СООБЩЕСТВО

СПИСОК АВТОРОВ

Борис Херсонский

Запретный город-2

28-07-2006







* * *
Отражение красной пагоды касается шпилем дна,
упираясь в зеленый камень. Рядом с ним хорошо видна
большая усатая рыба с яшмовой чешуею,
а чуть левей, извиваясь, проплывает еще одна.

Государева лодка медленно спускается по реке.
Я возлежу на корме с круглою чашей в руке.
И красотка, лицо прикрыв рукавом атласным,
смеется над пестрой одеждой на пьянеющем старике.

Уже зеленеет ива, а вишня еще в цвету.
Пролетает ласточка, мошку склевывая на лету.
Но чуть шевельнешь головой — и в глазах темнеет,
и кажется — Поднебесная проваливается в пустоту.

Я хочу быть духом ручья. Или просто — жить под водой,
чтоб речные травы сплетались со всклокоченной бородой.
чтобы створки жемчужницы раскрывались как лоно,
чтобы черные днища царств шли надо мной чередой.


* * *
В руках у седого монаха вращается колесо,
напоминая о том, что все пошло кувырком.
Люди в желтых одеждах — все на одно лицо,
однако я подойду, поболтаю со стариком.

Я предложу ему чарку — он поглядит на меня
укоризненно, исподлобья и качнет головой.
На миг опьянения он, мудрец, не станет менять
спокойствия, погруженного в вязкий сироп голубой.

На десять тысяч провинций распалась моя страна.
По сотням считают князьков. Никто никому не указ.
В моей душе осталась всего лишь одна струна,
и эту струну никто не натянет на новый каркас.

А он взирает на башню, запустившую коготок
под непутевое облачко на грани небытия,
и еще остаются трое — иероглиф, птица, цветок
на грубой бумаге, сваренной из цветного тряпья.


* * *
Здесь, в глубине пещеры, между иных святынь —
сокровище нашей веры, милостивая Гуань Инь.
Основанье статуи шатко. Осторожней — не опрокинь!

На нефритовом ложе, сверху восьми столпов,
в одеянье из конской кожи, в ожерелье из черепов.
Впадины глаз настороже под выпуклостями лбов.

Вселенная в горстке глины, задуманная вчерне,
cвернулась подобно пружине, или ростку в зерне,
желанью в чреслах мужчины, или бунту в стране.

Зеленые листья растений поглощают предвечный свет.
Плывут по долинам тени от облаков и планет.
Восходящий считает ступени, а нисходящий — нет.

Лекарство от всех болезней — уколы или ожог.
Опираясь на посох железный, смеется чужой божок.
Разум замер над бездной, готовясь свершить прыжок.


* * *
От обода к ступице сходятся тридцать спиц,
но колесо ни к чему, если пространства нет.
Под вратами бровей, под завесой ресниц —
черный кратер зрачка — и тут исчезает свет.

Сущность — это не то, что созерцаешь ты.
Из глины стенки сосуда, но колесо гончара
не ради глины вращается, но внутренней пустоты.
Это яснее к вечеру, когда спадает жара.

Это понятнее к старости, когда труднее дышать.
На детство ляжет багровый отсвет вечерней зари.
Похоть скажет с улыбкой: «Не стану тебе мешать».
Совесть подступит под горло, расширившись изнутри.


* * *
Так, блуждая по сновидению, проваливаешься в иной
сон, где нет ничего, кроме багрового света, страха, глухого гула —
мы попали в иную эпоху, от которой Великой стеной
не оградиться. Гремит барабанный бой,
слышен лязг железа да окрики караула.

В эти годы стыдно слушать песни о том,
что стало легче дышать чем прежде, а что случится потом —
мечтать мешает брезгливость, данная от рожденья.
И все же — поют и мечтают. Не жалеть ни о ком
с каждым днем становится проще. Глянешь мельком
вслед погребальной процессии, прочувствуешь ритм движенья.

Вещи мира подобны соломенным псам.
Через час их сожгут. Дымок полетит к небесам,
лишенным особых примет. А впрочем, и сам
ты тоже хорош: ни тени, ни отраженья.


* * *
Сумерки превращают деревья в единый «лес».
В единый «мир» возвращает небо и землю мрак.
Дробит Поднебесную свет, сходящий с небес.
Я к старости понял это, а раньше не думал так.

В одиночестве, ночью, лесной тропою идет монах.
Нет врагов у того, кто не имеет лица.
Даже гибели не сыскать в этих безлюдных местах.
Ни властителя, ни раба, ни обманщика, ни простеца.

Знание — расширяет, законы кладут предел.
Ритуал освящает действие, совершенное впопыхах.
Жертвы, угодные предкам — радость для мертвых тел.
В одиночестве, ночью, лесной тропою идет монах.


* * *
Императрица в зеленую чашу с густым вином
бросает тяжелое нефритовое кольцо.
Миг — и гадатель чашу перевернул вверх дном.
Пятно растекается. Контур напоминает лицо

чужестранца с носом, вытянутым на юг,
откуда ведет войска на столицу соседний князь.
Императрица касается уха гадателя. Вдруг
больно сжимает мочку. Гадатель стоит склонясь.

Потом, с тяжелой ухмылкой, она за ширму идет,
отпуская медленно с плеч парчовый халат,
вынимает шпильки, встряхнет головой, и вот
отвратительный смех наполняет простор палат.


* * *
Я укреплял закон — в стране воцарился разбой.
Я запрудил поток — в саду пересохла земля.
Я выращивал рис, но сами собой
поднялись сорняки и заглушили поля.

Над жизнью нужно трудиться — смерть приходит сама.
Дерево засыхает, начиная с тончайших корней.
Сами собой разрушаются отстроенные дома.
Возникают среди руин пожары, чтоб было верней.

Старый философ все еще учит, что «инь» и «ян»
образуют Вселенную и зерно ячменя.
А по городу еле тащится обнищавшая рвань
да смеются пьяные девки и топчется солдатня.

На рассвете, чтоб новый день увести из тьмы,
на площади перед храмом режут горло быку.
И поросшие сплошь травой золотые холмы —
огромные мертвые звери, лежащие на боку.


* * *
Вокруг стены обошел, щекою к камню приник,
входа вовнутрь не найдя — ни ворот, ни двери.
Чудится мне, что там, за стеною — двойник
в долгих и тщетных поисках выхода изнутри.

Всегда найдется такой, кто захочет попасть
туда, откуда не выбраться. Таков закон западни.
Скрывается в каждой вещи силок, ловчая снасть.
Плохо, что мы попались. Хорошо, что не мы одни.

Огромные желтые камни уложены в три ряда.
Изгибается многоножка, заползая в черную щель.
Ломаный контур гор. Поверх — облаков гряда.
Вокруг лиловых соцветий летает мохнатый шмель.


* * *
Если и вправду речь отлична от щебета птиц,
отчего мудрецы, собравшись, как стая галдят?
Если сотня веков живет на десятке страниц
чередованьем забытых имен, событий и дат, —
в государстве, имеющем тысячу боевых колесниц,
должный порядок в мыслях важнее строя солдат.

Оставь открытою дверь, но замкни уста на замок.
Выпей чарку с врагом, налей еще по одной,
но придержи язык — вот я промолчать не смог.
Придите, друзья, глядите, что происходит со мной.
По согбенной спине лихо гуляет батог.
Крепко запястья веревкой скручены за спиной.

В ямах для нечистот тонут мудрые старики,
Страж с деревянной пилой, ухмыляясь, подходит к отцу.
Разум и сердце страны пустились бежать взапуски,
каждый хочет быстрей прийти к своему концу.
И кто бы ни победил, на том берегу реки
демоны будут рады новому пришлецу.


* * *
Опускаю взгляд — жук ползет по палой листве.
Поднимаю глаза — слежу полет журавля.
Прикрываю веки — плыву в густой синеве.
Вовнутрь обращаю взор — из-под ног уходит земля.

Черен зрачок, но это — черней зрачка.
Ускользают мысли, как стайка мальков сквозь петли тенет.
Ни иероглифа, ни рисунка, ни иного значка.
Ни подсказки, ни точки опоры, ни смерти нет.

Потому что слишком громкий звук уже не звук, а удар.
Стоя в центре большого квадрата, не видишь его углов.
Нечистоты приемлет земля, как бесценный дар.
То, о чем говорят словами, не стоит слов.


* * *
Через тысячу лет воплотившись — в том же селенье —
перемен не заметишь — время здесь застоялось,
как в пруду, который сплошь затянула ряска.

Те же вершины гор наполняют зренье.
В нагромождении их чувствуется усталость.
Я живу одиноко. Редко когда коляска

остановится у плетеной ивовой калитки;
выйдет друг, который был неделю в фаворе
и теперь возвращается после трехлетней ссылки.

От уголка глаза — полоска, как след улитки.
Веки красны, отечны. В нашем давнишнем споре
оба были не правы. Провожу его до развилки.

Темна поверхность воды. Вот проклюнулся лотос
острым ростком; вот лист развернулся кругом.
Стал стоймя бутон, расширился и распался.

Лучше вовсе не жить. Или жить ни о чем не заботясь.
Слушать крик петухов, лай собак и грязную ругань.
Если б сейчас заснуть — век бы не просыпался.


* * *
Четкость любезна резчику по дереву и кости,
твердой руке, сжимающей твердую вещь в горсти.

Пустота привлекает мудрых. Что до меня — предпочту
край гористый, озерный, где менхоа в цвету.

Где сидя у родника поет подросток нагой,
перекатывая камешек опущенной в воду ногой.


* * *
Пять лет назад он пришел к моему дому
в сопровождении слуги с опахалом.
Он потребовал поправить циновку у входа
и только затем зашел. Он сказал, что Император
назначил его советником. И, по дороге в столицу,
велел навестить всех, кого знал когда-то,
рассказать о своих заслугах и милости Государя.

Он перечислил множество славных деяний
и, не спросив ни о чем, покинул мой дом, пятясь.

Неделю назад он приходил снова,
на этот раз — в сопровождении стража.
Циновка лежала криво, но он не медлил.
Поклонившись, сказал, что находясь у власти,
совершил множество преступлений,
и Владыка приговорил его к смерти,
но прежде он должен вновь посетить знакомых,
рассказать о своих злодействах и справедливой каре.

Он монотонно каялся, но прегрешенья
были так же скучны, как благодеянья.

— Значит, кончена жизнь, — я сказал, покачав головою.
— Кто знает, — он улыбнулся, — знакомых много
по всей стране, а стражник дышит на ладан.

И впрямь, стражник тяжко дышал, на копье опираясь.
Ноги были отечны. Его лицо походило
на испеченное яблоко. Глаза пропадали в складках.

Вскоре они ушли, а я со зла не сказал им,
что оба свободны, что, по достоверным известьям,
Император скончался, враги захватили столицу;
и долго смотрел, как, спускаясь по склону,
плетутся последние жители мертвого царства.


* * *
Они говорят: «В яблоке — перьев комок,
пошатнувшись, хватайся ногою за потолок,
вышел в солнечный полдень —
считай, что насквозь промок».

А я говорю: «Если Дао — толпа, не различаю лиц.
Если Дао — царство, не знаю его границ.
Если Дао — книга, не знаю числа страниц».

Они говорят: «Пара не то, что два,
у коровы в желудке растет луговая трава,
плетет циновки тот, кто не может сплести слова».

А я говорю: «Ветер веет выше мудрых голов,
видящий сон счастливей толкователя снов,
кто начал крушить верхи — не пощадит основ».

Они говорят: «Развратная дева — чиста,
между дорогой и колесом есть пустота,
что не вмещает сердце — смогут вместить уста».

А я говорю: «Если Дао — сеть, молчанье — улов,
дорога в тысячу ли короче тысячи слов,
стоящий в центре квадрата не видит его углов».

Впрочем, и я, и они вписаны в этот квадрат.
Башни в углах, между ними — стражников ряд.
Им дела нет до того, о чем внутри говорят.


* * *
Учитель привечал грешных и праведных,
доверял искренним и лжецам,
не препятствовал приходящим,
не удерживал уходящих.

Все шло своим чередом.
К нему приходили тысячи.

Строители возводили стены,
солдаты вооружались,
расхитители крали,
женщины рожали детей.

Столетье спустя
в долине, где жил Учитель
стоял процветающий город,
трижды захваченный и разрушенный племенами,
но отвоеванный и отстроенный вновь.

Позади императорского дворца
сохранилось странное сооружение —
круглая башня без крыши,
не имеющая входа и окон.

Дикий виноград полностью
заполнил ее просвет,
перегибаясь, лоза
опускалась вниз до земли.

Раз в год тут торжественно
закалывали быка
и мазали свежей кровью
новый бронзовый колокол.

Это место считалось священным.

Никто не знал — почему.


* * *
Распростертое тело лежит ничком у стены,
по которой силится приподняться лоза,
цепляясь за разрушающийся карниз.
На древко стрелы, торчащее из спины,
садится большая серая стрекоза.
Она наклоняет крылья вперед и вниз.
Подрагивает брюшко. На крыльях прожилки черны.
Выгибают раздробленный мир выпуклые глаза.

Разрослась осока в ложбине невдалеке.
Черно-желтый узор, изгибаясь, в траве шуршит.
Серые гуси в небе кричат, направляясь к реке.

Сияет отброшенный в сторону медный щит.
Муравьи цепочкой ползут по вытянутой руке.


* * *
Говорят, на краю океана есть каменная гора
с пещерой, куда низвергается избыточная вода.
Таков мочеточник Вселенной. Ибо закон естества

гласит: где имеется полость, там должна быть дыра.
Правило это — причина ложного чувства стыда:
что-то прикроет одежда, что-то спрячут слова.

Говорят, в океане живет рыба по имени Гун,
вдвое большая, чем простор, где обитает она
(так и душа человека — обширней его телес).

Каждую ночь над нею восходят двенадцать лун,
на каждой ее чешуйке — могущественная страна,
колышутся жабры ее, словно огромный лес.

Весной она, превратившись в птицу, летит на юг,
опираясь огромными крыльями на всю синеву,
что содержится в небесах, и на все облака.

Скорей занятно, чем страшно думать: что, если вдруг
Небо рухнет, не удержав тяжесть ее на плаву?
Тогда Поднебесной конец. Что ж, потеря невелика.


* * *
Учитель сказал: на этой древней земле
трава должна прорастать пожухлой,
а люди — рождаться старцами.

Собственно, так оно и происходит.
Взгляните на сморщенный красный лик
новорожденного младенца!
Его резкий крик означает одно из двух —
голод или страдание.
Водянистые глаза ничего не различают.

Он появляется в мире,
чтоб подчиниться Закону.
Он вторгается в бытие,
чтоб смирить себя ритуалом.

Возможно, он станет учителем
и вступит в ученый спор:
во сколько слоев следует делать внутренний гроб
для чиновников четырнадцатого разряда.

Если его слова будут точны,
а рассуждения — взвешенны,
его учение утвердится на тысячу лет.


* * *
Миг с тобой утоляет мою кручину.
Час с тобой отдаляет мою кончину.
День в трудах для себя превращает в старца.
Ночь в мечтах о тебе возвращает в меня мужчину.

И когда в одеяньях парчовых, расшитых
золотыми улитками, ты встречаешь меня поклоном,
я немею от очертаний твоих сокрытых:
бедра, плоский живот, бугорок над лоном.

Как вмещает облако озерцо в середине рощи,
душу мою изнутри твоя замещает внешность.
Я пишу тебе просто — куда уж проще!
Как ученик, боясь допустить погрешность.

Так дрожала когда-то рука, выводя иероглиф
на испытаньях за право входа в чиновный терем.
Там желали лести. Дождались. Я стал угодлив.
Ты ждала потери. Дождалась. Я весь потерян.

И когда на закате, чуть прикрывая ресницы,
я скольжу по отрогам гор расслабленным взором,
чудится мне запряженная драконами колесница:
ты — возница, глядишь на меня с прощальным укором.

Но теперь, когда мир насилья и обольщенья
низвергается в пропасть распада и обнищанья,
я не прошу прощенья — мне нет прощенья.
Я не прошу прощанья — мне нет прощанья.


* * *
В спальне моей — четыре угла, как и в любом доме.
В одном углу — круглая чаша из голубого нефрита.
В другом — кувшин с напитком из винного риса.
В третьем сижу хмельной, охватив руками колени.
В четвертом лежат пятьдесят драгоценных свитков.

Я давно уже не читаю — не то чтобы зренье слабеет,
просто разум мой не узнает ни рисунков, ни знаков.
Каждое слово распалось. Собрать обломки
ни уму, ни взору теперь уже не под силу.

Глажу шелковый свиток, как будто ласкаю зверя.
Кажется, я ощущаю ответный трепет…
Надо бы все продать. Но в этом селенье
никто не сможет дать настоящую цену,
а путь в столицу далек и небезопасен.

В годину смуты надежнее сельская местность.
В город входят войска, а до нас доносятся слухи.


* * *
В желтом облаке пыли пограничный отряд
с поля проигранной битвы направляется в ад.
Отравленный император все не распробует яд.

Казенные мудрецы драгоценные свитки несут,
не замечая, что бесы над ними свершают суд.
Там слова погубили. И теперь — не спасут.

Неизвестно, кто многочисленней здесь:
боги, демоны, люди? Непрозрачная взвесь
разнородных духовных сущностей, смесь.

Жаль, что тут не увидишь зверей и птиц —
им нечего делать за гробом, внутри границ,
отведенных для пребывания потусторонних лиц.

Здесь не нужны ни жабры, ни перья, ни чешуя.
Ни рычание, ни мычание не скрасят небытия.
Странно, что мы легко обживаем эти края.

В древности говорили: «Лишь людские дела
долговечнее, чем сухие, выпрямленные тела
без дыхания, разумения, ужаса и тепла».


* * *
Перенесясь в миры иные,
никто не помнит ни о ком.
Внизу — фигурки костяные
под непрозрачным колпаком.

Висят столетья, словно туши
животных в лавке мясника.
Их кровь не оживит потухший
фитиль железного крюка.

Покинув плоть, стекая в желоб,
стихая, насыщает слой
земли отечной и тяжелой,
державы хладной, нежилой.


* * *
Ворон — черная, сытая птица с высоким лбом —
сидит на засохшей ветви — он выбрал ее одну:
хороша — ни цветов, ни листьев. Он шевелит горбом
(так сложены крылья). Лето идет ко дну.

Потому что дно (или русло) времени — небосвод.
Поднебесная — берег той же самой реки.
Годы — заросли камыша у мелких, застойных вод.
Здесь случаются оползни, но они довольно редки.

Зато уж если случилось, слой за слоем обрыв
обнажает тысячелетний, от взора спрятанный срам.
На такое посмотришь — и знаешь: глаза закрыв,
их незачем открывать — вместо зрачка шрам.

Что за радость видеть проем, где была дверь
или провал, где был черепичный кров.
Но я ненавидел Царство. И вот теперь
хожу по его обломкам. Изранены ноги в кровь.

Я ненавидел дворы, где по ночам — пиры,
где обнаженные женщины разносили чаши гостям.
Я радовался земле, лопнувшей от жары,
я жил, подставляя ухо плохим новостям.

Я помню набеги племен и «исправленье имен».
Видел демонов на расстоянии вытянутой руки,
утешаясь лишь тем, что Небо — русло реки времен,
а Поднебесная — берег той же самой реки.


* * *
Контур священной горы Тайшань напоминает
рукоять кинжала или меча. Если б Небесный Владыка,
ухватив ее, выдернул, как из ножен,
пагоду в девять ярусов, обращенную вглубь шпилем,
живые люди узрели бы ужасы Преисподней.

Но покуда этого не случилось,
все пируют, смеются, никто ничего не знает.

Только я, перехитривший духов
и проливший на землю напиток забвенья,
я, принесший в мир
вместе с первым младенческим криком
боль прошлого воплощенья и посмертного воздаянья,
мог бы им рассказать такое,
что умерило бы их беззаботность.

Я сижу среди них, молчу, наполняя чарку,
пью одну за одной, наблюдая, как птицы
и демоны, изображенные на шелковой ширме,
постепенно приходят в движенье.


* * *
Сижу на камне, трость зажав меж колен,
накрыв ладонями набалдашник, сверху
положив подбородок, всей тяжестью головы

наконечник вдавливаю в красноватый тлен.
Черные муравьи суетятся — проводят сверку
бурых, высохших стебельков травы

с прошлогодним списком. В развилках древесных жил
— время. Лишь вечер минул, и вот уж весна снова,
не выводя наружу ни листьев, ни лепестков,

бугорки будоражит на ветках дуба, который жил
считай — не сочтешь веков, не проронив ни слова.
Зеленел, опадал, десятки тысяч ростков

от своих плодов заглушая собственными корнями.
Так свободнее расширяться — растя дупло
в сердцевине, да гнезда птиц-приемышей в кроне.

Владыка так поступал с наследниками-сыновьями:
поодиночке душил. Теперь его время пришло —
высохший, бездыханный мертвец все еще на троне.

Я сижу в тени, но вижу: солнечное пятно,
скользя по склону, из багрового, пламенея,
медленно разрастаясь, подползает к моим ногам.

Всматриваюсь в окрестность, знакомую мне давно
(искусственный водопад, руины дворца, аллея)
молча, как взятый в кольцо смотрит в лицо врагам.


* * *
Тут умирали предки,
гибли деревья в саду,
тут отраженье беседки
разваливается в пруду.
Тут ворон сидит на ветке,
но я отсюда уйду.

Уйду к пещерам и норам,
к подножью Южной горы,
где дым курений, как сором —
из каждой черной дыры,
где привыкли к ученым спорам
и гудению мошкары.

В каждой пещере идол
с отшельником спит вдвоем,
ни тот ни другой не выдал
присутствия мысли в нем,
кто не смотрел — не видел,
что творится в сердце твоем,

позолотой ли, кожей
сверху покрытом, потом —
желтой одеждой, схожей
с глиной, лежащей пластом.

Сердце, где всякий прохожий
живет, как в доме пустом.


* * *
Учитель сказал: Совершенномудрый
подобен запретному городу в центре Столицы.
Извне лишь немногое, что дозволено, проникает.
Изнутри раз в год выходит гонец с порученьем.
Редко бывает, что он вернется обратно.
Что б ни творилось там — для проходящих мимо
существует только стена, и эта стена — неизменна.

Пусть рухнут дворцы — никто ничего не заметит.
Пусть Владыка умрет — никто слезы не уронит.
Потому, что внутренний город — запретный город.

Совершенномудрый десять лет не меняет
выраженья лица, не прибавляет морщины
к уже имеющимся, не говорит ни слова.

Разум учителя — это Запретный Город.
Пусть никто не увидит его руины.


* * *
Вращаясь вокруг черенков, листья падают на траву,
чуть прихваченную инеем. Небеса совершенно чисты.
Я знаю, куда иду, хоть не знаю, зачем живу.
Похрустывают под стопой свернувшиеся листы.

Вдали изгибом стволов указывает бамбук
направление ветра, неощутимого тут.
Странно, что в эту даль все же доносится звук
одинокого колокола. В парке еще цветут

золотистые хризантемы у стынущего ручья,
где пестрые саламандры между зеленых камней.
В форме священной горы сделана шапка моя.
Пагоды, лес, река вышиты тонко на ней.

Я купил ее в прошлом году у наследников мертвеца,
подписавшего мой приговор лет пятнадцать назад.
Не могу, как ни стараюсь, вспомнить его лица.
Иду по узкой аллее сквозь опустевший сад.


* * *
В древности мудрецы наводили порядок,
начиная с заклятия демонов. Даже Владыки
каждое утро их вытряхивали из складок
драгоценных одежд — и слышали свист и крики.

Разве тебя самого вбок и назад не шатало?
Не ухмылялось тебе в лицо твое отраженье?
Или в ушах у тебя не шумело и не шептало?
Или тень всегда повторяла твои движенья?

Когда женщины с пением, приседая и наклоняясь,
рис втыкают в почву, покрытую слизкой влагой,
вслед за ними с шипением, кривляясь и испражняясь,
духи почвы, воды и грязи идут ватагой.

Или сам ты не видел, как в полном безветрии нечисть
подымает им платья, заголяя и распаляя?
Или не чувствовал, как под слоем времени вечность
сотрясается скопищем бесов от края до края?

Учитель сказал: «Сегодня, когда народы
сеют семя и семена, демонов раздражая,
мне весною не хочется видеть хрупкие всходы,
и страшно дожить до времени летнего урожая».


* * *
Учитель сказал: набег Хун-ну подобен разливу
Что представлялось прочным — сметено, размыто.
Что казалось укорененным — пришло в движенье.
На глубине в локоть дна не увидишь.

Обломки царства в низовье несет эпоха,
ибо грядущее всегда расположено ниже.
Устье вечности — узел, женская сущность, самка.
Здесь, на островках, в плавнях, на мелководье
оживают фрагменты нашей погибшей жизни,
добыча пухнет и разрастается, как утроба.

И когда победившие нас кочевые люди
испытают боль и ужас родовых схваток —
видит Небо — все это напрасно, тщетно!
Нет живого плода — лишь муки да лужа крови
да связующая их и нас пуповина,
которую некому (и незачем) перерезать.


* * *
В беседке под тутовым деревом с изъеденною листвой,
под выбеленным облаком, движущимся на юг,
старец в желтых одеждах, с выбритой головой,
локти к коленям прижав, не размыкает рук.

Тонкими пальцами купол черепа обхватил.
Уродливые суставы — как узелки, в старину
заменявшие письмена. Вздувшейся сеткой жил
схвачены голени — крепко, во всю длину.

Курильница между стопами. Местных духов почтив,
оставляя легкий дымок, угас ароматный огонь.
Напротив старца, расслаблена, неприкрыта почти
хмельная девушка спит, положив под щеку ладонь.

Что за тело выбрал монах, увязший в небытии,
для грядущего воплощения! Хищно и не спеша,
проникая под нежную кожу, раздвигая слои,
наполняя складки и щели, торжествует его душа.

Ты не почувствуешь, дева, что происходит с тобой.
Слишком влажен полдень, пьяно вино и сон глубок.
Поднявшись, она с презрением подталкивает стопой
сидящее тело старца. И тело сползает вбок.


* * *
И душа, расколовшись надвое, обнажает слои,
неведомые доселе, высвобождает слова,
которые поначалу трудно принять за свои,
ибо судьба, что ветка высохшая, крива.

Так обнажают суть оползень и обвал,
так, оседая вдруг, становится брег крут,
так выгребает вихрь то, что ты выгревал.
Вот терпенье и труд — всех в порошок сотрут!

Знаки в свитке движутся сверху вниз,
и навстречу им, ухмыляясь и щуря глаз,
ползет человек, цепляясь пальцами за карниз,
болтая ногами над бездной, черною, без прикрас.


* * *
Светлый камень ограды прогрет насквозь и шершав.
Тонкая ветвь согнулась под тяжестью мелких роз.
Оглянувшись, расшитый подол под мышкой зажав,
красавица приседает — коленки врозь.

Она погружает себя в шелестящую на ветерке
выгоревшую траву, смотрит вниз и вперед.
Драгоценные шпильки в стянутом узелке
черных жестких волос. Полуоткрытый рот.

В такие минуты лицо не выказывает ума.
Скорее — сосредоточенность на чем-то совсем ином.
Под моими пальцами теплая телесная бахрома.
Стекает вниз по ограде то, что было вином.

Наши взгляды встречаются. Она глядит без стыда.
А я отвернусь и, напевая священный гимн,
уйду по той же дороге, которой пришел сюда,
в город, который помнит меня другим.


* * *
Подавившись ухмылкой, застрявшей поперек лица,
чтец прекратил дышать, а затем — говорить перестал.
Завернув в циновку, уносят выпрямленного чтеца.
Средство действует верно. Сын Неба слегка привстал,

глядя на желтые стопы, закатанные в рулон —
свиток с погибшим текстом. Там, под землей, в саду
личинки жуков соберутся со всех сторон,
завитки с коричневым ртом, говорящим: «жду».

Пожирающий мертвую плоть ничего не в силах понять.
Взять того же Владыку. Он полощет вином дрянным
полуразрушенный рот, безуспешно стараясь унять
отвратительный привкус, который ничем иным,

кроме смерти не отобьешь, и то — не чужой, своей.
О которой гадать, как о погоде вперед на несколько лет.
Небосвод над крышей дворца будет еще синей,
сторожевые взвоют, почуяв незримый след.

Чтец помогал развеяться, взять хоть историю ту,
где всюду — дразнящая похоть, где все подряд
совокупляются, даже ласточки на лету.
Но интересней знать, как быстро действует яд.


* * *
Мальчишкой я нес домой пойманного мотылька,
ладони смыкая лодочкой, ощущая трепет крыла.
В беседке сидели гости, разряженные в шелка.
Мать разливала чай. Отец стоял у стола.

Распластавшись, лоза распускала по стене завитки усов.
Упругая спинка ящерки раздвигала траву.
Над крышами зеленело облако ближних лесов,
приподымаясь по склонам, уходя в синеву.

Это четкий рисунок на свитке, который уже давно
свернут и брошен в углу запущенного жилья.
Разве что чаша вымыта, но выпитое вино
оставило тяжесть в затылке и слабый привкус гнилья.

Два старика, беседуя, идут через мост не спеша.
В темной подвижной толще воды играют гольцы.
Между ладоней вечности трепещет моя душа,
оставляя следы золотой пыльцы.


* * *
Что вверху, что внизу небеса. Они едва различимы.
Лишь на мгновение нижнее рябью подернется чуть.
Все едино. Лица не отличить от личины.
Две лазурных ладони оберегают мой путь.

Я никому не в тягость. Не нуждаюсь ни в чьем совете.
Лодка скользит по воде. Чуть направляю весло.
Узкие тропки окрестность поймали в сети.
Сплошь мелководье осокою заросло.

Мне довольно того, что существует на свете.
Изобретение нового — не мое ремесло.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah




πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney