СООБЩЕСТВО

СПИСОК АВТОРОВ

Женя Риц

Общее место

06-07-2007

* * *

Вот человек, как яблоко, пустой,
А вот другой, как азбука, неполный.
И сколько их, таких… А бедный воздух мой
Встаёт колонной.
И бьется колокольней и волной,
Чтоб стать потом вольней и колокольней.
Я встану за его спиной,
Как у него в спине –
Как будто это он больной,
Как будто мне не больно.

* * *

Так в закрытых глазах качается белая плёнка,
Как в закрытых руках бьётся одна пылинка.
«Ничего не бойся», – страх говорит половине тела.
Половина мира уже уснула.
Для кого хватает горячей воды и света,
У того исключительно чувство ритма.
Слушай, я бы была твоя вера,
Если бы говорила.
Так звонарь танцует, а фонарь не светит.
Помнишь, как приезжала Дина?
Мы тогда смотрели, как звонарь танцует.
Это всё уже никому не светит.
Помнишь, раньше были газовые горелки,
Керосинки и что же ещё там было?
Где-то солнце играет с собой в горелки
На другой половине мира.

* * *

Одной рукой она божество,
Другой – с рождения умирает.
Такое вот интересное существо.
И ничего своего
До самых, извиняюсь, до окраин.

Большие люди про неё забыли.
Большие существа про неё забыли.
Просто забыли, что есть такой товарищ.
Ну, что тут скажешь.
Да ну, какие могут быть обиды,
Если всё равно всё снимется вместе с кожей…

Одной рукой она выбирает себе одёжку,
Другой запихивает себя между бетонных плит.
Хорошего – понемножку.
Всякого – понарошку.
Город большой. Голова болит.

* * *

В промышленном городе люди живут,
Словно картинка и звук.
Между фасадом и несущей стеной
Становятся пеной земной.
Никого не боятся, или, скорее,
Делают вид,
Что обходят себя стороной.
Скорее, скорее,
Там мраморный ангел разбит,
А всё же качается, как заводной.
Завод не работает, трубы уже не дымят,
Я больше не вижу из окон
Серый вздыбленный локон
И прочих глазных бесенят.
Беседуют, покуда змейка во рту
Мечет себя, как икру,
И кружит вокруг одного и того же
В кромешной коже.
Здесь каждую ночь – карнавальная ночь.
Деревья, стоявшие за себя,
Прежде, чем упасть ничком,
Смотрят дичком.
Теперь мы будем стоять за них.
Промышленный город становится, как родник,
Становится прямо, отряхивается,
Будто только что возник,
Картинка тает, звук теряет силу.
Это так красиво.

* * *

Странные названия лекарств горчат на языке,
От наружных – скворчат на язвочках и ранках,
Как мясо или фрукты на рынках.
Не подумайте, я ничем не болею, ни от чего не лечусь.
Некоторое количество чувств,
Будучи связанным в комок, не грозит развязаться.
Так и пуп не развяжется, сколько ни поднимай
Вчерашних, т.е. бывших, будущих или вообще небывалых дней.
Мне не видней, не слышней, и в общем-то не сложней и не страшней,
Вам чем.
Пенный воздух поднимается за плечом.
Ночные птицы не перекукуют, дневные кузнечики не перекуют.
Начиная с определённого возраста, никого из нас не берегут,
И, соответственно, не сберегут.

* * *

С тревогой, с гордостью и как сумеешь
Неся своё лицо сквозь окружающую внешность,
О чём ты думаешь, в прозрачности теряясь,
Не повторяясь, но в витринах повторяясь?
Песчаный балагур, удачливый провозчик перспективы
На эту сторону с той давней стороны,
Твои мотивы
Скорее не слышны, чем не видны.
Дурак набитый воплями и плотью,
Охваченный не пламенем, но городом и днём,
Чем думаешь ты заниматься ночью
Тем временем, когда мы так живём?
Отважный жнец на неживую нитку,
По горло в воздухе, по темечко в углях…
Погода сверху тает как открытка
Покуда с верхом наполняет взгляд.

* * *

Что-то падает.
Кажется, это люди бьют часы,
На самом деле это часы бьют людей.
Сосед сверху кашляет лёгкими облаков,
Отхаркивается мокротой дождей.
Впрочем, сегодня, напротив, достаточно ясный день.

Ничего не падает просто так.
То есть всё либо с умыслом, либо вообще никак.
И поэтому лучше сквозь пальцы смотреть на то,
Что сжимаешь ещё в руках.

Сквозь решётку пальцев, сквозь подзорный кулак трубы
Большинство предметов дремлет без внешних рам,
Только за всеми стенами,
Под углом не зрения, но травы,
Из земли поднимаются темнота, туман.

Что-то падает. День ещё в самом начале дня,
Но у суток судорожный разбег.
Не пойти ли к соседям? Не для
Чего. Просто так. Наверх.

* * *

1.
Между одним днём
Рождения и другим
Берёт тайм-аут
Стареющий вундеркинд,
Делает паузу,
Выходит на-
Перекор.
Лестница,
Еще одна лестница,
Коридор.

2.
Где эти горы,
Которые не свернуть,
Белые дыры,
Которые не сверлить,
Не заливать водой?
Он будет спрашивать,
Что со мной,
А я не буду ему отвечать,
Потому что
Ничто со мной.

* * *

Видом сверху оказывается тот, что немного сбоку.
Нам дают пять минут на сборы,
А после – пять лет на сборы,
А после – всю жизнь на сборы.
А когда соберём – поделим
Меж собой и
Особой тенью,
Постучим по её цветенью,
Будем вторить её растенью.
Мы не стали крепче,
Но не слабее сплавов,
Ты – не ёмче выемок,
Я – не сложнее складок,
А у стен, как выяснилось, припадок,
А за стенами – населённый голод.
По солёному небу звенит, наступая, осень,
Наблюдая краешком ломкие наши части.
Мы не милости просим,
Мы скорее даже немилости просим –
Внесезонной участи, невеликой чести.
Все предметы, явления,
Неявления,
Катышки из бумаги –
Не враги нам, но вряд ли друзья друг другу.
А когда на всех не хватает одной отваги,
На двоих хватает другой отваги –
Для того, чтоб дышать
По кругу.

* * *

Сказано было: влеките.
Ну ладно, мы повлечём.
Нам и это, как выяснилось, по плечу.
Точь-в-точь повинная голова,
У которой глаза голодные,
И сама она поэтому голодна.
Взгляд проходит мимо, как нежилой,
И всё-то немило, как ни жалей.
Так вот станешь братом или сестрой
На одной из заваленных мусором площадей –
Сверху вода, и внизу вода –
Это ночная смена
Сезонов. Она здесь почти всегда.
Ветер с одной реки и ветер с другой Оки
Не хотят здесь быть,
Их ветром уносит прочь,
Потрепав слегка.
У местного населения, сбивчивая, невнятная речь.
Оттого ли она сладка,
Что корни её горьки?
Мне совсем не горит. Это просто стены торопятся на пожар.
Но, пожалуй, зря. Ибо это не зарево, даже не фонари.
И неясно тем более – нам-то куда бежать?..
Мы и так у себя
Внутри.

* * *

Нарицательное одушевлённое выходит за двери дома.
Всё ему здесь знакомо
И в то же время в некоторой степени незнакомо,
Потому что, где были листья,
Там теперь сквозь листья местами белеет небо.
Взгляд доверчиво считывает перемены,
Потом недоверчиво пересчитывает перемены.

Несобственно одушевлённое покидает пределы –
Чуть не сказала «мира»,
Но нет – двора, ограниченного двумя домами,
То есть тоже, по сути, мира со своими окнами и глазами,
И теперь всё менее очевидно, но не чуть не более вероятно.
На дороге кладут асфальт.
Повсюду чёрные пятна.

Перекрёсток проспекта Ленина и Норильской.
Покамест одушевлённое протирает очки,
Всё прикидывается смазанным и нерезким,
Высокое намеренно представляется низким.
Другие несобственные догоняют и обгоняют,
Задевают полами и рукавами.
Ветер поднимается над головами.

По обстоятельствам место не прибрано. Там и сям
Настоящее время ещё шелестит травой.
Какая-то нитка под языком
Затягивается узелком.
Каждый фонарный столб свивается до земли,
А вот единственный позвоночный,
Напротив, вытягивается, как верстовой.

Внезапный дождь, пущенный с высоты на племя,
Изрыгает себя, как пламя.
Трава перед ним стелется, как солома.
Земля под ним вращается, как планета.
Первое лицо единственного числа
Под козырьком ближайшего гастронома
От воды скрывается, как от неба.

* * *

У меня был в детстве такой словарь –
Я не помню, как он назывался, но
Там каждому слову предшествовала не форма, но
Некое серповидное облако,
Через край переливающееся кино,
Чёрно-белое, как ночной январь,
Предостерегающее: «Не верь, не верь».

* * *

Вот встречается слово с полным отсутствием слов,
И отсутствие, полное слов,
Отступает, не в силах на это и то.
Из каких прочерков, линий и белых кругов
Выкроены фигуры в этом лото?
В домино,
В этих карточках, косточках, штуках –
А ну как
В этих дымных провалах глазниц
Мы – как в белых палатах больниц –
Поминутны и ежеминутны?
И не мы ли склоняемся в белых халатах
Над собой в этих белых палатах?
И бесплатная воля –
Но нет –
Осторожно, оплачено –
Как там ещё говорят?
Осторожно оплакано лёгкое горло
В молочных и пенных разводах.
Стать водой на руке –
Всё равно, что остаться собой на другом языке –
И вот так не выходит, и вот как.
И последнее время приходит,
Чтоб время катать сквозь себя –
Шестерёнки проходят с другой стороны циферблата,
А прозрачного голоса посюсторонний сквозняк –
Бесполезный, бесполый, бездомный слизняк –
Достаётся кому-то другому по блату.

* * *

Нет, не всякая птица вьёт гнездо –
Вот, например, канареечка, попугайчик –
Они же не вьют гнезда –
Ну, что ты гонишь
С места,
С насиженного насеста –
И не говоришь – куда…
Кудловатый пух на предплечьях –
Он почти оперенье,
Ну, разве что
За мозаичной речью,
Заичной слепой картечью
Есть другое зренье,
Глухонемое чтенье,
Бесслоговая азбука –
Чем мы её прочтём?
Потеряла девочка девочку,
Ну, а мальчик-то, мальчик кого потерял?
По-
Степенно ходит судорога по телам,
Ничего не делится
По-
Полам –
По несбитым веткам,
По не своим следам –
Кто увидит, если не ты, не я?
Нет, не всякая птица, а только ранняя.

* * *

Под ногой прогибается вёрткий второй этаж –
Перепонка пола и соседского потолка,
И чего только ты не отдашь
Даже не за глоток, а за половину глотка,
Но не воздуха или, там, молока.
Стены ходят вокруг тебя хороводом,
Может, думают, что ты – каравай,
Смотри, ничего им не отдавай –
Это может стать явным поводом,
Может тайным ничем не стать.
Электрический свет растекается мутным гречишным мёдом.
Что ты смотришь мимо себя из глаз?
Мимо голоса захлёбываешься слюной?
Тебя никто никому не отдаст –
Так и останешься голый и в некотором роде слепой,
Точно иконостас.

* * *

Дневное существо ложится в кровать –
Ночное существо учится говорить.
Лучше бы училось дышать.
Его тело – как зимний пейзаж –
Белое, только если глядеть на свет.
Ему не дашь
Его лет –
Случайной милостыней не оскорбишь.
Его глаза –
Фонари себя,
Звонари ресниц.
Коснись его, не бойся его, коснись
Просящего за себя,
А прячущегося не за себя.
Не надо бояться ночных существ,
Их тщетного шелеста,
Потайных торжеств.
У них каждый жест
На счету,
На весу.
На вес
Они стоят менее, чем на глаз.
Их нежная наглость
Тонка, робка,
Как завиток лобка.
О чём они говорят с бельём
Пастельным своим лицом,
Пока мы молчим наш десятый сон,
Отдельный, как батальон?

* * *

Божьи сердечки обнимаются в темноте,
Тень не приходится на тень.
Только в примерочной оборачиваешься к себе лицом –
Показываешь товар лицом.
Божьи сердечки бьются под пальтецом,
Смеются над простецом.
Грудная клетка больше, чем лестничная,
Вмещает слов.
Товар на славу, а перевозчик слеп.
Каждый отныне не более чем вино и хлеб,
Чем корица и красный чай,
Колониальная лавка, табачная требуха,
А только так – посмеивается невзначай –
Несть греха, мол, в том, чтобы не снесть греха.
Хозяин был, но никого не застал,
Потом весь вышел, после совсем застыл,
У него прочный, но ненадёжный тыл,
Ненадёванный смоляной оскал.
Но на скольких хватит этого не то, чтобы не тепла,
Но точно – не воздуха, не парообразной глухонемой молвы?
Если бы я знала, куда текла,
Не повернула бы туда головы.
Только в примерочной, в комнатах – как-то уже недосуг.
Да и какой у нас может быть досуг?
Только так – выпустишь из обеих рук,
Разорвёшься меньше, чем надвое – на тысячу и один,
Потому что, изгнанный изо всех грудин,
Мнимый воздух оказывается вовсе не так упруг.

* * *

Эта вещь даже по имени
Не может себя назвать.
Не то же ли самое мы имели,
Отзываясь на каждый звон?
Скрытное солнце плывёт в колыбели
Одновременно со всех сторон.
Тронь любую поверхность, и точно
На судорогу или какой недуг
Эхом откликнется каждая точка
В сердцевине рук.
Теперь в декабре раскрываются почки,
И даже растёт трава.
Не то же ли самое нам прочили
Сперва?
С первого вдоха и до последнего выдоха
Межсезонная, точно осень, недоношенная зима.
В метро написано: «Нет выхода»,
А в переходе – гранаты, мандарины, хурма.

* * *

От того, что нынешний серый и непрозрачный январь
Говорится с местным открытым «я»,
Он становится в некоторой степени здешним.
Пусть у него теперь другой инвентарь,
Но тоже набранный из старья.
Из стекла и бетона теперь не строят,
То есть строят и больше, чем раньше,
Но это за рамкой глаз,
А в рамке – только мокрые существа
Всех четырёх возрастов.
А если ты что внутри и припас,
То это никак не пойдёт. Разве что год за сто.
Нас последний, он же первый, сезон
Застигает в полупристойных позах,
В некрасивой, слепой одежде,
На оба века застёгнутой сверху вниз.
Иногда он белый, теперь вот – серый, но никогда – цветной,
И ничего у него не выпросишь, хоть согнись
В три погибели там, где хватило бы и одной.

* * *

Острова, плывущие под землёй,
Не они ли заливаются, – мол, долой, долой?
Только это звучит, как давай, давай.
По земле трамвай
Кого-то везёт домой.
Острова, выдыхающие из вулканных жерл
Нечто красное, словно бы из ангинных горл.
А вода спускается, точно жир,
С местных – невысоких и бездыханных – гор.
И планета сгорбленна, и все города
В аллергической дымке, в астмоидной синеве.
Острова под землёй – не более, чем вода,
Не далее, чем везде.
И ты следишь, как пейзаж накладывается на пейзаж,
Но только один из них поблёскивает в глазу,
А что-то неслышимое поскрипывает в пазах,
В то время, как небо непостижимым образом оказывается внизу.
И лишь островные жители вовсе не так малы,
Некоторые, может быть, и не менее муравья,
Согревают дыханием внутренние свои углы,
Дыхание затая.

* * *

Гортань, горящая простотой,
Немотой,
Воровством,
Просящая-
Ся на постой
У воды,
Как у почвы – ствол,
В чём её воля?
И какой
Она расплёскивает настой?
Какой
Выхаркивает раствор?
Глаз, голосящий своей полнотой
О том, что его луна
Катится на ущерб,
Как выяснилось, вовсе не имеет дна,
И не поэтому ли он прощён?
Прочие части, влажные и сухие,
Переговариваются, словно бы на хинди или на суахили,
Но на деле
Они безъязыки,
И только сквозь прорехи в теле
Проступают огненные языки.
Я забуду гортань,
Как гортань забирает в себя родник,
Я забуду глаз,
Как черты забывает глаз,
И буду говорить на одном из них,
Словно бы на одном из вас.

* * *

Жетоны на метро звенят в кармане.
Воздушный мужичок
Стоит у тела на кордоне,
Как на стрёме.
Он делает молчок
Губами.
Воздух расходится кругами.
А я его не вижу.
Я вообще не вижу ничего,
Поскольку очень вечер,
И только фонари
Кого-то могут разглядеть
Своими жёлтыми очками,
Не слишком напрягая естество.
А снег
И человек
Спускаются в подземный переход,
Там тянется воздушный коридор,
Так пахнет только канифоль,
Меж рёбер тянется февраль.
А у метро стоит «Макдональдс»,
Там пресловутое тепло,
Там тают пальцы о стекло,
Там сверху донизу красиво и светло.
Когда за мной зайдут в последний,
То прежде, чем спуститься лестницей подлёдной,
Я загляну в оранжевый и золотой «Макдональдс»,
Весь полный скрытых фонарей,
И зрение затеплится быстрей,
И, верно, вовсе не иссякнет на ладонях.

* * *

Ангелы анальгина порхают над головой,
Прельщают своей голизной.
Амальгама каждого глаза источает ртуть.
Это всё так просто, как прости и забудь;
Как будто эта линза направлена на меня,
И в луче её каждый сам себе херувим;
Так бездетная пара танцует свой менуэт,
А всё остальное – херня.
Грубое слово не портит рисунок губ,
Разве что делает осмысленнее изгиб;
Ангелы анальгина все обращаются в слух,
Поскольку я к ним обращаюсь вслух.
Прочее обращается в прах.

* * *

Ей очень страшно –
Ведь время вьёт их неё канат,
По которому ей вверх и вниз,
В ней душ-
Но
Бьётся прозрачный свист
Красного моря
В раковинах ушных.
И это всё
О ней, которая никому.
Что там плещет сквозь горловую тьму,
Покидает одноразовую тюрьму?
Тело, звонкое как телефон,
И мобильное в той же мере,
Завтра станет бессловесным, как звери,
Как люди, обступит со всех сторон.

* * *

И не оставляли живых ворожеи,
Но, точно листья, ворошили тени,
А те, которые выжили, были приятно поражены
В некоторую точку, едва ли расположившуюся на теле.
Безвольные персонажи, их вынутые хребты,
Лиственные руки их, хвойные их ресницы –
Всё это не стоит этого, навзничь опрокинутого, его заты-
Лочной области, вдавливающейся в половицы.
Он, ничего не боящийся, вдруг понимает страх
Как бестелесно пляшущий между нижней и верхней губою кончик,
И волосы поднимаются, а если так,
То и прочим сегментам не стыдно забиться в корчах,
Но, напротив, сладко и даже приторно, и даже закрытый глаз
Обратиться внутрь, и тем самым себя прозреет,
Точно бесплотное семя, посеянное ещё до нас,
Сквозь бесплодный живот прозреет.
Вот ещё бы, ещё бы один рывок,
Ещё один оклик, чтобы стало понятно имя,
Но внутри и снаружи всё сливается и ревёт
То ли сигналами точного времени, то ли ещё какими-то позывными.

* * *

Обмолвки слов порхают тут и там,
Обмылки зимних дней.
Тряпьём и вороньём повисает по кустам
Несостоявшийся эмпирей.
Трамвай бежит сквозь белый воздух
И оседает красной бабочкой в груди.
А если присмотреться, в подножных звёздах,
Как и в подкожных звёздах,
Так много неприкаянной воды.

* * *

Каждый день набиваем память.
Сами учимся таять,
Плавиться,
Растекаться.
За стеной – пьяницы,
Мы с тобой – тунеядцы.
Всё, что мы поглощаем,
Не проходит сквозь нас плодами,
Четверговой солью,
Стыдом,
Тревогой.
Остаётся в нас,
Колет нас между ребёр.
Гонит:
«Трогай!».
Кого нам трогать?

* * *

Ночное светило снимает мерку
С города, похожего в своей наготе
На те,
Чья внутренняя поверхность
Оказывается просторней верхней.
Земля источает верность.
Вода обретает вескость.
Всё это – в темноте.

Но страх остаётся за серой стеной,
Не выходит на улку,
Не мочит её слюной.
Ночное светило смеётся гулко.
Надо полагать, скорее над ним,
Нежели надо мной.

Что так загорается? Нимб?
Или фары,
Взглядом скользящие по ногам?
Так доктора, бесполезные, как санитары,
Только и могут гадать по рукам.
Так загорается –
Нет, заголяется –
Срам.

Ночное светило оставляет метку
На улице Снежной,
На частных домах.
Мир, как и город,
Больше не делится на верхний и нижний.
Он вообще, как какой-то нищий,
Потерялся впотьмах.

А это ночное снимает не пенку,
Но что-то такое до самых костей,
Что отличает постояльцев
От настоящих гостей;
Пускает меж пальцев
Червей и крестей.

* * *

Человек уже мёртв,
Но не знает ещё об этом,
Потому он заполнен пока
Непосредственно этим светом.
А дом вокруг, прекрасный, как природа,
И, как она, живой,
Стоит и дышит цепко,
Как сторожевой.
И холодно, но это не погода.
А воздух, как околоплодный,
Толкается и бьётся из щелей.
Кто был ничей,
Тот, верно, станет всей
Материей неплотной.

* * *

А долго ли до тела твоего –
До тела, то бишь, моего?
Две незнакомые ладони.
Они потом знакомые и как бы не ладони,
А два бесцветных фонаря –
Два глаза одного поводыря,
В которых мы видны как на ладони.
Налажен быт, наглажено нутро;
Так прорастает утро через ночь,
Так просто тает город сквозь метро,
Так пролетают окна через мяч.
А лёгкий пролетарий за окном
О нас не знает, как и мы о нём.
Он как и мы, он существо с костями –
Он тоже станет пеплом и смолой,
Когда уже не будет новостями,
А будет чем-то проще и смелей.
Так города кода-то были крепостями,
Потом роптали шорохом аллей,
Теперь грохочут транспортом подземным,
Потом осядут порохом земным,
Но после станут ворохом надземным,
И мы – над ним.

* * *

Таким образом этот и эта
Между собой и собой общаются до сих пор.
Некто, прикидывающийся попеременно то светом, то концом света,
Не вмешивается в разговор.
Стены, не делающие квартиру домом,
Но всё-таки претворяющие поверхность
В некий странно-
Приимный глухой фрагмент,
Смыкаются если не садом, то, например, содомом.
Этот и эта уже разучились говорить на знакомом,
А на незнакомом – ещё нет.
Они, собственно, уже не молодые люди,
Они, собственно, вообще уже немолодые люди,
Обстоятельные в поступках не менее, чем в речах,
Они преподносят себя друг другу, как голову на блюде,
То есть значительно бережнее, чем голову на плечах.
Городская природа, то есть какая уж там природа,
Тычет трамвайной веткой сквозь каждый как бы не их сустав,
Они познают друг друга медленно,
От этого – ещё более бесповоротно,
Из конца в начало неоднократно перелистав.
Это всё выглядит как перлюстрация хвойных и лиственных писем,
А в чём-то вообще – как лишение трав.
И тревожная плёнка, стянутая как третье веко,
Морщиться и моргает,
Но не на уровне глаз, а выше.
Воздух кашляет и чихает по обе стороны их окна.
Этот и эта его не слышат, себя не слышат, друг друга слышат.
Где-то рядом настоящее время простодушно разменивается на времена.

* * *

Все эти мелкие оговорки воспринимаются как подачки,
Нет, – как подарки, как самый весомый дар.
Безмятежные стены щурятся и выгибают арки,
А под окном заливаются лаем легковые и грозовые тачки,
В данном случае не умеющие держать удар.
И всё окружающее пространство,
Преображённое этим голосом, этой лишённой особых примет рукой,
Приобретает отныне некое новое постоянство,
Только внешне напоминающее покой.

* * *

Она уходит в себя, как в глухую несознанку,
Трогает там себя, точно ранку.
Листья растений, едва проклюнувшись, выворачиваются наизнанку.
На остановке бесплатный автобус отходит в «Мегу».
Глаза не видят своего заката.
Кто-то идёт по колено в небе,
Как будто бы так и надо.
В глубине себя непервично тихо,
Там как будто слежались трава и вата.
Все приметы быта сами собой разбиты,
Скажем так – «разбыты», чтобы не говорить «распяты».

* * *

Здесь не осталось, кого стеречь,
Какую сонечку, верочку, с кем здесь спать,
Мной населённый пункт минует себя опричь,
Растворяется в синеве палат.
А у меня заплатка на главной моей руке,
Неуместная, как седина в лобке.
Всё дрожит и волнуется, как молоко в глотке,
Как далеко в зрачке.

* * *

Здесь небо не свинцово, но то, что под,
Действительно, переливается всеми оттенками серого,
Например, вон тот
Дом или вот это дерево.
И только звук, чуть влажнеющий летний звук,
Поворачивается так и эдак,
Не имея вовсе никакого окраса.
Как-то привычно редок
Его до-тополиный пух,
Под которым – прозрачное мясо.
Вырываясь из горла или из-под колёс,
Он не сливается сам с собой,
Так новорожденный клейкий лист
Ещё не сливается с остальной листвой.
Так что всё, что плывёт над домами и над деревьями – та же плоть,
Только в данном случае – не глиняного замеса,
То есть по сути дела всё та же весть,
Объективно не имеющая никакого веса.

blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah

πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney