем

пере 

ллл 

ы

ох бля сигарета погасла 

давай выходи выходи

как это я один

Как это — я один?

это как я один это как я один

всё вообще замечательно 

всё наяву 

мы свободны просты мы пусты мы легки 
мы бежим и зелёную топчем траву
омываясь в потоках священной реки 
загорелся над облаком старый фонарь 
(его жжёт каждый вечер господня рука) 
вот огромные туши скорее их жарь
на шампур нацепляя мясные бока

всё вообще замечательно всё наяву 
потому что во сне я не вижу всего
потому не сплю но зато я живу 
на руках у тебя под ногами его 
вечерами поют проливные дожди
проливая кольчугу на левый рукав 
пиджака просыпаются злые вожди 
(они плакали вкрадчиво нежно макав 
этот блин в полноводный сметаны густой 
бесконечно вселенский живой океан)

это наша сметана и наша земля
это наша любовь
это наши стихи


* * * 

Овидий родился в Молдавии
думал всю жизнь о Риме
который придумал сам
башни на летней бумаге
без всяких затей и углов

Овидий родился в Молдавии
сидит на песке стругает
кленовый какой-то лук
и медленно говорит:

откуда пришёл я, Боже,
во мне застучало что-то
над морем поднялось это
моя зеленеет кожа
у скифа литрушку пива
ноль семь непонятной водки
источник земного света,
ты меня понимаешь, милая,
уродился тогда я ласточкой,
а сейчас погибаю и́рисом
над морем скажи мне как его
над землями пар и пиршество
над миром летят поезда
а в небе моём трюмо
в Москву напишу письмо:

Моя Родина — Рай,
Этот Рай стал моей тюрьмой
слышу голос ласточки
мы полетим домой
это кровка теплится над губой
в нашем парке шумит гобой
я хочу быть с тобой
я по-прежнему одинок
на крещенских пастбищах
плачет свердловский рок
око за око
жизнь — это боль
всё ок

что я делаю?
знаешь, я понемногу пью
я вчера приходил на приём к Седовой Е.Ю.
и она мне сказала хватит
мне уже ничего не светит
волей-неволей стройся равняйся вольно
стать проституткой — главное, что не больно
главное — больше не спать, не махать лопатой
красная ветка
стойте, вагоновожатый
Пётр Кропоткин (был человек такой)
встретил на станции нас,
указал рукой
жестом широким — в лето, полынь, поля
сказочный край,
где всеобщая спит земля
где каждый с кем хочешь
и сколько хочешь спит
где нету мужчин и женщин
лёгкий здоровый быт
поле
работа кипит
ритм 
песнопенья 
спирт

если больница — выпрыгну из окна
если тюрьма — в шею заточку хрясь
мне фиолетово
я достигаю дна
солнечным телом

ночь государство грязь

молью и мелом
месяцем ночь бела

я у подъезда
откуда летит стрела?

Овидий мёртв
из шеи торчит стрела

подходит Екатерина
колчан золотой гремит
чёрные волосы
Екатерина поёт,
тихим голосом говорит:

всё есть лёд



* * * 

я жду подарка и звонка 
держу в своей руке 
и жизнь моя всегда легка 
как тень на потолке 
я жажду водки и любви 
спасения души 
лови меня скорей лови 
точи карандаши 
и нарисуй мне то что я 
не смог нарисовать 
мы слёз ни капли не тая 
ложимся на кровать 
там заштрихованный фасад 
бетонных белых плит 
и тамариск вишнёвый сад 
и сон кариатид 

бывает выпьешь не запьёшь
окажешься в реке
а там плывёт огромный ёж
с фонариком в руке
он тихо плачет говорит
иди ко мне сынок
и руки хора нереид
коснутся твоих ног
и злые иглы, загорясь,
расплавятся и вот
пушистый ангел добрый князь
тебя, охраны не боясь,
на небо заберёт

и чёрных бусинок зрачков
не станет — вместо них
лишь двое прыгает сверчков
он милый твой жених
в костюме-тройке в колпаке
индеец чародей
плывущий долго по реке
хватающий людей
он в руки даст тебе фонарь
в нём розовый огонь
и мутно-розовая гарь 
и гнев и смелый конь

однажды вечером придёт
с работы он домой
плесни ему вино и лёд
вином лицо умой
он скажет было тяжело
и денег не дают
он скажет снова западло
весь утленький уют
откроет шкаф достанет флян
откроет и глотнёт
каких его искать полян
охотничьих тенёт

я неуч в книгах собирал
по капле горький мёд
пока его стальной фиал
по край не зачерпнёт
плыл по реке сжимал звезду
болит моя рука
спи милая засни я жду
подарка и звонка


Безделье

Почему "violence" звучит так бордово,
мягко, торжественно, чудесно?

Как мне хочется пьяноватой вишенки
во льду, мутно оттаивающей в ладони,
мне хочется ехать по туманной Москве
на прекрасном сером танке
и давить, давить, давить
чтобы волосы по ветру колыхались
дурак, зачем-то сбрил их недавно,
потому что сейчас модно брить волосы,
мол это по-мужски; а я вам отвечу:
все мы — латентные пидорасы
кто-то больше, кто-то меньше,
а носить длинные волосы — значит быть честным,
значит игнорировать двухметровую солдафонщину
(которая, кстати, тоже не пренебрегает запретными плодами),
быть скорее Жюстиной, чем Жюльеттой,
и попасться в руки тому психопату
(одному из многих),
который делал надрезы на руках 
предмета своего вожделения,
а потом присасывался к этим надрезам
своими дрожащими сальными губами.
Звучит более чем головокружительно, не так ли?

Но я бы дал этим капелькам пройтись по всему телу
(так Эрос путешествует по миру на своём поезде,
невозможном, оставляющим за собой след
солёного малинового джема),
я бы размазал их по себе
и упал в обморок,
потому что не переношу вид крови.

Я не могу написать балладу про Испанию
или сочинить скандинавскую сказку,
или спеть что-нибудь на иврите,
или станцевать под балалайку,
но зато я сочинил стихотворение,
которое заставит рыдать весь мир.

Вот оно:

Чёрный полумесяц жёг
Тьмой температуры
Кокаиновый снежок
Мировой культуры.

Слизывал снежок стишком
У ночной дороги
Дьявол с вафельным рожком
На блестящем роге.

Мы с тобой горели в дым,
В порох проводничий
С терпким голосом седым
Вышел закурить.

Алебастровый сосок
Пьяной Беатриче
Замирает над худым
Телом навсегда.

Ты горишь и я горю
Ты не пьёшь и не со мной
Только в руку Январю
Тело падает спиной

Кокаиновый снежок
Тишина ультрамарина
И на фреске золотой
На зелёном слит

Но серебряный божок
Злого мандарина
Назидательной пятой
Топчет малахит

Мы заходим навсегда
В серебристый шаттл,
В белых розочках твоё
Платьице поёт

Раскидало города
Тенью наших патл,
Мы летим летим летим
плача и горя

На Луне, моя милая,
нету воздуха
На луне, моя милая,
нету ласточек

Только ты, пролетая над кратером,
пропоёшь мне тоскливую песенку
Только ты, про моря, про свой дом поёшь,
про свой дом, навсегда позаброшенный 

На Луне, моя милая,
нету водочки,
На Луне, моя милая,
ты застынешь вдруг

И тебя, замороженную,
навсегда захлопнув дверь холодильника
прозрачного — чтобы видеть всё,
понесут по серым пескам
понесут по серым дорогам
по заброшенной мёртвой листве
по распахнутым жёлтым скафандрам
по заблёванным пивом ступенькам,
развороченным трансформаторным будкам
и толкнут
и полетишь
и будет
с тебя

но

схвачусь в последний момент, нет,
хотя бы в этом тексте, хотя бы один текст свой,
Господи,
заверши так, чтобы никто не заплакал.


* * *

Земную жизнь пройдя до половины 
(не дай мне Бог дожить до сорока 
да и не выйдет: слишком много пью, 
неровен час нагрянет рак желудка 
плюс нервы, недосып, я не могу 
держать себя в руках: слепящий гнев 
сменяется непримиримой грустью, 
и низкий рост, горбатая спина 
плохая экология и климат, 
в божественное верится с трудом: 
так холодно постройкам византийским 
держать свои балясины и балки 
в снегу холодном средней полосы 
нет, город наш не мрачен, не похож 
ни на руины, ни на что другое 
в нём все дома — живые существа, 
балконами вдыхающие воздух, 
цедящие дожди ноздрями окон, 
а к ним приобщены дворы, деревья, 
а люди — как подвижные нейроны, 
а интернет — нейронная их сеть 
мы с городом прилажены друг к другу, 
как малое дитя, я упираюсь 
в малиновый сосок родного мира 
продрогшими от холода губами, 
срезая, будто лезвием, гортанью 
молочный, будто сказочный, поток 
(и — да, сегодня я — поток сознанья, 
как видно, устаревший тип героя 
его ещё Камю в двадцатом веке 
использовал) как хорошо, что я 
от философских сложных размышлений 
семь строк назад внезапно перешёл 
к приятным сердцу мыслям о груди 
вы помните — тогда, Екатерина, 
мы с вами пили мерзкое вино, 
и на стене дрожала ваша тень, 
а у меня тогда дрожали руки, 
и так стемнело быстро за окном, 
что нам казалось: нас никто не видит, 
ни комсомол, свисающий в ночи 
кровавым льдом — стоглазым ананасом, 
ни Джугашвили, чей портрет висел 
над нами, на ковре, и был не против 
того, что было дальше, в темноте, 
откуда мы косились на снежинки 
летящие, как нимфы, на любовь, 
и в магазин летящие за хлебом 
ужели наша страсть противоречит 
Екатерина, сводам коммунизма 
и звёздочки слепые нашей страсти 
не освещают мировое небо 
желанию всемирного труда? 
вы знаете, вчера я заходил 
читать про это всё в библиотеку, 
домой вернувшись, к счастью своему 
в углу, на лакированном комоде, 
на блюдце синеватом обнаружил 
лежащий ровно розовый талон 
и выйду завтра в поле, и в закат 
восторженно талон свой предъявлю я, 
за мной корабль тут же прилетит 
космический, он чем-то мне напомнит 
огромный шар, обмотанный фольгой, 
тогда я распрощаюсь навсегда 
с родной планетой, речкою, берёзой 
и тополем зелёным у окна, 
и полечу с тобой, Екатерина, 
туда, туда, и на другой планете 
как Авраам, раскину вплоть до моря 
в пустыне фиолетовых песков 
похожие на сдвинутые чаши
своих племён прекрасные шатры)


* * *

рождение.

Статуя Прома приветственно вскинула руку 

не режьте мне листьями сахарной пальмы шею 
солнце, не уходи 
видимо, Прехписнука 
выстроил эту тюрьму 
ты знаешь, в душе я 
такая же (или такой же?) 
я жила на небе 
мороз по коже 
в меня кинули яблоко — 
я родила ребёнка 
(не от тебя ли, палач?) 
чёрное облако 
впереди целая ночь 
слышится детский плач 
Индра выстрелил вверх из лука 

Статуя Прома приветственно вскинула руку 

жонглировал бутылками поскользнулся на снеге Одиссея прошла успешно 
Улисс и Алиса покинут Страну Чудес 
последний трамвай заржавеет и станет камнем 
не бойся, не плачь, мы его навсегда запомним 
и построим здесь храм 
эти рельсы ведут налево 
мы доплыли, дошли, мы нашли мировое древо 
мы не нашли мирового древа 
сугробы леса даль дева 
я гашу паруса, отпускаю педаль, 
нажимаю рычаг 
предварительного печного разогрева 
впереди метафора молочного комбината 
и вся витрина, все банки, люди — 
к чертям собачьим 
и вниз, налево 
вниз, налево 

Статуя Прома приветственно вскинула руку 

В доме доброго Бога сегодня открыты окна 
снежинки попадают, падают, пахнут 
обои ползут 
что-то горит на горе 
подоконники мокнут, 
мокнут портреты Брахмы 
и гальванометр 
а внизу 
голые люди валяются на ковре 
абсолютно уже не двигаются 
а я на 10-м приехал, 
немного немея 
моя родина – Скандза 
Ацтлан 
серая Гиперборея 
там бетонные храмы 
выстроил некий грек 
морозильные камеры тамошних библиотек 
почти нету рекламы 
почти Северная Корея 
Дедушка Ленин пришёл в детский сад 
говорил о добре и дарил виноград 
его руки сухие 
запах впитали 
корицы, 
шалфея 
но потом заработала батарея 
и меня прогнали 
и хожу, как неприкаянный, 
тенью проклятого Каина 
и вокруг меня снега и на 
смех и слёзы нету сил 

хозяин-то где? 
пойду поищу хозяина 

Статуя Прома приветственно вскинула руку 

день работников леса 
детям готовят кашу, творог и яйца 
из вин можно предложить ликёр и коньяк 
танцуют что-то 
мелькают чужие лица 
роняет соль по вкусу свой убор 
сам Аполлон сорвал с меня пророчицы 
дети проснулись 
действие происходит не у дворца 
дымятся пакеты невидимых алтарей 
безымянных божеств 
хор затих 
кто вышел из палатки? 
да нет же, это дух от жертв 
заколотых 
опять опять 
Роса на лбу в зелёном 
платье девочка бежит в зелёном платье 
девочка за руку тянет в лес 
шепчут сосны: pella hi'sie, 
penna ma'r 
горе горе 
как ты горяча, 
в зелёном дочь холодного ключа, 
горечь, млечная речь ключиц 
падающих на реку лучей 
но слов таких не говорят счастливому 
в цветущие мгновенья далеко 
поднимаясь в гору, 
замечали учащение сердцебиения 
на рукаве репейник поднимается пыль 
в тумане солнце 
(или луна не важно) 
было так тихо, что ничего не было 
выходит навстречу Ангел 
в клетчатом шарфе 
спрашивает: 
что общего гальванометр? 
всё из карманов тогда моих вывалилось 
он рассмеялся 
и голову мне проломил мотыгою 

тогда на небе загорелось:
пере-


Из «поэмы на белых карточках»



Я шёл из магазина с коробкой молока, 
а вокруг лежали солнечные снега 
и тогда стало ясно, что снег, солнце, 
ветер и молоко являются субстанцией, 
из которой формируются миры, 
а серый дом по левую сторону от 
меня – во сто крат уплотнённый снег, 
а снег – во сто крат уплотнённое молоко, 
а молоко – во сто крат уплотнённый воздух, 
а солнце… 
получается, что между солнцем и домом — 
восемь нулей, написанных карандашом 
единицы. 
Наша кожа – снег, а кости – серые камни, 
кровь – растопленное мороженое, 
мысли – воздух, 
а глаза… 



Траектория снежинок, падающих с деревьев, не похожа на траекторию снежинок, падающих с неба. 
Первые – летят, 
вторые – падают. 

Траектория человека, падающего с шестнадцатого этажа, не похожа на траекторию человека, падающего с табуретки. 
Первый – летит, 
второй – падает.
Траектория слезы, падающей на землю, не похожа на траекторию слезы, падающей на ключицу. 
Первая – летит, 
вторая – падает. 

С кровью – то же самое, 
с вином – то же самое, 
то же самое – всегда. 

А третья снежинка, третий человек и третья слеза, как и всякое третье, остаются на своих местах. 


3

Я знаю, Мария, что многие называли тебя Дьявольским существом. 
Я знаю, что ускорение, которое приобретает моё сердце, когда я вижу тебя, не стоит и ломаного гроша. 
Поэтому я продам своё сердце за полкило ржаного хлеба и полбутылки белорусского ликёра. 
Выпив весь ликёр и закусив хлебом, я выйду на улицу, чтобы спросить у людей, зачем всё это. 
И, действительно, я встречу людей – людей в синей форме, которые отвезут меня в подвал того белого здания восточнее Алого Поля, здания ФСБ, где ежедневно пытают: 
студентов-коммунистов 
поэтов-верлибристов 
студентов-верлибристов 
поэтов-коммунистов 
коммунистов-верлибристов 
наш зов будет неистов 
наш крик будет неистов 
мы армию фашистов 
на части разорвём 
их плавленое золото 
в их глотки мы нальём 

За три моих греха – за то, что смотрел на Марию, за то, что продал своё сердце, за то, что хотел поговорить с людьми – раскалённый утюг на моей груди продержат ровно три минуты. 
Но что может чувствовать человек, продавший своё сердце и выпивший полбутылки белорусского ликёра? 
Я знаю, Мария, что его чувства реальнее твоих лживых ласк.


* * *

Мировая культура мертва
на улицах тишина
дорога фонарь луна
забываю слова
о просторном, ином
мёртвый гном с невысоким лбом
не желает лежать рабом
но уже всё равно
Мустафа и Вано
в деревянных ящиках
перетаскивают говно

Мировая культура, когда ты была у нас
на руках, на гвоздях,
в малых комнатах
просвещались потоки масс
абажуры в прихожей
склонили овечьи морды
словно ложка для обуви — нож
золотая ложь
недоступная всем, и всё же
в дом культуры я не был вхож

И теперь выходя из дома
зима, дворы
мы любили, плавали
дальше — кома
узорчатые ковры
(на одном из таких ковров
я рассматривал в детстве монстров
из гигантских живых голов
исходил некий страх,
безумный какой-то свет
мне один из них рассказал
ничего неживого нет
ты наш брат
за тобой мы летели с других планет)

Это было тогда, в кино
он ей не был мил
он в открытом космосе капли вина ловил
и они — огоньки, рубины
залетали в Венерин грот
заплетался, вкрадчиво говорил
замерзал его обнажённый рот

Эти льдинки в космосе далеки
их края добры
в голове безлюдной плачут кругом дворы
на земле, на большой реке
Мировая культура — это женщина без руки
с фонарём в руке
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney