РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Артемий Волков

Новый год и другие рассказы

26-08-2014 : редактор - Василий Бородин





Новый год

Мы празднуем новый год в кратере. Тут я, мама, папа и мой брат. Он хочет собаку на Новый Год. Постоянно твердит: «хочу собаку». Что хочу я – не знаю. В кратере мы все сидим. Ничего не происходит. Кратер молчит. Многие говорят, что в кратерах вечно что-то случается – кипит лава, плавятся земные породы, разные газы испаряются. Ничего такого я не замечаю. Мама говорит передай салат. Я передаю. Вот и все события. За окном темно, поэтому круглый день горит лампа. Всего одна – что бы не тратить много электроэнергии. Так приказал папа, надо беречь семейные расходы. Вот папа выпивает. Вот мама выпивает. Брат ковыряет салат рукой. Он не хочет есть, только делает вид, чтобы родители не ругались. Я избавлен от такого пристального внимания, поэтому я не ем вовсе. Тарелка передо мной пуста. Я выпиваю. Мне двадцать лет. За окном круглый год темнота. Но сегодня темнота другая. Сегодня Новый Год. Елки у нас не стоит – в кратере они не растут. Украшений тоже нет. Однако все чувствуют новогодний дух и без них. Папа говорит: «Вот Новый Год, чувствуете его дух?». И все кивают, чтобы не обижать папу, тогда он довольный наливает себе еще. Папа выпивает. Мама выпивает. Я выпиваю. Мне тридцать четыре года. У меня борода и первые признаки седины. В нашей семье все седеют рано. Вот передо мной седой папа и седая мама. Совсем старики. Брат отодвигает тарелку. Ему надоело притворяться. Он совсем уже взрослый. Теперь он выпивает. За окном темнота. У всех Новый Год. Лампа горит по-прежнему. Она горит одинаково. «Сейчас вскоре наступит Новый Год» - говорит мама. Все кивают, кроме папы. Папа молчит и грустно смотрит перед собой. В салате ползет червь. Папа достает червя. «Он мертв» - констатирует папа и выбрасывает червя в сторону. Стол пуст. На нем нет даже скатерти. Я выпиваю. Мне сорок один год. Я выпиваю. Мне сорок пять лет. Я седой как мама и папа. Мой брат выпивает. «Хочу собаку» - говорит он. «Дождись Нового Года» - отвечают папа и мама. За окном темнота. Всегда темнота, даже в Новый Год. Неизменное безвременье. Мама предлагает папе выпить. Папа выпивает стол. Стол пуст. Папа пуст. Я вижу папу изнутри – он абсолютно пуст. Так он и остается пустым, пока мама встает, чтобы произнести новогодний тост. Не найдя слов мама садится, так ничего и не сказав. За окном темнота. «Еще слишком рано, Новый Год не наступил» - говорит мама. Мой брат выпивает. Я выпиваю. Мне пятьдесят три. По всему лицу проступили морщины. Ладони стали грубыми как стол. Я смотрю папе в голову. Там ползет червь. Я достаю его рукой и протягиваю брату – пусть поиграет. Но брат совсем повзрослел – он не хочет играть. «Он мертв» - говорит брат. Мама протягивает что-то перед собой. Но в руках у нее пусто. Она смиренно убирает руки назад и кладет себе на колени. За окном темнота. В кратере всегда темнота. Даже в Новый Год. В кратере ничего не случается. «Давайте праздновать» - говорит папа. Все кивают, чтобы его не обидеть. Все начинают праздновать. Все выпивают. Я выпиваю. Мне шестьдесят. Я уверен, что намного старше своих папы и мамы. Они ковыряют что-то перед собой, но стол пуст. Они ковыряют пустоту перед собой. Они притворяются, что там есть чего ковырять, чтобы я не ругался. Брат молчит и смотрит перед собой. У него в голове червь. Я достаю его рукой и протягиваю маме с папой. Они молча смотрят. «Он мертв» - говорю я им, и они кивают, чтобы не обижать меня. Мама особенно кивает. Ее голова отваливается и падает на стол. Мы смотрим на голову мамы и киваем, чтобы ее не обидеть. Голова смотрит на нас. В голове червь. Все выпивают. Я выпиваю. Мне семьдесят шесть. Я не уверен, сколько прошло времени. Я не уверен, что время проходило. В кратере ничего не случается. За окном темнота. «Новый год» - пробормотал я. Все закивали. Мой совсем взрослый брат от чего-то вскрикнул: «Собака!», будто вспомнил что-то. Но тут же забыл. «Давайте праздновать!» - воскликнул папа, ковыряясь в голове мамы. Все закивали. «Передай салат» - говорит мне мама. Я делаю вид, что передаю. Скоро я устану делать вид. Скоро я совсем повзрослею. Папа смотрит перед собой. Папа выключает лампу. Лампа продолжает гореть. За окном темнота. Мы празднуем Новый Год в кратере. Тут я, мама, папа и мой брат. Он хочет собаку на Новый Год.


Предложение

Я стою на карнизе крыши, взирая на уродливую бурлящую массу глазами, страждущими мести и упокоения, с тем, присущим каждому животному существу, безумием, что изо дня в день заставляет тебя просыпаться в уютной кровати и, беспомощно перебирая конечностями и мыслями, пытаться ухватиться за здравый смысл происходящего, а, может, только грядущего произойти с тобой, твоими близкими, обычными и необычными людьми, в чьем окружении ты вынужден, а быть может, хочешь по своей воле находиться на одной плоскости, если считать плоскость тем, чем ее считают математики, философы и другие научные деятели, временами вылезающие из своих кабинетов и лабораторий, дабы внести ясность в нетрезвые умы приземленных организмов и заявить, стало быть, о том, что поверхность, во всех ее отношениях – не то, как мы видим, а то, как мы отталкиваемся; и, если честно, я вполне согласен с этим утверждением, так же, как согласен с относительной мерой высоты и длины, бесконечной в самой своей основе, так как не имеет пределы и границы ровная череда цифр, а, значит, пределы там, где ты пожелаешь, а я сейчас желал, чтобы пределом моего сознания была высота этой самой крыши, на чьем пороге я обретаю себя, чувствуя, что хоть на миллионную долю «выше» некоторых созданий, а значит, имею место быть с ними, так сказать, снисходителен, подобно Богу или грозовой туче; и, падая вниз на то расстояние, что отделает меня от них, я готов был поклясться, что видел лишь белые стены, стерильно вычищенные и отглаженные до того состояния, которое принято называть «идеальной поверхностью», по мере ее площади, ровности и жесткости, совпадающей, наверное, с идеалами понятий о физическом теле, хотя таковым я назвал бы лишь Цифру, как единую и четкую границу между вымышленным и реальным, лежащим и стоячим, мокрым и сухим, ведь что есть реальное, если оно не подвергнуто измерениям и расчетам?



Привидение

Разговор с Привидением постепенно заходил в ступор. Я уже, признаюсь честно, устал повторять ему, что в нашем (то есть, в нашем с вами) мире – нет место тому, кто имеет власть проходить сквозь стены и делаться невидимым. Скучным, вконец зачерственевшим консерватором казался я себе, говоря такие вещи, ведь подсознательно я понимал, что нагло вру. Но не мог не продолжать говорить. Снова и снова – одно и тоже. Привидение носило ужасное, наверное еще времен Ренессанса, платье с бесконечными рюшечками и пуговками, возможность застегнуть которые мне казалась чем-то на грани человеческого понимания. Соль в том, что Привидение не было человеком, и это давало ему безграничную власть. В глубине души, я очень завидовал этому странному, почти нереальному созданию. Оно говорило загадками:
— Вот смотри: меня, по сути нет, а платье мое – есть. Значит ли это, что я – платье?
Что мне было ответить? Мог ли я понять, что возможно, меня самого тоже не существует, что я просто бессмысленная форма, зажатая в рамки общественного порядка и геометрических абстракций. Привидение шутило о чем-то своем, а я окончательно устав, замолчал. Мы пили странный напиток, называющийся «Мусорное Ведро». Из ингредиентов я отчетливо выделял все 7 смертных грехов. Плавали они там, абсолютно безвкусные и равноценные, словно человеческие души, лишенные тел. «Хоть бы моя душа оказалась там» - мечталось мне, пока я делал очередной глоток.
— Всему свое время, говорило Приведение. У него-то даже души не было, только способность мыслить и носить неудобные платья.
Странным мне казалось то, что Привидение являлось для меня единственным удобным собеседником в данный период жизни. Период полный скитаний, размышлений и фантазий на тему Вечного. Оно всегда являлось ко мне именно в тот момент, когда я начинал уже сомневаться в искренности и оправданности своего существования. В эти минуты мне казалось, что я уже исчерпал себя, израсходовал все ресурсы данные мне природой и разумом. Психологически я был банкротом, неспособным к малейшему оплодотворению Вселенной, даже путем бурения ее сердцевины. И тогда Привидение возникало, одетое все в новые и новые нелепые наряды, видимо, чтобы привлечь к себе мое внимание. И раз за разом мы говорили о всяком и пили этот мерзкий коктейль из смертных грехов и бесплодных человеческих душ. Сколько их мне еще предстояло выпить до полного самоуничтожения? Я старался не думать об этом, хотя и понимал необратимость и обреченность своего положения. Постепенно, стены переставали быть для меня чем-то, требующим к себе внимания. Я надсмехался над пространственными прямыми, загибая их в замкнутый круг, напоминающий мне обручальное кольцо. Именно в эти моменты, ко мне пришла моя первая и последняя плодовитая мысль. Я и Вселенная – чем не идеальная семейная пара? Узами пространства скрепимся мы навеки, а Привидение, это наглое и абсолютно выдуманное существо, благословит нас. Первенца назовем просто и до банальности пошло – Мир.


Утес

Мы договорились попрощаться на странном, облепленном яркими фотографиями утесе, где несколько тысяч птиц безнадежно разбивали свои головы. Я прождал очень долго, десятки дней и ночей беспрерывно свешивая ноги по вектору, ведущему в пустоту. Я напевал какие-то мелодии из древних времен, помня лишь осколочные фрагменты. «Эй, ты! Пам-парам-парам», «Где стол? Тум-турум-турум», «Я – или Мы? Бом-бирибом бом бом». На мой голос сбегались всякие твари и кричали о бессознательном израсходовании действительности. Крепчало ощущение собственной двуличности. Хотелось петь дальше, но смущать этих бедняг – ни за что в жизни! Они и так натерпелись унижений, раз добровольно согласились поделить свое время со мной на этом промежуточном куске меж жизнью и дном. Мы договорились проститься безмолвно, словно пылинки одуванчика, оторвавшиеся от цветка и разлетевшиеся в разные стороны. Так прощаются истинно любящие. Или просто здравомыслящие. Безпричинно оскорблял я себя, покрывая голову слоями сухой, безжизненной земли, как бы заранее обрекая суть вещей в русло Вечного. Утес этот был мне знаком. Слишком знаком, чтобы иметь возможность вслепую найти к нему дорогу. Дорога извилиста, терниста, как запутанный разум старика. Но я чувствовал себя младенцем, только-только познающим реальность, вылезшим из угодной биологической клетки, пребывая тут. Освобождение. Грани формального восприятия удобно и понятно замыкали реку моих мыслей, образуя озеро. Со временем, однако, как и всякое озеро, оно стало болотом. Безжизненным, но продолжающим неясно кипеть. Я ждал, но она не приходила. Я не старел, но чувствовал приближение конца. Вероятно, она знала это, царапая обугленным куском прошлого послание и перебрасывая его через океан в надежде на попутный ветер. Но послание разбивалось о камни, об эти вечно цветущие портреты прошлых дней, как безрассудные, осведомленные о своей свободе, но не ведающие истинного этой свободы, птицы. Здесь ничто не формировалось, все пребывало в пространственном оцепенении, словно завершенная геометрическая фигура, замкнутая со всех сторон. Каждая минута испепелялась не дальнейшим, а действительным. У Утеса не было будущего, только настоящее. Я был неподвижен, я пустил корни, мои слушатели – переменчивые чужаки в этом мире. Птицы умирали и рождались где-то за пределами моего понимания, слова теряли значение с каждой секундой моего ожидания. Предметы – теряли контуры. Воздух – жизненно необходимый материал. Все это было мне безразлично, чуждо. Оставалось только ждать. Ждать, свесив отощалые ноги в сторону пустоты, молча, величественно, гордо. Она не явится, она – плод иного мира. А я – всего лишь одинокий, брошенный на грани рационального мира Утес.


Человек и Светло-голубое

Оно являлось ко мне каждую неделю, способное пробудить мои чувства, оно заставляло меня вникать в это бесконечное серое стадо, которое я мог ощущать лишь некоторыми из своих конечностей. И конечно, оно приглашало на чаепитие в костюме без лицевой стороны хрустального шара, чтобы разбить его о страданья и неизбежность. Так продолжалось почти всю мою жизнь. Одним апрельским числом, дня которого я не помню и вечера, которого я стараюсь забыть, оно явилось в компании придаточной самки. То есть, той, чью крытую душу я должен был, так сказать, открыть во благо процветания вещества и увеличения его массы. Кричать было бесполезно – мои слова тут были равны доли растворения ненависти в вакууме, то есть, хоть и являли собой нечто не безразличное вселенной, конкретного значения не имели.
— Эй ты, луковое колечко! — Обозвал я ее, потешаясь своему остроумию и без сомнения стараясь засунуть руку ей меж ног. Что-то безвозвратно старинное заиграло во мне, когда я увидел эти подведенные мелом глаза, тем, что бесцветно но так заметно отличимо украшает черные доски некоторых прибрежных кафе (мы как никак жили у моря, чайки прорывались сквозь порывы ветра и немало досаждали тем, кто еще не потерял веры в высшую справедливость и испытывал тягу к состраданию). Вечерами, я кормил их с руки. Страх во мне заменился чем-то наподобие безразличности, хотя я все еще не снимал своей дурацкой шляпы, носимой лишь для того, чтобы скрывать чувства, словно аквариумная рыбка, не имеющая право распространяться за пределы строго ограниченной территории. Она была в светло-голубом платье, сотканном из струнок неба и утренней росы. Она молчала и все смотрела вдаль, будто игнорируя мои безнадежные попытки свести беседу в русло, потустороннее от всей этой стадной суеты.
— Эй, — говорю, — у меня пшеничный кекс засыхает. Интересно?
Ей было интересно, я видел это, и мог чувствовать, даже не используя зрение. Светло-голубое заполняет рассудок быстрее и проворнее, чем джин или виски, хотя и не отключает его полностью, давая рефлексам лишь чуть-чуть больше воли и пространства для маневра. Она ела из чаши искренности и все кокетливо улыбалась разным непонятным мне людям. Она делала это так естественно, что казалось, ей, во всяком случае не противно и не тягостно вот так сидеть рядом со ними и со мной за этим столом. Поправка: с ними. Я тяготил ее, и это было видно. Мне она улыбалась раз в несколько больше чем всем им вместе взятым, хотя я был одет вполне себе прилично, то есть не мог вызывать непроизвольного чувства смеха, и говорил я очень редко и скучно. Но она продолжала улыбаться, словно понимала, что намерения мои чисты. Я просто хотел покоя. Как и она, в своем светло-голубом. Грустно было проснуться не одному, когда имеющий край кусок плоти сжимает твое тело. На груди у меня уже повисло клеймо зачатка. Не имело оно ничего общего с радостью или любыми другими чувствами. Это было истинное сострадание. Как у тех, кто пытается вытаскивать чаек из луж нефти. Только хуже. Стало быть, я теперь – существо, требующее сострадания. Требующее заботы и излишнего внимания к себе. Не хватает мне плоти и крови, чтобы истязать себя мучениями – мне нужен теперь другой источник адреналина, наподобие оплодотворения. Безусловно, мы уже прошли эту стадию.
— Эй ты, луковое колечко! — Клеймил я ее, а она все улыбалась, заваривая утренний кофе из своих слез и моего пота. Термин этот, то есть утренний кофе, не имеет ничего общего с сырьем из которого делается. Просто еще один день, начинающийся по канонам стандартного бытия. Кричалки оставим на потом — сейчас, главное, встретить вечер не переполненным грустью неизбежной ночи. А ночь провести в забытье рассудка и мышечных масс, которые может и будут продолжать действие, только без всяческого контроля, ограничивающего им пространство. Мерзкий ливень ополоскал собой некоторую местность в поле моего зрения. Я продолжал искать термины, обуславливающие мое нынешнее состояние. Я уже был не одинок, но все еще в поиске. То есть, я перешел на последнюю жизненную стадию, когда ты сам и все твои мечты и фантазии интересны лишь тебе самому. Мне не было грустно от таких мыслей, я лишь хотел найти причины им. Причины крылись куда глубже, чем это могло показаться при взгляде на эту светло-голубую особу, на месте которой раньше была пустота. Чистота, как собственно и радость – понятия относительные. То есть, их можно измерить. Одиночество не поддается измерению, но оно имеет цвет — светло-голубой. И только тогда, когда ты встретишь ее, в этом одеяние, ты познаешь истинную глубину одиночества. Ты будешь одинок в те минуты, когда состояние отрицания всякой близости с ней объединит тебя с воспоминаниями о небе и утренней росе. Ты, преисполненный жалостью к человеческой личности, будешь ходить по этой усыпанной песком пристани и кормить чаек с рук, до тех пор, пока они не отгрызут их вместе с едой. А она все будет варить свой утренний кофе, из своих слез и твоего пота, просто потому, что никто из вас не хочет оказаться один, среди бесплодных вечерних сумерек с пачкой отравленных фантазий и мечтаний на осушенном берегу.


Вор

Из кармана вылез вор. Что он там забыл? Из кармана неба вылез вор, который украл солнце.
— Лови вора! — Крикнул болезненный мальчик Витя, разбежавшись и прыгнув с обрыва.
Из кармана вылез вор с довольной гримасой. Что-то он затеял, этот вор.
— Лови вора! — Крикнул разбившийся о воду мальчик Витя, который несколькими мгновениями ранее прыгнул с обрыва и был еще в состоянии быть.
Из кармана неба вылез вор в полосатых штанах. Это был клоун.
— Лови вора! — Крикнул мальчик Витя, пролетая мимо гнезд, которые ласточки часто сооружали в глиняных стенах обрыва.
Из кармана вылез вор.
— Представление окончилось! — Крикнула девочка Кристина, которой свойственно было делать ассиметричные косички и вплетать в них ровно 5 бантиков.
— Ничего не кончилось! — Рассерженно крикнул мальчик Витя, зацепившись штанами за ветку и распугивая теперь ласточек своим глупым видом.
— А вот и кончилось! Вор убежал! — Крикнула девочка Кристина, рассматривая первостепенного муравья, который задумался о чем-то.
— Далеко ему не убежать! Земля то круглая! — Довольный своими познаниями, крикнул мальчик Витя и упал с обрыва, потому что редкий шмель укусил его прямо в нос и тот, рассердившись, решил догнать шмеля.
Из кармана вылез вор, пряча солнце в свой карман.
— Вот так дела! — Задумчиво воскликнула девочка Кристина, пока ливень прятал ее в своем саду.
— Дела так вот! — Воскликнул довольный ливень, только и умеющий, что коверкать чужие мысли.
Девочка Кристина блаженно выставила лицо на витрину закрывающегося магазина и стала думать об озере.
— Сейчас я его поймаю! — Кричал мальчик Витя, упавший с обрыва, но не намеревающийся сдаваться.
— Не поймаешь, никогда не поймаешь! — Дразнила его девочка Кристина, которая, кажется, уже совсем повзрослела, потому что теперь на ней выросла грудь, да и бедра оформились прилично.
Последние ее слова, особенно «никогда» совсем подорвали боевой дух мальчика Вити и он до конца жизни эти слова запомнил, а интерес к девочкам вроде Кристины у него до конца жизни пропал.
Из кармана вора вылезло солнце. Его тут же схватил другой вор и положил в карман.
— Давайте представим, что вора никогда и не было. — Довольная собой, рассуждала девочка Кристина с бедрами и грудью.
Этим рассуждением она разрушила весь рассказ.
Вот теперь подумайте, могла ли такая мысль придти в голову к девочке Кристине, при условии отсутствия у нее груди и бедер.


Завтрак

Это — сумасшедший дом. Он абсолютно пуст. Он сошел с ума, потому что абсолютно пуст. Еще был обыкновенный человек в рубашке и очках сидел и лежал за столом, поедая завтрак из пластмассовой одноразовой тарелки, где плавала коричневая вода, походившая более на тело из его собственных размышлений, вот тогда он читает газету и смотрит в пустое, синеватое окно, видя там детей, пинающих автомобильную покрышку, он задумывается о будущем этого дня и этой планеты, пока с ложки тихонько стекают (кап кап кап) его пресные думы, вроде каши, вот в его мозге пламенем поднимается лицо матери и через окно уже ничего не видно, ведь настал густой вечер, когда все детишки давно разбежались по домам и играют себе и спят, а обычный человек в рубашке и очках задумывается нет ли в мире мерзкого червя или в его голове мерзкого червя, который питается мыслями, и дальше человек удовлетворенный перемещает ложку в рот, понимая затем, что рот совершенно зашит уже долгое время спустя человек разглядывает синусоиду перемещения кота сквозь кухню которой нет, и человек вспоминает, что кота тоже нет, тарелка обогащается, коричневая жидкость остывает потому что рот обыкновенного человека зашит и все это ему мерещится в полуденных сумерках, сквозь дождь, даже мелкая букашка видит больше чем видит он через это синеватое окно, когда человек находит в кармане рубашки черную авторучку он понимает, что перед ним совсем даже не тарелка, а бумага, человек с авторучкой в руке набрасывается львом на бумагу и пишет несколько слов, которые в последствие исчезают, ведь нет никакой авторучки, и вот человек гармонично перемещает предмет в полость рта, который зашит и его новая белая рубашка покрывается кляксой жидкости, состоящей из его мыслей тогда человек задумывается о внутренностях червя, поедающего небо от чего в небе наблюдаются такие черные дырочки, наподобие кротовых нор, где внезапно вырастает человек в обыкновенной белой рубашке и очках, спешащий на работу, желающий сортировать чужой мусор вот два человека состоят в связи и оба прислушиваются (кап кап кап) к шуму дождя за окном, которое все синее, будто и нет за ним других цветов и обычный человек говорит обычному человеку слова, которые нисходят на бумагу благодаря черной авторучке, и тогда человек понимает, что нет никаких слов и нет никаких мыслей, и он скорее торопится на работу, чтобы сортировать чужой мусор, потому что это последнее что осталось жить.


Велосипед

Это случилось сегодня, рано утром. Случилось то, что я упал с велосипеда. Невесть, конечно, какое дело: каждое мгновение с разными людьми происходит что-то неприятное, но я решил поделиться своими ощущениями с вами. И так, я упал. Велосипед, надо сказать, у меня не простой, и упасть с него – совсем не то, что упасть с обычного велосипеда. Все дело в том, что у меня нет костей, абсолютно. Поэтому, сейчас я лежу на асфальте, расплывшись подобно жирной кляксе, и смотрю вверх – на небо. Не потому, что хочу на него смотреть, а потому, что не могу повернуть голову. Лежу и думаю о том, сколько людей хотели бы сделать какую-нибудь простейшую банальную вещь, но не смогли, потому что ограничены физически. А может, и морально, ведь преодолеть моральный барьер порой – куда сложнее. На небе – сотни облаков, и каждое напоминает меня – бесформенное, уродливое чучело.
Мой велосипед – это мой скелет. Руль – голова, переднее колесо – руки, заднее – ноги, рама – тело, а цепь с педалями – нервная система. И сейчас, в одно мгновение, я лишился все этого, оставшись лишь наедине со своими мыслями. Теперь, надо думать, они – мой организм. Но я пока не научился пользоваться мыслями так, чтобы это приносило хоть какую-то пользу. Такой резкий переворот в жизни – уж точно не по мне, ведь с велосипедом у меня было все, что нужно: работа, семья, друзья, квартира и прочее. Сейчас, не осталось ничего. В ту самую долю секунды, пока я пребывал в свободном падении, я осознал, что лишаюсь всего этого. Очень странное, даже страшное чувство.
Возможно, избавившись от велосипеда и всех его привилегий, я открыл для себя свободу. То есть, я теперь – абсолютно свободный человек. Меня ничего не сковывает, как это было раньше. Абсолютная власть над собственной жизнью – неплохая замена жизни, как таковой. Я властен делать что хочу, потому что не могу делать вообще ничего. Я властен говорить, что хочу, потому что вместо слов издаю лишь непонятные, нечленораздельные звуки. Наконец, я властен принимать решения, потому, что они не принесут никаких результатов. Это напоминает мне описание числа «0» - уж не знаю почему. Наверное, потому что это число – такое же никчемное, и одновременно, такое же великое, каким стал я, потеряв скелет, потеряв всю суть своего существования.
В душе моей копаются черви – в прямом смысле. Они ползают по асфальту после дождя и заползают прямо в мое нутро. Я чувствую их мерзкое копошение в себе, но не могу ничего поделать, потому что я – свободен. Мне остается лишь принять ее – свою свободу. Она – единство. Единство с природой, с каждой мелкой тварью, каждой пылинкой и травинкой, каждой каплей воды и потоком ветра. И тут ко мне приходит озарение: прямо тут, на холодном асфальте, весь набитый мусором и червями, я понял суть своей новой жизни – стать этой самой жизнью, стать ее началом, подобно нулю. Не ограждать себя бесполезными ценностями, а дать ей поглотить себя, насладиться собой, и стать с ней единым целым. Чтобы в каждой молекуле рождалась целая вселенная, чтобы каждая клетка дышала, как целый живой организм.
Истинная гармония - прекрасное чувство, которое не понять никому, кроме тех, от кого ровным счетом ничего не осталось, кроме бешеного, стремительного желания жить. И уже совсем не важно – кем я обретусь: камнем, деревом или грязным, мерзким червем. Абсолютно не важно.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah




πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney