РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВПётр Разумов
ЯЗЫК И МИР
17-08-2012 : редактор - Алексей Порвин
Зеленова Анастасия
Тетрадь стихов жительницы. – New York: Ailuros Publishing, 2011. 116 с.
Зеленова зелена. Как зелен Хлебников и Олейников. Но старческого маразма, которым грозит каждый культурный повтор, нет. А есть радость пересоздавания. Инфантилизм всегда был приметой авангарда. Теперь он вдвойне хорош. Ведь на обломках Империи остыли все имена, все образы, истории, флексии. Остался мусор бытия, который уловляется в пылесос зрения опытным мастером:
конь шёл. Они
такие –
ходят.
и были слабые огни.
и между ним
и ними вроде
стояли –
тоже были –
мы.
а лился
дождь
и пух летался
таинственное лето шло.
насквозь меня-тебя-и-нас-тье
теперь
вот счастье!
и светсло
Зачин напоминает «Где-то там у реки», супербоевик пионерских времён. Но разрыв между каждым словом даёт новое стяжение. «Конь шёл» – это сюжет. Но сюжет тут же должен быть либо нарушен, либо оправдан: «они такие». Это внедрение детского ума, расщепляющего самую простую вещь до вопроса или утверждения о мире в целом. «Пух летался», «светсло» – детский язык самый быстрый и точный, потому что строится не на ошибке, а на словотворчестве. Дети вообще не умеют ошибаться, потому что не знают Закона, а делают новые вещи по образцу уже сочинённых в языке.
Ничего не вижу ясно,
вижу очень ярко:
на траве разно-зелёной
жёлтая помарка.
Проплывает жёлтый лист
по зелёну морю,
синей сетью баскетбольной
пойман рыжий дворник.
Мяч коричневый земной
сдулся и пробит –
он не сдался, припорошен
пылью, но лежит.
Чёрным-чёрным круглым глазом
на него смотрю:
смерти нет в вещах ни разу,
только «не люблю».
Ясность взгляда отменена, нарушена наложением и подобием. Синтагматически схлопываются небо (синий цвет), баскетбольная сетка и дворник. Глаз прошивает пространство как отношение в языке его формирует и продолжает. «Мяч коричневый земной» – это уже пирамида, парадигма, которую строит не глаз, а ум. Ум всегда умышлен, лишён произвола и подчинён Игре. Игра заражает предмет его тенью, подобием, синонимическим симулякром, в котором он обретает новую, сверхъязыковую, поэтическую идентичность. «Смерти нет в вещах ни разу», один раз возникнув, мир уже не может пропасть бесследно, он может только опуститься глубже, на дно пямяти, где будет жить всегда и возрождаться как язык в каждом следующем речевом жесте. Язык – вот, что противоположно Пустоте.
меж волос и абрикос
делает укус
несмертельную прививку
тоненький надрез
я на треть уже такая
где ни натереть
сходит кожица сухая
обнажает твердь
под ракитовым кусточком
над грушовою водицей
скачет ласточка-синица
ищет милое ничто
в клюве я лежу ничком
Как будто читаешь школьный учебник: кос / кус. Сюжет теряется в потоке разношёрстных строк, так удачно рифмованных-нерифмованных, что остаётся ощущение лёгкости, но не пропадает строй, рождённый точной рифмой натереть / твердь. Твердь – это всё. Этим ёмким полупочином охватывается вся история абрикоса, вписанного, как тот же баскетбольный мяч, в какую-то космическую картину. Космос – вот, что всегда предъявлял авангард со времён Хлебникова. Не случайно ласточка-синица «ищет милое ничто». Ничто – это тот же Космос, только ещё не найденный, недовоплощённый. И, одновременно, это предел поэзии, как для буддиста Нирвана. «В клюве я лежу ничком» – разве это не поза забывшего мир покойника, т. е. спокойного жителя Ничто, где язык теряет форму, но обретает зыбкий смысл. Ведь только если смысл зыбкий, он может вместить Вселенную.
Незвана-непрошена
прикатилась горошина.
Не то, чтобы страшная,
но странно окрашенная.
Размером – с клуб,
а формой не куб.
Хозяйственный люд – вокруг похаживает,
бока ея шшупат, поглаживает.
Астроном ухмыляется, хитрит:
скрывает, что это ценный метеорит.
То ли считалочка, то ли ерок, то ли мини-сказка с удивительным финалом, прежде всего ритмически верным – так кончали свои стихи корифеи (Хармс, Николев), так метафора мира реализуется в очередном, таком же случайном, как все предыдущие, образе. Горошина – загадка. Но важен не ответ, а соположение примет и сюжетных конструкций: «бока ея шшупат, поглаживает». Архаика настолько иронично-небрежна, что ощущается как открытие. Открытие – это принцип авангарда. Это и его миссия, и его метафизика. Можно открывать что угодно. Главное – смотреть на мир неокрепшим зрением, зрением дикаря, ребёнка и невротика. Только медленное приближение к Вещи способно её приять. Познание есть неузнавание и вовлечённость. Всё, что открыто, будет снова зарыто и вновь обретено в каждом следующем стихотворении, на каждом новом этапе эволюции, которая при таком подходе вообще невозможна. И это хорошо.
небесные железяки
пролетала
жердь из цветного металла,
спешила на аэродром
сдаваться в металлолом
а рядом с нею летело
из вторчермета тело,
своей непонятной конструкцией
нарушающее все инструкции
господа, задирайте головы!
с неба валится олово!
Мир стихов Зеленовой – это мир отречения. Отречения от опробированного, от глаза с его шаблонами. Как будто изобретены очки фасеточного зрения, в которых мир сначала распадается, а потом складывается, но в такую картину, в которой присутствует что-то ещё сверх физики. «С неба валится олово!» – превратить банальное событие в трагедию, феерию, клоунаду – не это ли задача искусства, не озабоченного псевдо-интеллигентской ветошью духовных исканий и патетичных нравоучительных излияний. Как дети и ещё раз как дети. Заповедь Христа, заповедь Велимира, заповедь Зеленовой!
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney