РАБОЧИЙ СТОЛ

«Взяли мою копеечку; 

обижают Николку!», –

всё причитает юродивый,

радевший за человеческое,

и что, казалось бы, толку –

всё, ведь, куда-то уходит

сколько ни капай на ранку йода,

сколько ни перебирай в комоде

вещи – уже не по моде,

сколько верлибром 

не переписывай оду

и наоборот – 

мертвецам в угоду…

Купальщицы –

под куполом воды:

вода-вода,

трапеции,

канаты,

но нет страховки –

только влажный,

скользкий страх

и древний трепет

перед тёмной бездной,

лишь плавные толчки

рук, ног,

лишь пенный выдох.

Нырок-нырок,

и кожа так блестит,

что это солнце –

тоже применимо

к самой реке,

к самой волне,

к самой –

самостоятельной,

самозабвенной

силе…

А там – на берегу – 

оставлен стыд,

оставлены одежды

и надежды – 

чего уж грезить,

если надо плыть –

и плыть, и быть

одновременно

живой и мёртвой.

Вода – ну пусть

её окличут Волгой,

Окою и Сурою нарекут,

а, может быть, Ветлугой –

возьмёт себе

то имя, что нырнуло

к ней в объятия

струёй речных волос

на миг –

пока искрится

плеск бодрящий…

Купальщицы

вернутся на песок –

в привычную для тела

аксиому,

и впредь уже не звук,

не цвет, не ритм,

а гибкость линий

будет возвещать,

что красота

сродни 

триумфу

наблюдений…

Рельсы трамвайные –

режут, ведут, влекут,

пересекают, чтя свои параллели,

разгоняют по всей железной длине

каменную тоску

громогласного центра

и стаей чаинок на дне

кружащих окраин…

Вибрация, дрожь,

ожидание,

визг тормозного пути,

остановка –

человечество лезет из кож,

проникает в салон.

Следующая – Маслякова.  

Будто Харон, взявший весло,

электрический ток 

толкает глыбу вагона снова…

Фасады, помнящие ямщиков,

скрипя, сдвигаются с мёртвой точки,

пока их ещё обгонишь пешком,

но новые импульсы,

вагоновожатая 

прибавляет ходу –

дядюшке Римусу

впору начать рассказ,

как Братец Кролик