СООБЩЕСТВО
СПИСОК АВТОРОВАнастасия Афанасьева
Время птиц
17-04-2012
СТРАЖИ ШАРА
Из орехового древка и тонкой бечевки в детстве получался лук. Теперь я делаю лук из совсем другого материала. Я натягиваю легчайшую тетиву благодарности – слышишь, ты, мое древко? И отдаю ему – чтобы стрелял прямо туда, в голубое, стрелой, которую никто не видит.
Я не знаю другого способа легкости, кроме благодарности. Ее невозможно вызвать специально – она появляется сама, как живое существо. И, как живое, ее можно только беречь и охранять.
Лук держит тонкий-тонкий мальчик. Он выходит из оранжевой глубины внутри меня, когда я вспоминаю что-то – такое что-то, тяжелое, как свинцовые гирьки. Мальчик выходит, разбрасывает их, стреляет, тетива неслышно звенит.
Другой мальчик закрывает мое лицо черным листом бумаги, если чувствует, что пора. Он тоже живой, как благодарность, но появился не внезапно, а постепенно рос. Он был медленным и неуклюжим раньше, а теперь – быстрый и точный. Он, мое искусство отчуждения, в котором я непрерывно совершенствовался.
Историю об отчуждении было бы проще показать, чем рассказать. Например, человек сидит, его лицо закрыто черным листом, а вокруг – песок, река, ветер, сильный ветер, много песка. Глаза, рот, нос защищены.
На внутренней поверхности черного листа показывают что-то совсем другое. Там что-то о внутренних лисах, их оранжевых хвостах, жестком мехе, о том, как они быстро-быстро убегают куда-то за поле, так, что и не успеваешь их заметить толком, о том, как они возвращаются потом, в другом образе, берут вас за руку и ведут – туда, где горит оранжевый свет.
Со временем тонких мальчиков внутри становится все больше.
О том, как они там живут, тоже проще показать.
Вот – большой шар, это он, человек, там, внутри. Мальчики стоят на этом шаре – по всей поверхности – так, что если смотреть издалека, картинка напоминает языческое солнце: человек в центре с мальчиками-лучами.
Каждый из них использует свой инструмент ровно тогда, когда нужно: лук, бумагу, что-то еще.
Преданные стражи шара.
ПОЯВЛЕНИЕ МАЛЬЧИКОВ
Возможно, они появились раньше, но отчетливо помнится, что мальчик отчуждения впервые закрыл меня черным листом в первый год трудового стажа.
Это произошло в Г-образном помещении, полном вшей, немытых больных, когда я сидел в кабинете, смежном с кабинетом заведующей. Она болела раком, носила парик и учила других переоценивать вещи. Она говорила: «Вот если бы вы гнили изнутри, как я».
Больных раздевали до пояса, их голые тела опрыскивали дихлофосом. Из носа и глаз сотрудников после этого струями текла разная жидкость, а платяные вши никуда не исчезали несмотря ни на что.
Я сидел в кабинете перед треугольными черными часами, пачкой историй болезней и смотрел, как на внутренней стороне бумаге лисы быстро-быстро перебегали поле.
СМЕРТЬ МАЛЬЧИКОВ
Однажды все они вдруг умерли. В один день. Когда это произошло, я смотрел в глаза другого из самой глубины своего шара. Эта глубина так глубоко, что цвета там уже (или еще) нет. Чем дольше я смотрел, тем ярче светился мой шар.
Мальчики суетливо бегали по его поверхности и пищали, что слепнут. Я слышал их, но не обращал внимания, я смотрел.
Они отрывались от поверхности, как акробаты, закрыв глаза ладошками, и улетали в невидимость.
Шар, подвешенный в воздухе, вращался и сиял.
Окружающее подступало к стенам моего шара, который ничего не боялся. Каждое колебание воздуха отзывалось в нем ответом.
Я был открыт.
Целый, но мягкий, как губка, я предал моих мальчиков, их тоненькие голоса, ради одного – единственного – несовершенного – но собственного голоса.
ЧУВСТВО ВИНЫ ЗА МАЛЬЧИКОВ
Наверное, я не должен был плодить внутренних мальчиков, а должен был что-то сделать. Например, с "мочевой" палатой.
«Мочевой» в том отделении называли палату, в которой лежали шесть человек, практически не встававших с постели. Два идиота, у одного постоянно были приспущены штаны и член болтался, несколько совсем уже дефектных шизофреников. Туда же в качестве наказания периодически переводили жалобщика – шизофреника, любившего писать графоманские стихи и жалобы главному врачу, премьер-министру и президенту. В этой палате стоял невыносимый запах. Она называлась «мочевой», поскольку все пребывавшие там тяжело больные постоянно мочились под себя. Оказаться там, имея хотя бы долю здравого рассудка, означало оказаться в аду.
Отделение это уже несколько лет как закрыто.
Там умер мой первый больной – слабоумный дедушка, в прошлом летчик.
Там невозможно было носить свитера, потому что одежда пропитывалась необъяснимым запахом.
Там я впервые столкнулся с подлинным лицемерием.
Там обломались мои надежды и юношеская экзальтация.
Там я после нескольких глупых попыток что-то изменить ушел глубоко в песок.
Тогда мои мальчики умирали и воскресали дважды в день. Я выходил с работы и приходил к той, с кем мой шар вращался и сиял. Утром я уходил, и снова становился внутри языческим солнцем с мальчиками-лучами.
Меня засыпало песком – этот песок был ожиданием и терпением.
Я не собирался никуда уходить, я ждал.
До тех пор, пока зимой мне не позвонили и не предложили перейти работать в другое место.
И я сорвался оттуда – с осознанием – что есть некие вещи, которые невозможно изменить в одиночку. Только синхронный поступок мог бы сдвинуть что-то – но способности и воли к такому поступку нет.
САМЫЙ ГЛАВНЫЙ МАЛЬЧИК
Самый главный мальчик - с крыльями и шатен. Он машет ими, и мы поднимаемся чуть-чуть над землей – и так едем в трамвае, едем в метро, попадаем домой. Он удерживает меня на расстоянии два сантиметра над – а больше и не нужно.
Даже на такой высоте можно развить гораздо большую скорость, чем если просто идти. Воздух там становится чуть-чуть другим, едва свежее.
Мальчик машет крыльями, и мы летим до перекрестка.
За поворотом нас встречает лис – берет за руку и ведет туда, где горит оранжевый свет.
Возрастание концентрации солнца происходит вне зависимости от времени года. Собственно, неважно, что там: то ли июль, когда наступление лучей происходит действительно, то ли ноябрь, когда известно что.
Солнцу в отношении отдельного человека вдруг кажется, что оно должно присутствовать в его пространстве круглосуточно. И непременно в зените.
Нет никаких средств, чтобы скрыться. Выбор невелик: то ли согласиться с круглосуточным светом, то ли нет.
В случае согласия – почти гарантирована гармония, в обратном случае – только диссонанс, и ничего больше. Изменить ситуацию до поры нельзя.
Солнце все равно будет светить: так нужно.
*
Это не то солнце, которое все сжигает. Оно - высвечивает. Вот, очень подходящее определение: ясный день.
Вообще хорошая штука – эти затертые речевые обороты. Ясный день, ясный день, ясный день, ясный день. Если повторить такой оборот-штамп много раз, вначале исчезает смысл, потом исчезают стойкие ассоциации, связанные с ним, и при должном внимании подобная речевая конструкция вдруг может приоткрыть себя, свой изначальный смысл. Они же не зря, действительно, вот так прижились. Не приживается же, например, оборот «проточный день», потому что ничего толком он не выражает. А ясный день – выражает, еще и как.
Ясность дня, дневную ясность, день и ясность, ясность днем.
Это солнце – вот такое.
*
Слова сами по себе многое объясняют, главное слышать. Слышать – главное.
*
И, значит, ясность.
Ярко освещенный асфальт, деревья отбрасывают перпендикулярные и точно соответствующие своим контурам тени, дома стоят прямые, светлые и квадратные, люди идут совсем телесные, и все – видно, и все – понятно.
Окружающее лишается той тайны, которая за предметами и которую можно почувствовать, как, например, внезапно наступающую воду. Даже не воду в собственном смысле: угрозу воды. Там – шум какой-то, едва слышимый, и это наверняка – вода, и то ли она хлынет сейчас, то ли нет, то ли ее течение как-то влияет на все эти деревья-дома-асфальты, то ли нет. И еще она сама в себе несет какое-то нечто: мало того, что в толще у нее некая неизвестная жизнь: там еще и дно должно быть. (Если вода, то непременно где-то дно). А что там, на дне?
Ничего этого нет, когда ясность.
Ясность повсеместная - куда ни посмотришь, все освещено, и стоит прямо. Внутри – то же.
Солнце поселяется внутри всех предметов и всего живого – и наделяет их таким внутренним нахальством, уверенностью и силой.
Быстрый, наглый расцвет.
*
Такой климат идеален для мелочей. Мелочи в солнечной ясности расцветают. Человек разветвляется. Появляются глупые мелкие привычки, такие же мелкие радости. Планы – и крупные, и мелкие. Социальная функция разрастается.
Самосовершенствование в мелочах.
Заработать денег, купить музыкальный центр, отправиться на дачу, пожарить шашлык, полежать на полянке (много раз), облиться водой. Прочитать эту книжку, и еще эту, и вот эту. Все книги – неслучайные.
Сидеть на работе на солнечной стороне, смотреть, как лучи падают сквозь решетку на стол. Пачка документов, каждая история болезни – в отдельной зеленой папке. Уделять этому внимание, помнить, что зеленый цвет – любимый, радоваться, что на новом месте работы все так совпало: зеленый цвет – зеленые папки. Рассказывать анекдоты соседу по кабинету, радоваться появлению на рабочем столе старого, совсем старого – почти нерабочего – компьютера, который можно использовать только в роли печатной машинки.
Радоваться поступлению больного – и его выписке, принимать их после выписки, следить за состоянием, переживать, если что-то не так, радоваться, если все так.
Радоваться и расцветать в мелочах – ключевое.
А под этим – твердая солнечная основа, казалось бы, неколебимая, уверенность, твердое, светлое пространство.
*
Подобная ясность очень обманчива, поскольку вода – есть. Есть и смена сезонов – не тех, которые на солнце не влияют, а тех, которые влияют.
И пока отдельное существование расцветает в подробностях на солнце, процесс, результатом которого является убавление солнечной силы – идет.
Но пока воздух мерцает, ясный, и все так понятно, что, кажется, единственное, чем можно заниматься в таких условиях – это ростом вверх и вширь.
И ты растешь. Там у тебя внутри эти, мальчики, включаются как нужно и когда нужно, тут, снаружи, внешний облик приобретает массу деталей. Он, просто силуэт изначально, все больше дифференцируется, и ты, наконец, становишься похож на индейца в боевой расцветке.
Точного выстрела ежеминутно требует окружающее – и ты отвечаешь на это требование, и стреляешь совершенно точно, потому что ничего не мешает тебе тщательно прицелиться, стрелы наточены, и руки не дрожат.
*
Человек цветной, уверенный, сильный крепко стоит на собственной основе. Вокруг – чистый воздух, ясные предметы, их точные движения. Понятность и охваченность всего взглядом.
Человек, распустившийся и проросший вовне массой собственных деталей. Жизнь, насыщенная подробностями. Детали – сочные и звонкие, беззаботные, как дети, уверенные в невозможности собственного исчезновения.
Человек сам как ребенок, ярко раскрашенный, стоит в движущемся круге из цветов.
Готовится стрелять.
Целится.
Попадает точно в центр мишени.
*
За мишенью – вода.
В центре мишени – солнце.
ЖЕЛЕЗО
В какое-то вдруг все застывает и становится железным. Момент, когда это происходит, фиксируется мимолетным настроением, сигнализирующим: что-то не так. Тогда, например, ходишь по квартире туда-сюда: включаешь и выключаешь чайник, проверяешь почту, еще раз проверяешь почту, выходишь на балкон, куришь, пытаешься увлечься каждым из этих отдельных действий, спаять из них что-то одно – неразделимое, какой-нибудь такой дом действий, в котором – тепло и хочется находиться. Но не получается, ощущение не отпускает: некое неопределенное не так. И совсем непонятно, что.
Надо бы не отворачиваться от настроения, а смотреть на него прямо, открыто в нем стоять. Но чаще побеждает слабость и желание бежать с закрытыми глазами.
Резкая и отчаянная направленность вовне – увлеченность любым, каким угодно процессом - не то чтобы полностью спасает от настроения: паллиатив. Оно, это «не так», уходит куда-то вглубь, перестает быть замечаемым, но существует и как-то что-то определяет, исподволь влияет.
И вот – предметы: те самые мелочи, которые раньше росли и расцветали, вдруг становятся железными. Неподвижными.
Среди предметов – человек. Мечется, пытается выпрыгнуть, старается спровоцировать какое-нибудь движение. Стучит по одному предмету, по другому, хочет ответить им чем-нибудь – но – ничего, кроме железного эха – такое, знаете, специфическое «дзынь».
Человек разворачивается и начинает смотреть вовне: там, не знаю, рабочие перспективы, но и они какие-то железные, там, например, поле для социальной реализации – оно увлекает, и человек прыгает туда, но как-то неуклюже, потому что у него на ногах – по аппарату Елизарова.
КИСЛОРОД
Туда, где раньше было солнце – откуда-то, совсем незаметно и сразу, проникает стоячая вода. И все вроде бы то же – те же детали, те же мелочи, тот же чайник, но – сквозь воду, в воде, а вода – невидимая, и ничего не понятно.
Отсутствие движения в среде ощущается физически – и вызывает компенсаторное стремление к движению собственному, и человек начинает бегать по кругу.
Бежать – все тяжелее со временем: для бега нужен кислород. В стоячей воде – неизбежен дефицит кислорода.
Тут бы остановиться и осмотреться, но нет: хочется создать хотя бы видимость движения, и человек бежит. Происходящее – это бег среди неподвижных твердых предметов, ничем не насыщенный, кроме себя самого. В отличие от солнечного расцвета – в то время, когда расцветают мелочи, требующие синхронного движения с собой, в стоячей воде все движение исходит от самого человека, не являясь ничему ответом.
Оно бессмысленно, и непременно закончится остановкой.
Как жук, упавший в воду: вначале хаотично шевелит лапками, а потом замирает в стоячей воде.
КАМНИ
В такое время в воду падают огромные камни. Эти камни – последствия того, что было заложено в период расцвета. Они – материальное воплощение слова «итог» – падающее сверху, как внезапная кувалда. Вокруг камней происходят ритуальные танцы радости.
Ничего другого они не приносят.
ВЕЩИ
Железные вещи манифестируют. Бег между ними постепенно становится ходьбой, потом – ходьбой с закрытыми глазами. Запоминается и фиксируется расстояние от одной железной вещи – до другой. Возможно усовершенствование: поставить еще одну вещь, чтобы той, первой вещи и той, другой, она соответствовала. Заполнить некую пустоту, завершить незавершенность (только это: ничего нового не начинается). Обозначить стойкий ритм дня – от подъема до засыпания. Читать недопрочитанные книги. Или, если книги совсем новые – то не те, которые вызывают острое изменение, а те, которые еще больше упорядочивают и так присутствующую уже упорядоченность.
С течением времени вещи приказывают любить их: то, как они стоят, какие у них грани, их цвет. Вещи дополняются другими вещами, перекрашиваются, собираются, переставляются. Вещи проникают вовнутрь и делают из человека – тоже вещь.
В поле социальной активности все отлично, поскольку такое замершее положение всего – лучшее для соответстовия избранной социальной маске и совершенствования ее. Бессмысленные рабочие стычки, переплетения в коллективе, денежные вопросы – материальная основа – затягивают в себя и делают человека не просто вещью: социальной вещью.
Отсутствие кислорода становится привычкой.
От привычки появляется зависимость.
ГЛУБОКО
Но там, глубоко, продолжает жить это «не так». Оно напоминает о себе вдруг, когда из-за железной глыбы стабильности, вдруг начинает просвечивать нечто. От этого нечто – отворачиваешься, потому что оно – не входит в привычку, непонятно и чем-то, вероятно, грозит.
Когда лежишь на диване, еще не захваченный страстью – то ли к перемещению среди вещей, то ли к социальным играм, вдруг видишь, что вот, в окно падает луч. И он, луч, кажется мутным. И тогда, касаясь другого, вдруг испуганно замечаешь, что между твоей рукой, и того, другого, кожей, больше ничего не светится.
В этот момент чувствуешь - как это, когда побеждает вещь.
И, как тот жук, замираешь в стоячей воде.
КОРОБОЧКА
Коробочка совсем небольшая. В ней легко можно поместиться одному. Она существенно ограничивает движения: руки раскинуть невозможно, вытянуться нельзя. Можно только сидеть почти на корточках, и смотреть в дырочку.
На каждой стенке коробочки – по дырочке. Разворачиваешься неуклюже, и смотришь в каждую по очереди. Утром – в дырочку пробуждения. Днем и вечером – в дырочку работы. Ночью – в дырочку засыпания. И так – изо дня в день.
Поле зрения абсолютно регулируется. Ничего лишнего не допускается.
Мир где-то там, отдельно.
Люди присутствуют формально, отделенные от помещенного в коробочку существа стенкой.
Люди тоже видны в дырочку - поэтому никак не возможно воспринять их целостно, прочувствовать их. Видна только какая-то удобная часть человека.
В то же время люди делают что-то свое, становятся все дальше, а ты – из-за ограниченности собственного зрения – никак не можешь этого заметить.
Однажды, возвращаясь с работы, я чуть не попал под трамвай. Меня одернул заведующий, который шел тогда со мной: «Осторожно». Я успел затормозить, и трамвай со звоном проехал в нескольких сантиметрах от меня.
Все дело было в том, что сквозь мою дырочку в стенке его не было видно.
ОТСУТСТВИЕ
Внутри не было слов, не было естественного движения – было перемещение по заданному изначально пространству, в состоянии полной упакованности. Я работал с 8 утра и до 8 вечера, возвращался домой, ел, засыпал, - так повторялось изо дня в день.
Фоном стояло лето. Соседка по кабинету боялась грозы и пряталась при звуке грома в рабочем туалете без окон.
Я сидел в коробочке и считал ее углы: один, два, три, четыре, один, два, три, четыре.
Я представлял собой полное отсутствие для всего, что не находилось в пределе моего замкнутого угла.
НЕМОТА
Снаружи происходило нечто, и оно было немо.
Его присутствие все-таки можно было заметить, по мелким сбоям ритма, по усилению исчезновения другого из поля зрения – но я не придавал значения подобным мелочам, видел их, не осознавая их смысла.
Я смотрел в дырочку строго по расписанию – и ожидал увидеть привычное. Со временем все чаще я видел изнутри пустоту.
КОЛЬЦО
Я думаю, пустота смыкалась вокруг кольцом. Со временем оно стало таким плотным, что при взгляде наружу было видно только ее. Пустота! – говорил я ей – Видишь ли ты меня? Ее черный повсеместный зрачок я считал себе ответом.
СНОВА НЕМОТА
Немое нечто сомкнулось вокруг не только кольцом будто бы внезапной пустоты. Оно постепенно, очень медленно расставляло вокруг вещи так, чтобы усложнить пребывание в позиции полной закрытости и нейтралитета.
Оно еще не поставило перед выбором: либо ты на этой стороне, либо – на той.
Выбор – который пришлось делать позже – означал полный отказ от чего-то одного во имя другого: он был поворотным.
Какие-то подземные толчки происходили с каждым днем все чаще, но еще не разрушали полностью и позволяли удерживать удобное равновесие. Когда интенсивность и частота их усилилась, я ушел в полуторамесячный отпуск.
Поздняя осень, ранняя зима.
Я СИЖУ В ВАШЕЙ ТЮРЬМЕ
В отпуске мне приснился сон.
Я стою перед стойкой. За ней - милиционер. Он выполняет функции то ли вахтера, то ли гардеробщика. До этого момента кем-то уже было принято решение меня посадить, по этому поводу я во сне периодически плачу. К стойке я подхожу свободно, будто пришла в театр, и останавливаюсь у гардероба. Милиционер-вахтер спрашивает меня:
- Что вы здесь делаете?
- Я сижу в вашей тюрьме, - отвечаю я.
Появляются двое и уводят меня под руки.
Я просыпаюсь в слезах.
ОДИН
Сидя там, внутри, я был совершенно один. Откуда-то появились новые другие слова. На стенах коробочки показывали кино о прошлом. Прошлое раскладывалось по полочкам, упорядочивалось и отпускалось.
В то время совсем ушло детство – в день, когда я поставил точку в его отчуждении, умер мой детский пес.
Слова складывались в формы, близкие к классическим, соответствуя правильности формы куба, внутри которого я находился.
ПРОРАСТАНИЕ
Мир вокруг незаметно для меня менялся. Незаметные мелочи притягивали к себе другие, следующие, до тех пор, пока они не составили собой целую сеть выбивающихся из привычного уклада мелочей.
Повсюду появлялись признаки предстоящего – нового – совсем другого. Несмотря на свою слепоту, я это все-таки заметил и предчувствовал.
Наверное, эти штуки работают, укореняясь: так, будто они ищут слабые места, изъяны в реальности, в них проникают, там скрываются и ждут.
Ждут того момента, когда они заполнят собой все необходимое для успешного синхронного взрыва пространство.
После взрыва все взлетает и перемешиваются, земля дрожит – толчки становятся такими, что спрятаться от них – невозможно.
А эти мелкие штуки, которые тайно, выжидая момента, пребывали в реальности – во всех ее щелях, выемках, - превращаются в заполняющих воздух птиц.
ЧТО ТАКОЕ ВРЕМЯ ПТИЦ
Бывает время, сплошь сотканное из птиц. Они пронизывают пространство криками, взмахами крыльев, их мелкие мягкие перышки падают на вас, и оказываются внезапным мартовским снегом. У такого времени своя пронзительная мелодия. Удержаться в нем можно, только научившись быть с ним единым в тональности – как бы ни врезалась она в тело своими бемолями, как бы ни сбивал с ровного шага синкопирующий ритм. Воздух такого времени – весь – сплошь – взмахи крыльев, и всё вокруг – дома, деревья, люди – одни неразделимые птицы, птицы, птицы.
Господи, - говорит человек, внезапно проснувшийся во времени птиц, - где моя твердая земля? Все тело человека наливается, вытягивается в единственном желании – утраченного фундамента, а воздух кругом только бьется, только кричит птичьими трелями.
Все, на чем держался человек – вдруг уползает куда-то, будто стремится к невидимому центру, магниту – стол, стул, шкаф, одежда, суждения, планы – против всех известных физических законов они стягиваются к одной точке. Там, в этой точке, все сливается – и из странного сплава формируется птичий скелет, мышцы, перья, наконец. Птица взмахивает новыми крыльями – и взмывает в воздух, равнодушно и шумно.
Человек остается голым, в танцующем воздухе, лишенный всех привычных оснований, он закрывает голову – потому что очень страшно стоять вот так, совсем голым, внутри птичьей стаи.
Можно либо самому стать птицей, либо пропасть.
ЧЕМУ УЧИТ ВРЕМЯ ПТИЦ
Оно учит терять и не строить планов. Учит разлуке с домом и собственным телом. Учит тому, как уходят те, кого любишь. Учит тому, что так и должно быть.
У этого времени – тембр скрипки, и оно, как Барток – прекрасно своей дисгармонией. Его громкость – форте.
Оно учит тому, что земля – это вращающийся воздух. В том смысле, что нет никакой земли и не может быть.
Но главное, чему оно учит – это сейчас.
В этом, полном полета, сейчас – планы, заброшенные в будущее, как удочки – обрываются.
Пляшущий воздух учит принимать. Он напоминает, что нет никаких гарантий, что ты владеешь своей жизнью в рамках планов о рабочем графике, но – не более.
Все остальное – так зыбко, что присутствие его должно вызывать не чувство уверенности, а только острую благодарность - за то, что оно здесь, сейчас, с тобой, длится.
А исчезновение его вызывать не растерянность или страх, а тоже – благодарность.
ПОСЛЕ
Если хотя бы раз в жизни у человека произошло время птиц, он никогда не станет прежним. Он будет тосковать по себе – по тому, кем он был до того, как птичья стая взорвала все, он даже будет пытаться вернуться. Он найдет симпатичную девушку, станет жить с ней, искать прежнюю уверенность в ее руках и стенах дома.
Но у него перья проросли давно, и не в ту сторону – внутрь проросли, они колют легкие, сдавливают сосуды и вызывают сердечную аритмию.
У него Барток в голове, с его максимально высокой нотой, во время звучания которой мир взрывается взмахом птичьих крыльев – и все-все вращается, и рвутся все лески, и пригородное озеро, на берегу которого сидели вдвоем, вдруг тоже закручивается и взмывает в небо.
ЛИБО СТАТЬ, ЛИБО ПРОПАСТЬ
Да, можно самому стать птицей – либо пропасть. А что делать, если перья выросли не в ту сторону? Какой-то сбой произошел, так что человек теперь – и не человек, и не птица, а человекоптица, или птицечеловек.
И, кроме того, что у него какие-то свои взаимоотношения с воздухом, он отличается тем, что сам создает в других жизнях время птиц. Ему не удается взять такой размах, чтобы время стало всеобъемлющим – таким, когда все летит черт-те куда – нет, на такое он не способен. Но, когда он начинает взлетать, и что-то все-таки в воздухе закручивается наподобие воронки, которую рождает птичья стая – он, неправильный, машет своими крыльями (внутрь проросшими) и отрывается от земли не более, чем на два сантиметра.
Зато разрывает внутренними перьями собственные легкие.
БЛАГОДАРНОСТЬ
Но да, благодарность. Это – сухой остаток. За счет ошибки с перьями благодарность чувствуется еще острее, еще глубже. За каждый шаг, взгляд, букву. За май и сентябрь. За способность перемещаться в пространстве. Ощущать запахи. Видеть предметы. Слушать людей. За присутствие и исчезновение. За книгу на столе, пачку сигарет и кресло. За готовность расстаться с чем угодно в любой момент. За способность чувствовать.
И за время птиц – тоже.
За то, что именно оно – такое время – подвело человека к тому, чтобы стать настоящим.
ПЛЫТЬ
Человек постепенно перестает быть тем, что он представлял собой раньше. Свойства отваливаются по частям, как ненужные части устаревшего уже механизма. Интерес к тому и к этому, способность делать то или это утрачиваются, а отчаянные попытки ухватиться за них ни к чему не приводят: все, как по мановению, складывается так (или для того), чтобы всякие составляющие человека раньше штуки перестали существовать.
Это – совсем не время птиц с его резкой внезапностью и разрушением всего окружающего. Это - медленный процесс саморазрушения внутреннего, естественное продолжение времени птиц.
Лучшее, что можно сделать – плыть по течению и позволять вещам отмирать, как бы дороги они ни были, какой бы опасной без них ни казалась дальнейшая жизнь.
ТАНЕЦ
Танец саморазрушения – медленный, но ритмичный. Разумеется, партнер ведет. Человек направляется за ним – в его неизвестный, цветастый и сумасшедший, мир, где ничто – ни одна форма – не соответствует тому, каким человек был раньше.
Живя в этом мире, он начинает быть чем-то еще.
Периоды раздражения и отторжения происходящего сменяются бездумной радостью – один эмоциональный пик переходит в другой, не оставляя места для спокойствия и размеренности.
Уход в сложный джаз, какой не умел слушать раньше, почему-то оказывается единственной ниточкой, связывающей с подлинным ядром.
Но чужие люди, странные звуки приходят извне и включаются в танец.
НЕ СВОЕ ДЕЛО
Извне приходит и настоящее не свое дело. Оно – как одежда не по сезону: не может согреть. Оно – как прикуривать сигарету со стороны фильтра. Оно – как писать левой рукой, будучи правшой. Но какая-то команда там, в голове, заставляет им заниматься – и занимаешься: но холодно, дым идет едкий, почерк неразборчивый.
НЕ СВОИ МЕСТА
Вместе с не своим делом приходят не свои места. В них – люди с другим миропониманием, другие цвета и другие звуки, в них все – чужое. Укоренение происходит в них с помощью собственного отсуствия. Чем больше отсутствуешь, тем прочнее положение в чужом месте.
Туда можно идти после работы, оставаться там до ночи, слышать, видеть, усваивать что-то, не имеющее отношение к собственной жизни.
ПЛЕНКА
Отчего-то живет ощущение, будто внешний мир отделен какой-то прозрачной пленкой, сквозь которую невозможно пробиться ни к чему. Ничего не понятно и ничего не слышно: ни снаружи, ни, тем более, внутри.
Способность вкладывать эмоции в исполняемые на басу джазовые мелодии почему-то оказывается подтверждением сохранившейся способности непосредственно и дифференцированно чувствовать: вот же, я еще могу говорить непосредственно из меня – вовне.
Но собственный голос потерян.
ПУСТОТА
В какой-то момент, наконец, теряется практически все, и человек больше не знает, кто он.
Отторжение перекрывает все, срабатывает, как пружина и выталкивает его вовне – неизвестно куда.
Он оказывается один в этой неизвестности, с собственными – но по сути чужими – делами, и внутренней пустотой.
ПО КРУПИЦАМ
Человек собирает мир по крупицам. С помощью простых органов чувств определяет – что нравится, а что нет; что его, а что нет; что оставляет ощущение наполненности – а что, наоборот, опустошенности.
Предметы из окружающего мира притягиваются сначала по одному – и в пустоте что-то такое, одно, выглядит, как чудо. Например, простое: внезапно выявленная любовь к греческому салату. Или – сложнее – глубокий резонанс с Дэвисом и Колтрейном.
Постепенно таких штук становится все больше, одна цепляется за другую, и та пустота внутри становится местом для чего-то.
То, что действительно есть человек, проступает на поверхность.
СВОЕ ДЕЛО
Свое дело заполняет и оставляет ощущение осмысленности от каждого дня. Это – танец, но совсем другой: такой, в котором ты, настоящий, отвечаешь тому, что вокруг – тоже по-настоящему. Чувство потока захватывает, и несет – но не мимо или по кругу, а именно туда, где должно находиться.
Собственный голос становится слышен.
СВЕТ
И вдруг – свет – начинает бить из всех предметов, из глаз близких, свет появляется между строк читаемых стихов, он сопровождает в пути на работу и с работы, и глубокое переживание целостности всего совершенно захватывает.
Хочется кричать об этом: посмотрите, посмотрите, оно везде, и мы – его неотделимые части.
Целое, его голос, его гармония, согласие с ним и соответствие ему, способность дать ему ответ, подлинное участие в общем танце.
ХВОСТ
И в момент, когда меньше всего этого ожидаешь, оказывается, что человек, будто ящерица, тянул за собой раненый хвост – и именно он, хвост, каким-то странным способом мешал движению, мешал событиям происходить.
Хвост отрубается резко – одним махом, и человек падает, и какое-то время лежит, ошеломленный, пока из него выходит ненужная и лишняя кровь.
Ошеломленность была бы запредельной, если бы не целостность и свет.
ЛЕЖАТЬ
Нужно двигаться осторожно и периодически лежать еще какое-то время. Рядом оказывается согревающий и безопасный человек, вместе с которым можно привести в порядок собственный дом. Найти уют, тихую уверенность и приобрести способность смотреть прямо и вперед.
ВОЗДУХ
Потом открывается окно, и с улицы в комнату врывается невероятный, оранжевый, клубящийся, заполненный летними запахами, воздух.
Окно находится внутри самого человека.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney