СООБЩЕСТВО

СПИСОК АВТОРОВ

Женя Риц

Средняя полоса

29-06-2005

* * *

И машет лиственный и хвойный,
И проплывает у окна,
Как семилеток беспокойный,
Чья невесомая спина,
Ещё не сгорбленная ранцем,
Брюшком просвечивает ранним.
Автобус с двух до десяти –
«Ночной», а надо бы «заочный» –
Ведь отчего же он ночной,
Когда дорогою проточной
Ему везти меня со мной?
А мне вести со мной, с соседом,
С водителем и с кем-нибудь,
Небось, недолжную беседу,
И не по следу, но последу
Дышать в затылок: «Еду-еду»
И должить путь.

* * *

Она всё время дышит и молчит,
Как будто пишет и молчать не хочет.
И позвоночник, зябкий, как графит,
У ней в душе так яростно стрекочет,
Как будто по-турецки говорит.

И стряхивая крошки на подол
И капли разовые с отзвуком фаянса,
Она умеет так себя бояться,
Как будто это дождь в неё ворвался
И там внутри намеренно пошёл.

* * *

На дымных улицах ещё почти не осень.
Прочти – не очень можно разобрать
Глухонемые эти закорючки,
Преданья подноготной наготы –
На голом светятся, а под одеждой тают –
И тайное становится листом
И стеблем, и пускает корни,
Как волосы, но глубже и больней.
Нет, не об этом стоит в двух словах,
В двух бусинах, пронизанных друг другом –
Так ветки утомляются и дрогнут
На поскучневших сытых древесах.

* * *

Начинаешь побаиваться своего лица,
Его зеркальной прелести, не принятой до конца,
Трогаешь за ресницы, за линию у губы;
Углубились складки, вытянулись, как верстовые столбы.
Стала бы ты моложе – кто бы в тебя играл?
Так тоже немного желающих,
Но всё-таки – кто-нибудь…
Не забудь к тому же о выгодной стороне
Всяческого события – свершившегося и не.

* * *

Боль настоящая и зеркальная боль
Так слились,
Что лист,
Шелестящий меж той и той,
Превращается в ряску,
Плывущую только вдоль,
Невесомую толи вдаль,
То ли –
Дай
Ладонь мне.
(Её называют «длань»,
Где слова захлёстывает слюной.)
За спиной –
Стена,
За стеной –
Соседи,
За ними – ещё одни.
Отгони
От зеркала,
Не давай смотреть
То, как плоть уплывает в него на треть,
И ещё на треть, и на две.
На двери – щеколда,
Замóк, другой,
И рука щекочет
Себя рукой,
И звенит, и щёлкает, точно медь –
Что положено –
За щекой.

* * *

Чей голос ты слышишь, когда засыпаешь?
Спортивного комментатора,
Коменданта на вахте?
Вот ахнет –
И шепчет, качает, тревожит,
Треножит и отпускает,
Раскладывает кусками:
Этот оставлен на осень,
А это на вовсе оставлен.
Ослаблены линии пальцев –
Они ничего не сжимают –
Расхристанные узлы,
Ревматичные звёзды морские.
Ну что он лепечет,
О чём он фонарные зенки таращит?
Ты раньше вставал и ложился позднее,
Как будто не слышал его неразборчивый гомон,
Ты голым лежал и ложился одетым
И выглядел идиотом –
Как будто уже и отпетым.
Но этот не пел –
То гранёный, то снова нечёткий –
Он говорил – не о чём-то,
А так.
Отёчные ноги, нашедши убежище на ночь,
Изнанкой касались себя,
И кем-то двурогим казались.

Физалис, съедобный цветок, приплод твоего огорода,
Дрожит на столе, пустотелый и лёгкий, как знамя…
Ты спишь – и не только не знаешь,
А хуже – не понял,
Но помнишь,
Чей голос, который тебя засыпает…

* * *

Так, едешь в транспорте общественном,
Загадываешь наперёд –
Мол, ежели одна пройдёт –
То будет то-то;
Совсем другое –
Если двое.
А там, глядишь, и жизнь пройдёт,
И на прощанье, как рукою,
Рекламкой содранной махнёт.

* * *

У ног большие пальцы,
И они
Умеют спотыкаться,
И так себя ведут,
Как будто бы не ты их, а они
Тебя ведут;
И не касаясь пола
Подкожной всей резьбой,
Двуного и двуполо
Танцуют под тобой,
Дрожащие, цветные,
Расставленные врозь –
А ты стоишь над ними,
Себя пуская в рост.

* * *

Мне так сухо,
Кожа – сухая-сухая,
Как зима после осени,
Как разреженный воздух.
Кожа кашляет и не стихает,
Наверное, это возраст.
Возле кожи
Кажется мягче
Любая падаль,
Кажется влажной
Любая похоть,
Шпатель
Соскребает её наросты
И уходит в неё по локоть.
Мне так плохо –
Потому что я не пленница её,
Но начинка,
Её душечка,
Её личинка,
А она – мой кокон.
Ну куда мы с ней подадимся,
Как в твою протянутую ладонь подадимся?
Димка,
Ты не хочешь видеть,
Как она тает,
Как её становится всё больше и больше,
А меня, соответственно, всё меньше и меньше,
Но когда нас совсем не станет,
Кто нас, как не она, укроет,
Кто ляжет между?

* * *

Не старей, пожалуйста, оставайся
Мальчиком, встреченным в библиотеке,
Чтоб отёки –
Только до завтра
От пива.
Чтоб красиво
Волосы падали,
Не выпадали
(Впрочем, с этим и сейчас тьфу-тьфу чтоб не сглазить),
Чтобы губы собой не губились,
Не обугливались углами,
Гнутой проволокой не обнулялись.
Мне сейчас-то и глядеть на тебя страшно,
Потому что так я вижу,
Как изменится моё лицо через два года
(А это так скоро будет;
Хорошо хоть, дома без очков хожу, –
Близорукость меня спасает;
И от зеркала, кстати, – тоже).
На коже –
Эти линии новые все, бороздки –
Ты бородку
Отпустишь, и ничего не видно,
А мне что делать?
Пусть белое
Остаётся белым,
Розовое – прозрачным,
Запах – тыквенными семечками, а горячка –
Простудой,
Чтобы время для тебя не считалось
И само в себе зависало;
И тогда на старости лет я буду
Твой Довид без щита,
А ты – моя Ависага.

* * *

Иногда бывает так тяжело на сердце,
Как будто на нём лежит камень,
Но на самом деле там ничего не лежит,
Не вдавливается углами.
Да и вообще это в голове,
А не на сердце,
Но и там ничего такого нет,
Если приглядеться.
Где это расположено,
Кто же разберётся?..
Говорят, под ложечкой –
То ли арабы, то ли японцы;
Но и там, конечно, ничего не обретается,
Даже, вопреки терминологии,
Солнце не сплетается.
Где-то находится,
Никак не называется,
Только отзывается,
И на это каждый день
Сто причин находится.

* * *

Так, вкладываешь персты в каждую рану,
А вынимаешь какие-то ветки,
Жухлые ватки,
Обсосанные конфетки,
Похожие на мочало;
И этот обмен кажется неравноценным
Лишь поначалу.

* * *

Душа, испуганная некой простотой,
Не просит больше пить,
И ей проситься в тело на постой
Как будто не с руки.
Поспешный шёпот на изнанке щёк
Целует шепелявые плевки.
Побудь со мной, не уходи в себя,
Там ничего, о чём бы ты ещё,
Но ты и так как будто не в себе.
Спина, замаранная некой белизной, –
Уже не снег,
Но как бы и не лёд;
Пусть мы не с ней,
Но лучше б наперёд –
По первости оно всегда больней.
Так, расточая влагу и лузгу
Из клеточной поверхности своей,
Кому теперь ты скажешь: «Не могу»?
Но на бегу
С устатку, второпях
Мы что-нибудь одно
Проглотим на двоих,
И это, словно некое зерно,
Пробьёт любую твердь.
Мы станем расширяться и смотреть,
Как тело наливается душой:
– Смотри, смотри, она уже на треть…
…И вот уже пускает пузырьки,
Подобно как в рекламе порошка,
Старательная робкая душа
И больше не снимается с руки.

* * *

Все эти предметы домашнего обихода:
Консервные ножики, спички, смятые покрывала –
Знают больше, чем им велела Природа,
Которая их даже не создавала.
Например, стены знают, что их – четыре,
Но арка щерится полуоткрытой дверью
Над тем, что живая душа заперта не в квартире,
А скорее замотана этой отнюдь не сверкающей канителью.
Нательные тряпки тоже туго
Знают все предписанные им изгибы,
Но никогда ужé так хорошо сидеть не будут,
Как хотелось бы. А могли бы…
Саркастически подглядывая из-под пыли,
Кривят уголки невчерашние фото,
И зеркало хнычет:
Раньше меня любили,
А теперь и не узнают, спрашивают: «Кто там?»

* * *

До потери пульса,
До его рассеянности по синему лабиринту,
Ты сюда, пожалуйста, и не суйся,
А тем паче выбраться не пытайся –
Здесь не то что нить не поможет,
Но даже лента.
И вносимая на ладошках лепта
Тает быстро,
Как будто советских времён монетка,
Что местами как раз уместно,
А местами – совсем нелепо.
Это утро – морозная, неродная слякоть,
Люди везут на работу лица,
И у всех под чертами мягко,
А над чертами – липко.

* * *

Когда она на кафедру всходила,
Её подруга заряжала диктофон
И думала, наверное, о том,
Что молодость, конечно же, прошла,
Что вот уже и Женька защищается,
А сколько говорили о защите,
Что у самой ребёнку третий год,
Что время как-то по себе идёт –
И что вчера лишь «будет»,
То сегодня – «есть»,
А завтра – уже «было».
И пыль не танцевала, но пылила
В луче, и диктофон скрипел,
И кто-то кашлял и читал газету;
И это тоже было, но не есть,
Как несть числа, но всё-таки не вынесть,
Как из себя ребёнка только вынешь,
Которого вчера ещё и не,
А он уже идёт и вырастает,
И знает «дай» и даже знает «мне»,
Но ничего пока ещё не знает.
Так долгожданный день куда-то ускользал,
Чтоб голосом на плёнке повториться;
Она по-своему рассматривала зал
Незоркими глазами очевидца,
И что-то бормотала про себя,
И кольца между пальцами вертёла,
И как-то незаметно для себя
Обосновала актуальность темы.

* * *

Слова и жесты – олово и жесть,
Консервной банки бабское обличье.
Уткнись мне лучше в левую ключицу,
Не стоящую круглого гроша.
Как хороша была ещё вчера,
Когда сама себя не узнавала,
И бормотала полостью провала,
И всей своей поверхностью врала,
И надрывалась, и тянулась врозь,
И в рот тянула, но не проглотила,
А расплескала каплей никотина,
Что оживляет нас наоборот,
И наобум, и как-нибудь иначе
За горло безголовое берёт…
Ты знаешь ведь, что мальчики не плачут,
А девочки не знают на перёд.

* * *

Когда съезжаешь с моста,
Наш красивый город видно во всех местах,
Едешь себе не о чём,
Думаешь просто так.
Он бы мог уместиться на двух листах,
Но зимой листья к солнцу не тянут жил,
А он дышит, как будто всегда так жил,
Чтобы я так жил
И чтоб ты так жил;
Погляди, вся грудь у него в крестах,
Вся голова – в кустах…

* * *

Вот пятачок, продышанный в стекле,
Проталина, невидная во мгле,
И ты стоишь, к ней прислоняясь щекой,
И глазом, нарушающим покой.
Туда-сюда ресницы по стеклу,
Как дворники; и пятка на полу
Туда-сюда расчерчивает ритм
И что-то невесомое под ним.
Под нимбом лампы чешуя бумаг.
А интересно, как в других домах?
Там тоже кто-то сквозь настольный свет
Высматривает то, чего и нет,
И, прислонясь всем существом к окну,
Раскачивает пяткой тишину.
Четыре ваши глаза никогда
Не встретятся. Лишь мёрзлая вода
Меж вами ухмыльнётся про себя,
Что каждый знает только про себя.

* * *

Свет от бледной лампочки из подъезда
Отдаёт кошачьей мочой,
Я почему-то не нахожу себе места,
Прижимаюсь то спиной, то плечом.
Стена – зелена, наверху – извёстка,
Непроклюнувшиеся семечки под ногами,
Но зато здесь всё обо мне известно,
А вот если выйти – уже едва ли.
Знают, и кто к ней (ко мне, то бишь) ходит,
И отчего до сих пор не родит ребёнка,
А снаружи никто даже локтя
Не угадает под рукавом дублёнки;
Разве что окликнут по имени –
Вот, как, например, третьего дня –
Я обернулась, хотя совершенно не было времени, –
Оказалось, разумеется, не меня.
Хорошо бы вот так ссутулиться,
Не дышать свежим воздухом, никогда ничего не есть,
Но я всё-таки выхожу на улицу,
А я остаюсь здесь.

* * *

Я заплываю в долгий-долгий сон.
(А наяву я плавать не умею.)
Немею телом и болтаю тем,
Что в глубине.
Там голубое что-то или не.
Мне хорошо, как будто я во сне.
Я вас не трону. Так же вас и вас.
И вы меня не троньте, не качните,
Я пробираюсь будто бы по нити,
Протянутой между закрытых глаз;
Я вся в себе, как никогда, сейчас –
И там, во мне – такое вам не снилось –
Сама себе команда и компас,
Я так плыву, как отдаюсь на милость,
И вширь на милостыню будто раздаюсь.
И раз, и два; на «три» как будто ближе
Прозрачный город сбитых одеял –
Ещё не знаю, что я там увижу,
Где бровь и глаз никто не разделял.
Я здесь уже не плоть и позвоночник,
Скорее вся – ночник и поплавок –
Растерянно качаюсь между прочим
Постельным скарбом, скомканным у ног.

* * *

Город как город. Большой город.
Такой, как Горький, только больше,
А так – ну Москва и Москва.
И нет никакого там духа у неё, ни праха,
Только улиц неглаженная рубаха,
Перекрученные рукава.
Люди как люди. Как мы, городские люди.
Да и с чего бы им быть другими,
Какие могут быть полюса,
Когда у всех нас от копчика до грудины
Проходит одна и та же – средняя – полоса…
А всё, что я там делала,
Пожалуй, что оказалось лишним,
И не было ни любви, ни смысла в небыстрой моей езде –
По вертикали ездят только кабины лифтов,
А они одинаковые везде.

* * *

Книга, разогнутая вдоль переплёта,
Одевается в пыль уже третий день,
И непонятно, чья же эта работа,
Или, скорее, лень…
Наверное, это время.
Но много его или мало,
Пришло оно или вышло.
И, в соответствии с этим, – выйдет или придёт?
То, что выше
Книжных полок и потолочных балок
Сухо крошится на переплёт.

* * *

У Егора нашего две руки,
А у города нашего две реки
И горы невысоки,
И дома поднимаются выше гор.
И Егор
Выходит во двор,
И лопаткой копает снег,
И, конечно, он лучше всех,
И шарф волочится за ним крылом.
И он смотрит на этот огромный дом,
А потом
Трёт глаза и потягивается, потому что мал.
А реки тоже потягиваются подо льдом,
Потому что – март.

* * *

Я стала менее интересна сама себе,
Чем собственное запястье, покрытое мелкими волосками,
И я ещё долго могу так сидеть,
Ловить прозрачное колыханье
Пловчихи-занавеси о водную гладь стекла –
Как она ловко, не ведающая испуга,
О, если б я тоже вот так всё плыла, плыла
И вся состояла из тюля, комочков каких-то, пуха;
Или встык бы стояла с самой собой,
Подобно стене под обоями и коврами;
Или несла бы тепло батарейной сквозной трубой,
Которую неизвестно когда ковали…
Но нет – я не вещь, не предмет, а так –
Пластилин, случайно обретший форму,
И любой дырявый башмак
Меня обгонит, даже и давши фору;
Любая засуха выпьет меня, как лист,
Но не никто не наколет меня в гербарий.
Я лимонадной пеной из горла стекаю вниз
И выдыхаюсь собственными губами.

* * *

Вот персонаж,
Что сам себе
Не нравится,
Проходит меж,
Фасадами домов
И в лужах отражается,
И слов
Не понимает,
А так живёт
Как будто поднимает
Не камень в гору,
Не себя с горы,
А станет впору –
И сгорит.
Но холодно ему,
Хотя бы и внутри.
Он не вменяет сам себе в вину,
Он невменяем сам себе назло,
Так холодно ему,
Что в воздухе вокруг него тепло.
Он – это я.
Но я легка, как плоть,
А он, как плоть, тяжёл,
И я умею плыть
Между закрытых створ,
А он несёт себя куда-то на простор,
И всё же не выносит сам себя.
Кто вынесет его,
И кто поднимет в гору и с горы?
Мы скоро с ним научимся стареть,
Мы, в общем-то, умеем и сейчас,
Но не хотим об этом говорить,
А только так – не смотрим в зеркала
И в лужи через пролитый бензин.
Когда бы я не зеркалом была,
То он бы, верно, глаз не отводил.

* * *

Старики засыпают сидя,
И всю ночь не ложатся в постель,
И просто оторопь берёт глядя
Во что они превратились теперь.
Помнишь, ещё пять лет назад,
Когда сломала ногу,
Не давала подавать себе судно,
Потому что ей было стыдно,
И как-то по стенке карабкалась понемногу.
Тогда-то и прекратила выходить из дома,
И как-то всё покатилось, померкло…
Я гляжу на неё, как в зеркало,
Которое мне ещё незнакомо –
Какие-то линии все нерезкие,
Но, слава Богу, не подземная, а земная!
Ты говоришь, бабушка всю ночь напролёт
Говорит по-еврейски.
А я и не слышу. Или не понимаю.

* * *

Толкни, говорят, речь,
Натурально, говорят, толкни,
Чтобы земля танцевала под ней гопак,
И чтобы в ней танцевали в своих гробах
Прежде плывшие по земле.
Как стена сползает с себя на дно
И кто их потом разберёт,
Так и они
Говорят: толкни,
Чтобы бывшие прежде одно
Стали наоборот.
Сухая ложь, говорят, дерёт,
Замочи её, говорят, в слюне,
Плавником пусти её по спине,
Чтобы полный, говорят, вперёд.
Так один сказал, и два говорят, и три –
Мол, не трением, так мытьём огонь
Из остывших твоих частиц…
И вообще, что ты так, говорят, частишь –
Взвешенней говори:
То есть взвесь все свои куски,
Прежде чем выложить на столе
И стать как тело –
До гробовой доски
Преданное земле.

* * *

Нет, ни май,
Никакой другой,
Месяц, повешенный в небе дугой,
Не наступит
На тусклую землю
Ни правой, ни левой своей ногой.
Нет, ни мой,
Ни сперва знакомый,
А потом неизвестно чей
Образ
Не сложится из лучей.
Да и какие сейчас лучи?
Лучше ты сначала,
А я потом –
Помолчим.
Это странное время,
Которое сутки прочь,
Пятый квартал, полуживой сезон
Между юностью
И пока неизвестно чем.

* * *

Девочка дышала справа налево,
В городе большом не хватало мела,
Она грызла ногти, дышала,
Геометрию вычерчивала карандашами.
В это время проходило время,
Трогало пальцы, вкручивалось в суставы,
Просто так дневники листало,
Ушло в коридор, пропахший мастикой.
Она бы хотела позвать, проститься,
Но голоса не хватило и на пол-октавы,
И она не спросила: «Где Вы? Куда Вы?».
Её тело в коричневой школьной форме
Ещё не имело форм и вообще не имело формы.

* * *

Когда нарциссы и сирень
В одном нечаянном букете,
Что нам ответит этот день
И почему он нам ответит?

От ветра морщится река,
Как девочка с платком в кармане;
Её прозрачная рука
Зажата между берегами.

А мы и так и велики –
Мы меньше ветра и реки,

И наше время – как не время
Из мерных стуков и толчков,
А как тягучее варенье
Из беспричинных лепестков.

* * *

Я сижу и качаюсь за этим столом,
И тело качается вместе со мной,
И качается маятник на стене,
И май качается за стеной,
Застилает себя пеленой.
Первобытное чувство, не пойманный ритм –
Он качается лучше, чем мы говорим.
Говорим, говорим, говорим.
А когда мы, как робкие рыбы, немы,
То внутри что-то легче и выспренней нас
Раздевает и любит до кончиков глаз,
Только разве и это не мы?
Вот сижу и качаюсь, как пойманный вор,
И что-то кончается вместе со мной,
И сминаются скатерти, как разговор,
Растворяются веки, чтоб было виднее дышать,
И твердеет прозрачный раствор.
Эта мерная качка спины и груди,
Как двумерная мачта туда и сюда.
Погляди, как на внешней моей стороне
Не оставила солнце следа,
И на следующей выходи.
Я сижу и качаюсь на пятку с носка,
Как забытое слово на кончике языка,
А наскальные стены смягчают удар,
Чтоб нам было не больно
Вставать по утрам.

* * *

Так, красивой женщине не обязательно быть молодой,
А достаточно просто ехать домой с работы
И, не слыша колёс сравнительно скользкие обороты,
Изредка ногтем поскрёбывать о ладонь.
Да, у неё не такая уж искренняя походка,
Но ведь сейчас она, собственно, никуда не идёт;
В транспорте душно, у неё растеклась подводка,
И это как-то по-новому ей идёт.
Шесть часов, но лето, и пока ещё не темнеет,
И так жарко, что впору открыть окно,
Люди входят, и всё становится безотчётливее и теснее,
Так, как будто бы стало совсем темно.
В горле сухо, суетно и неловко,
Чьи-то спины в потоках потного серебра,
Так безудержно хочется кашлять, но это её остановка –
И она останавливает себя.

blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah

πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney