РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВЛева Матюшкин
Эффект Мандельбаума
18-08-2009 : редактор - Кирилл Пейсиков
Ветрено
На этой фотографии не будет звезд,
на следующей тоже они не появятся,
давайте их выкинем. Из ломких гнезд
станем приворовывать вороние яйца,
вырастем их, нелепышей, и — убьем,
сделаем костюмы, наденем маски, —
мы же умеем мастерить ерунду вдвоем,
так давайте придумаем еще одну сказку.
Станем легендой последних часов метро,
людьми, удивляющими весь Петербург...
Ветрено нынче, боже мой, вет — ре — но.
Так ветрено, что ломает-разламывает
кольца рук.
* * *
Весь вечер выгуливал тело,
Смотрел незнакомкам в глаза.
Как странно, ведь то и дело, —
Был принимаем за.
Отвечал: «Нет-нет, я Такой-то.»
Они улыбались: «Да...
Подпишите, пожалуйста: «Той-то.
С любовью и навсегда.»
23 56
люди, дарящие тебе острова и не острова, а лишь блики чаек
на чайнике с чаем и твоя голова, все это некогда уже означает,
что ты не любишь никого никак никогда и да здравствуют талые воды,
все вода и вода, закинь невода, подо льдом сожни непослушные всходы,
вдохни полным ртом непотребной каши из слов, предложений-воскликов навсегда
все это неизвестно и что раньше то дальше, подо льдом не зерно — вода,
раскричись, девочка, знаешь бывает такое, пущее, голое, выкинь, пора идти,
сумка, накрашена, оставьте меня в покое, выйди, тело голое, видно всем, отпусти,
так растущие комья (непонятно) выдано, выклевано, клеванная глубника дроздов,
а твое тело всем видно голое, все изучают тебя мачтовую. сквозь остов
не посмотрит никто, не исправляйся милая деточка, живи как знаешь, это все пустяки,
зарабатывай, это так водится, через ресницы-веточки черные больше тебя синяки,
посиди в себе, необычное курево, сверхиздание, дальний мост, дымишь,
катятся люди клубами-дуревами, все в незнание, ты не думаешь-спишь,
и в кровати холодно как в аду ночью в августе, новый день осени, мир-маяк:
ты выходишь наверх, над воздошной пропастью, для к-
ого ты рассталась с собою, так?
* * *
Я грушу
за бок укушу
и буду слушать
звуки.
Oculus
Лора! Lora, прошу, не выкай. Те
прежние «Вы» не спасут уже «нас»,
вот и контора, «Глаза на выкате».
Мистер Жаме предлагает глаз, —
матовый Oculus, Bulbus «bus»,
Цена обычная, [?40] — час.
«Мы, конечно, берем, сейчас же и тут,
[Прекрасный], [новейший] офто-мобиль,
Вернем через.. {время}-надцать минут,
[Ясно!], такие люди как мы не мнут,
Ни роговицы, ни склер. (Не скрыл, —)
Нам предстоит сотня образных миль.
Нас, наверное, впрочем, ждут...»
Мистер Жаме, наконец, отстал,
«Аккомодация», «нерв», вперед,
Мир раскрывает тоскливый рот,
Эффект Мандельбаума, я читал
это в [Бентли-Бейтс]. Стоп-поворот,
Левая мышца, прыжок, провал
И...
...зрачок-сачок, на сетчатке-сеточке
Нежная ты, мы в глазу Моне,
Сен-Лазар-вокзал, кисточки-веточки,
и мостки, и маки узнай на мне,
восходящее солнце твоей Вене-
ции что бегущие девочки. Как во сне
раннем-утреннем, или... Конечно, нет.
* * *
тяжелой лошадью наполнен сытный дом суконной лошадью облеплен потолок тоскливой лошадью печален книжный шкаф стеклянной лошадью раскрытое окно пудовой лошадью (а лошадь весит больше) взлетающий узор бежит в окно мечтает колесница об одном и спит возница
* * *
Я сегодня думал про погоду и про тебя,
что я хочу в те темные тучи,
где разрываются,
я шел, а в конце было самое черное,
и там было мое место.
И в комнатах было темно.
Я люблю эти сумерки,
но сегодня особенно.
Еще с утра я думал, идя вдоль дороги,
— смотри как ветер, смотри как градины
сами бегут.
Я думал о стихотворении,
в котором я признаюсь тебе,
и скажу, кто ты мне.
И мысли вставали как между
кусками поребрика
и все держали,
и я не падал.
(«Рыть муки» или..?) Все же, мыть руки.
В хрущевой от-те-пели пластинка-твист:
Стол-стулья-фрукты, тол-тулья-рук ты
(Ни одной истертой) уже не дашь.
[19]64-ый, картон, гуашь;
Так во мне, умирая, танцует лингвист:
Ему нежные окна раздвигали звуки
На двупальцевый свист.
P. S.:
Так тонкие книги и серые буки
Роняют из тела ненужный лист.
* * *
Это красный.
А это синий.
А это я,
весь из опасных
линий
и пятен.
Я неопрятен.
Август 69-ого
— Потом, Левочка, я уехал
В Константинополь,
и музыка сделалась самобойной...
— Может, отборной?
— Нет, Левушка, отбойной,
самобойной, как молоток!
Так описывал мне
митрополит Феопемпт
третий день фестиваля Вудсток.
— ...потом, все-таки, Джимми
вышел. Hey Joe.
Все такое, рок.
— А затем? Потом что?
— Потом отключили ток.
* * *
— Поводы-поводыри,
обидься на меня, деточка,
и на коже моей гори
сеточкой,
йодной сеточкой.
— Подари
мне ивовую веточку
и глупостей
не говори.
Запрещенные книги
Цветы завяли,
запрещенные книги я спрятала,
иди на звук,
глаза твои,
укрытые красными ватами,
не любят рук;
да и глаз, наверное,
видящих, спелых,
вместо твоих слепых.
Мальчик мой белый,
мальчик мой бедный,
за нас двоих
не одну молитву,
не одну птичью песню
я спела.
(Наполовину поёт,
наполовину говорит,
тоскливо растягивая гласные.)
Ле-те-ла, —
мол-ча-ла.
Уу-па-ла, —
кри-ча-ла.
Па-ла, —
пе-ла.
(Шепотом)
И так сначала.
* * *
Здравствуйте, люди, делающие большие глаза по любому поводу,
и бусинки, выплывающие из заплыва мирского жира,
я пишу вам из средиземноморского города
с побережья Алжира.
Я не бербер, не араб, и не знаю испано-французского,
разве важно из какой складки я вышел и из какого народа,
если могу я бриться о пенную ватку влажной полоски узкого
килевого ножа парохода.
Как солнечные блики ранят воздушное, что я вдыхаю,
как и сердца мешок разорвут торжество или стынь
от причального крика послушного такелажному раю,
так и свои листы
выставит солнцем питаться лес рангоутный,
чтобы парусный лист ветреному сполоху отвечал...
Так, поправляя шляпу, по утру
я шел на причал.
Беспокойная
Я встала с кровати и вышла из дома,
на улицу, чтобы более там, внутри,
не показаться вещам столь же знакомой,
сколь мне они. Так, часа в три
ночи, на улице, где никто
не подаст ни левой, ни правой руки,
я стучалась в одно окно
и в другое, и следов круги
за мною наматывались вокруг города,
а те, у кого была печь,
не боялись холода
и в знакомой комнате тихо лечь,
слушая стук, думая, что нечистый,
стучит, в окошко, выманивает, «не пойду»;
а я в снегу, в пальто тонком и мглистом,
стучу и все жду, и все жду, жду.
Может быть, кто есть в этой жуткой ночи,
что возьмет в сердце свое дышать,
о Господи, мне же, правда, это так было нужно так срочно,
когда вдруг подумаешь, что ждущая сама по себе кровать
все так же пуста, звонишь уже бывшему другу, как ты, спрашиваешь,
как же твои дела,
хотя до этого по пути по кругу до звонка молящие фразы вынашиваешь,
и об этом (что не сказав) глупое думаешь: не родила,
а потом неожиданно, совсем, совсем уже вдруг,
почувствуешь как же можно мыслить такое, мать,
и трубку повесишь, а друг,
он шепнет в темноту и спать.
Ай-ай-ай, я писала тебе письмо,
а теперь разорву,
если что,
я во рву.
* * *
Лунное око в окно ловил,
то левый, то правый закрыв глаза,
раки на зиму врылись в ил,
в легких морозные иглы. За
стеной стена,
и одна другой говорит:
«встретимся на углу»,
«мы не встретимся»,—
другой отвечает одна,
«у меня развился радикулит,
не дойти никак, даже боком,
прости, милая, моя в том вина»,
и они болтают друг с дружкой,
в то время как,
в обнимку с маленьким богом
и маленькой маковой сушкой
в темном и вязком иле спит рак.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney