РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВЗвательный падеж
Тем Рэд. Рассказы
07-09-2018 : редактор - Женя Риц
Депиляция.
У меня был сеанс депиляции. Без хеппиэнда. Просто депиляция. Больно и чисто.
Я лёг; его делала, по виду, удмуртка, симпатичная.
— Как у вас там?
— Где там?— она ответила на чисто русском, без намёка на акцент.
— Ну, откуда ты приехала?
— В Купчино?
— Ну, родители твои откуда приехали.
— Они тоже из Купчино.
— А у нас в Автово— степь. Я иногда выйду, как затяну песню...
Тут она дёрнула. Я заорал. Чистота и боль.
Одной рукой она рвала, другой смотрела в телефон. Зато дёшево. Я пожелал, чтоб телефон упал. Она его выронила. Заматерилась. Не на русском.
— А куда вы волосы деваете? Я все хотел спросить.
— Что хозяева с ними делают-- не знаю. Я в ведро кидаю мусорное.
— У вас все такие в Купчино умные?
— Кончено, все умные и все узкоглазые.— Она нагло на меня посмотрела. Я смутился. До конца я уж ничего не говорил.
На улицу вышел как младенчик, новый и классный. Решил дойти до центра пешком. Мне нравилось ходить с Выборгской стороны, там потом в конце такой массивный мост. На века.
Купил киш-миша; шёл, поедая его грязным из пакета. Пальцы покрылись липкой пленкой. Вообще-то я был на диете, а это сахар, но успокаивал себя тем, что нет ещё двенадцати.
— Зачем нос проколол?—Спросила тётя Зоя. Я её вспомнил. Раньше часто к ней ездил.
— Я молодой, многие ходят так.
— А я старая.
— Я знаю.
— А ты только мою квартиру хочешь.
— А от старых только этого и хотят.
— Тебе учить что ли, что не ложишься?
— Да, по-немецкому тут.
— А что сидел, что поздна ждал?
— Думал, ты перестанешь быть старой.
— У меня хорошая квартира. Ты не шути. Ты выпей чаю с кофе и учи. Всю ночь учи. Ты молодой. В метро глаза прикроешь— и уже выходить. И как новенький.
И я шёл по проспекту молодой и новый; кожа только горела.
Да, тёть Зой, когда я учился было стремно с пирсингом, а теперь вообще все равно. Теперь бояться нечего. Теперь все любят себя. Любят таких, как есть: удмуртов, русских, немцев, голубых, трансов, даже можно на животных жениться. Или замуж. За козла. Вот я покачаюсь, помоюсь и наношу на гладкое тело крем. Прямо в раздевалке. Он даже мимо падает; белыми густыми каплями на пол. И ок. Никто ничего не скажет. Никогда. Мажь. И у волосы у меня длинные. Да даже иногда на мальчиков смотрю, размышляю: нравятся они мне, или нет. Вот так. Теть Зой.
— Отдай квартиру.
— Не могу, я с ума сошла. Я в дурке лежу, в жёлтом доме. И мне хорошо. Я была всю жизнь одна. Одна, чистая и коммунистка.
А ты чистенький, а внутри— деготь.
Где же мост? Вкусный виноград. Без костей. И проспект хороший, длинный. Сколько я обуви о тебя сносил, Ленинград. Ленинградик. Не Питер. Я с детства тебя люблю. А родился давно. Тогда не было Питера. Тогда я с мамой к тебе два часа в электричке ехал. В новеньких ботиночках. Они жали, а я терпел. Ты мне помогал. Хотел тебя увидеть. Какой ты. Какие у тебя игрушки в магазинах. У нас только сабли были, в провинции, пластмассовые. А я и этому был рад.
Светило солнце. Я мечтал о новых кроссовках. Шёл и смотрел вперёд. Я поступил, и жизнь только начиналась. Вот-вот покажется мост.
— У меня кости, понимаешь, как стеклянные: сразу ломаются.— Тетя Зоя не унималась.— Ещё я соседей затопила. Они ругали на чем свет стоит. Старую бабку.
Я молчал. Подставлял окончания в упражнение. От неё так далеко добираться до универа. И надо очень рано вставать.
Дома расступились. Я увидел мост. Но он покачался и поехал вниз. Побледнел и стал меркнуть. Картинка задрожала.
Я открыл глаза. Шумно дышал.
Передо мной сидел отец в аэропорту и рассказывал о том, что старики никому не нужны. Я ел мороженое, глядя вбок. Вкусное, с кофе вприхлебку; особенно с перепоя.
Я проснулся в Берлине. Шёл дождь, и была ночь. Ни Ленинграда, ни отца, ни тётки.
— Опять русский сон?— Маня повернулась ко мне.
— Да.
— Тебе надо от гражданства отказываться.— Она опять отвернулась, поудобнее устраиваясь, чтобы заснуть.
— Надо.
Я лежал. Маня засопела.
— А знаешь какое слово у меня в голове крутится?
— А?
Я повторил вопрос.
— Нет.
— Самосохранение.
Детский пляж.
На детских площадках много песка. Иногда он мокрый, иногда нагретый солнцем, иногда ветер поднимает над ним пыль. Его можно пропускать через пальцы, сжимать в кулаке, пересыпать из ладони в ладонь.
Он остаётся в обуви, мешает, напоминает о себе. Но песок, это не грязь, у него другие свойства.
И если он чистый и светлый, то невольно вспоминается пляж. Дети на той площадке навряд ли знавали море: слишком далеко.
Я зато где только не был, сначала как боец, потом скитаясь в поисках средств. Я видел, как люди сходили с ума, соревновавшись в жёсткости, тогда ещё, когда рушился наш мир; когда желание уцелеть стало единственной религией.
Я помню разврат, надругательства, массовые уничтожения,— то, чем и сопровождалась анархия. Но кровь отхлынула, словно прибой, и на смену пришло равнодушие. Давно была великая депрессия, а теперь воцарилось великое равнодушие. Ценности мало-помалу оказались поделёнными, люди сбились в племена; некоторые, в городах, их остатках, даже ходили на регулярную работу.
Но а я продолжал болтаться, с одной только мыслью уснуть с полным желудком.
Законов не существовало; но и хаос улёгся, и если ты никого не трогал, тебя, как правило, тоже оставляли в покое.
Я сидел на лавке детской площадки и смотрел на огонь. Он был необычен: поднимался от земли до неба, стеной; но не обжигал, рядом с ним не становилось даже теплее; звук горения отсутствовал. Возможно, эта была визуализация, но проверять на ощупь я не захотел.
Стена находилась в конце аллеи с, на удивление, ухоженными деревьями, цветущими красными мясистыми гроздями. Они медленно сыпались лепестками на расчищенную дорожку, которая вела к пламени.
Живописное место, окаймленное гранитными глыбами и кустарником. Качели, песочницы, турники выглядели новыми. Желоба горок блестели и ждали детей, смеющихся, беззаботных. Но никого не было. Только птицы и ветер.
Я решил, что наверняка рядом город или поселение, уже надеялся раздобыть там средств, но чуть позже, сейчас хотелось лишь посидеть, впитывая спокойствие. Я прикрыл глаза и погрузился в мысли.
Вскоре мне послышался голос, сначала детский, потом женский. Они шли за руку, мать и сын (как я решил, мальчик сильно походил на неё), лет шести, голубоглазый с чистым открытым лицом.
— Почему мы не ходили раньше сюда, мам?
— Не разрешалось, ещё работы вели, теперь можно играть. Смотри, там— качель.
Мать была уставшей, лицо измученное, серое, но все-таки красивое. Она косилась на меня. Ребёнок качался, постоянно окликивая её, чтобы та смотрела, как он высоко взлетал.
— Хорошо, не долго только.— Мать села на скамейку, через одну от меня, положив руки на колени. Плащ был расстегнут, виднелась юбка, неуместно короткая.— Мне нужно тебе кое-что показать.
— Что, мам?— мальчик был счастлив, улыбка не сходила с его ротика.
— Увидишь.
Через некоторое время мать встала и подошла к нему. Качель остановилась, она нагнулась над сыном что-то говоря. Обнимала его, целовала в волосы. Потом повела к огню. Мальчик был на седьмом небе, постоянно тараторил, размахивая свободной ручкой.
Подойдя вплотную к стене, они ещё постояли, потом мать крепко прижала сына последний раз к себе и толкнула к пламени, Ребенок протянул руку, жёлтые языки коснулись пальцев. Засмеялся, а потом вошёл в огонь. И исчез. Будто бы зайдя за занавес. Женщина быстро развернулась и пошла по дороге, опустив голову и не оглядываясь.
— Чё пялишься?— она поравнялась со мной.
Я ухватил её за плащ и рывком бросил на землю к своим ногам; взял за волосы и вытащил нож.
— Мне нравится резать женщин и их ублюдков. Когда твой мальчик вернётся, мы начнём.
Я ожидал истерики. Она лишь опустила глаза.
— Режь.
Я ударил ее в лицо. Кровь хлынула на грязную блузку.
— Пошла отсюда.
Солнце стояло в зените, небо без облаков насыщенного синего цвета оттенялось заревом пламени.
Мать утерлась тыльной стороной ладони, размазывая красное по щекам.
— Что с сыном?
— Не вернётся. Я работаю шлюхой, и он мне не нужен.
— Что это за место?
— Это детский пляж.
— А огонь навроде моря?
— Да.
— Кто-нибудь возвращался оттуда?
— Не слышала. У тебя есть средства?
— Немного.
— Я недорого беру.
— Спать есть где? Еда?
Она кивнула. Я поднялся и взял рюкзак.
— Пошли.
Это была коморка в подвале, без окон с разбросанными на полу вещами и посудой. Стол, кровать, фотография мальчика на стене напротив двери. Ещё совсем маленький с одуванчиком и надутыми щечками. Глаза зажмуренные, вот-вот разлетятся зонтики. Счастливый. Она резко сорвала её.
Только дети ещё могли испытывать радость в нашем мире. И то недолго.
После еды и секса я повернулся к стене.
— Зачем ты вообще его оставила?
— Пожалела.
— Себя?
— Заткнись.
Кровать сотрясалась от её рыданий. Чада родителей без средств были обречены. Поразительно, что она вообще его столь долго смогла протянуть. Ребёнка этого возраста я видел в последний раз очень давно, очень. Дети— вторая валюта, основной являлись средства.
— Сколько ты воевал?
— Весь период.
— Но это же не имело смысла.
— Чтобы убивать, он не нужен. Это были лучшие годы моей жизни. Очищение. Я мог делать абсолютно все. А потом в конце дня, если лилась кровь, я входил в неё словно в море, как в тот огонь на твоём пляже; только можно было вернуться; нужно было— дабы начать по новой.
— Ты знаешь, что он не имел шансов. Ты знаешь, где оказываются дети таких как я, и что с ними там делают. Они— игрушки.
—- Я буду спать.
Во сне у меня был сын. Мы шли домой, соленый бриз ерошил его белые волосы. Я никого не любил кроме сына. Маленькая хрупкая и холодная после купания ручка, которую я бы никогда не отпускал. Мне хотелось идти и идти. Он и я. От моря в сторону дома. Бесконечно долго.
С мокрого полотенца на моем плече капала кровь. Солнце искрилось на ней, впитывающейся в песок. Мальчик упал, я не останавливаясь брёл дальше.
Шлюха проснулась как от толчка. Встала, открыла дверь. Свет хлынул в коморку. Она попятилась к выходу, воя и закрывая лицо. В углу висел покойник. На полу валялась смятая детская фотография.
Лифт к дочке.
— Я посижу слегка и пойду. Мне пора, понимаешь. Ждут. Я занятая.
— Да хватит. Да умолкни.
— Я наркоманкой была в прошлом. Понимаешь. Сейчас я мама. У меня дочка. Маленькая. Родилась мертвой. Но это ничего. Потом родила кошка, у нас ещё жила. На Выборгской стороне. Да дай мне выйти. Мракобес. Ты— запер. Господи. Дай героинчику. Он такой нежный, жёлтенький. Да, отпусти. У меня дочь взрослая. Мне только ей отдать. Торт. Спекла. В интернете рецепт. Пальчики оближешь.
— Этого не может быть. Застрял в лифте с психичкой. С поехавшей соседкой.
— Ну да. Молодая была. Все смотрели. Сочная. А сока нет. Томатная кровь в шприце. Розовый цветок.
Она меня ждёт. Пусти. Мне к дочке. Пока не развели мост.
— Я не держу. Тебя касаться-то мерзко. Заткнись и сиди. Недолго уже. Сейчас перезвонят.
— Пусти. Понимаешь. А она говорит: господин Наркотик. Отпусти моего суженого, моего мальчика. Он придёт, не ври. Придёт. Встанет под окна и так: „Юююленька, Ююля“.— Все кричат перед роддомом. Не могу встать. Я скажу с постели просто: «Здравствуй, волчок мой. Приходи. Доченьку скушаешь. Она умерла. В животике. Да, давно».
— Господи! Это невозможно. От тебя гнилью какой-то несёт. Что ты несёшь?
— Ад это другие.
— Что? Что ты сказала? Откуда ты знаешь эту фразу?
— Какую? А это батя сказал. Тогда ещё. По ютубу. Я же слушаю. Перед сном. Дочке включаю. Голос такой бархатный как прибой перед роддомом. Бьются волны о порог. Волк дочурку уволок. Другие, говорит. Люби, говорит, ад. Наслаждайся. А, говорю, дядя Лукавый, спрашиваю, будет? А дочка: «Да, и бал будет. И ряженые, и Оля с Машей, и покойный барон».
Да пусти. Пустиииии, Ирод. Ты меня обрюхатил.
— Да. Уже час, наверное. Да вы имейте совесть. Мне в туалет. Какой ремонт? Просто скажите сколько! Что? Я вам заявляю: вас ожидают последствия.
— Сатана, отец мой подземный. Когда дочку...
— Заааткнись, сука такая, я по телефону нашу судьбу решаю.
— Уууу, ветерок.
— Да что мне понимать? Я кому плачу? Я вашу фамилию записал, девушка.
— Урежь мою плоть. Вознегодуй. У него стержень есть, понимаешь. Он сам как стержень. А на нем борода как приклеена. Он учит. Говорит как. Иногда я ложусь когда, ну.., дочка тоже. И мы с ней, бывает, ну, не знаем, как лечь. Она говорит: «Мам. Как мне тут лечь?» Тут, говорит, запах такой, сырой какой-то.
А батюшка: «Ты девица, гони,—говорит—скоромные-то мысли. Проще». И земля так о гробик ее— шух. А я говорю: «Научи, батенька. Ну, чуть-чуть. Ну, рассуди как, отец родной».
— Отсановись! Как тебя зовут?
— Малышечка.
— Тебя как зовут?
— Маленькая Инга.
— Инга, скоро придут спасатели. Да не ссы ты, не ссы. Ну, пожалу... Нет! Господи, вонь какая. Ну зачем? Дибилка. Зачем ссать?
— Отец по ютубу говорит: «Да забудь ты говорит эту нахер дочку. Дохнут уже в животе. Нету у них терпения».
А потом резко: «Подпиши тут. Кровью».
— Мука. Это издевательство! Я на тебя ща нассу, что ты тогда скажешь, а, Ингасик?
— «Юляяя. Юляяя»,— кричит,— «Дочка? Доченька? Юличка. Спасибо за доченьку». А я лежу. А батя по ютубу. Как ветер: «Шшшшш». И я сплю. Он мне говорит как спать. Понимаешь. Стержень у него есть. Духовный. Наставляет.
— Я не могу терпеть. Люююди! Да сколько ждать? Всю жизнь жду. Спасибо за идиотку!
Я сам как стержень. Я волевой. У меня, Ингась, пятьдесят человек в подчинении. Я им планы пишу. Ясно и четко. А им все похер. Им бы домой. И постоянно ноют: почему эта смена, а не та? Почему у этого рабочих дней больше? А почему не дали отпуск?
— «Юююля». Я проснулась. Ну, с дочкой. А он рядом. Сидит у кроватки ее. А птички на заводе над ней. Механические. Кружат. Такие махонькие пальчики. На кончиках синие. Из-за крови: ещё не до конца поступает.
«Спасибо, Юленька». Она такая вкусненькая. Облизывается. А язык толстый красненький. «Спасибо за доченьку». Потом ворона каркнет...
— Кар-кар! Вот так, Ингась? Так, я тебя спросил?
— Отпусти меня, отец. Отпусти. Ну умоляю тебя. Ну как мне жить? Ну как? По два грамма в день? Так?— Так, отец. Да у меня вен уже нет колоть. Где подписать, отец?
— Аааа, пустите. Аааа, я нассу на неё. Спасатели!
— Сколько расщепление уже длится, Александр Иванович?
—Я же говорил «Фернил» не давать ему. С этого началось. Он поправлялся. А теперь, что мне писать? Я уже в конечной части исследования! «Пациент не выдержал процесса выздоровления? Так как я много лечил и экспериментировал с лекарствами?»
— По началу-то шло.
— Толку с вас... Мне ещё дочку из садика забирать сегодня.
— Инга. Ингааа! Я слышу их. Как они поднимаются по лестнице. И знаешь: они не побрезгуют. Они принесут ломы, ну, стержни, ну, ты только что же говорила. Да, приставят и станут давить. Пока не откроется. И мы выйдем. Как два ангела. А они даже не скажут, что мы пахнем. Они только скажут: «А вот твоя дочка, наркоманка. Она тебя ждала». Ты мама, Инга. Ей все равно. Она простила тебе все. Знаешь почему? Потому что были светлые моменты. Ты была трезвой, а она маленькой. Ты больше не блевала. И смотрела телевизор. Мать и дочка. А плохого не помнил никто. Радость была. Крошечная. На кончике. Как капелька. Моментик счастья. Поэтому и простила.
Батя так и говорит: «Уходят они, ангелы божии, сразу к нему, ко престолу его. Только не помните, не держите плохого в головах. Ради этой крошечки счастья, которую дали они вам. Ради пусть даже трёх секундочек. Тех, светлых, когда на ручках были. Когда смеялись своими игрушечными ротиками. Кто удержит плохое внутри? Сможет кто? У кого тьма-то вся поместится? Ни у кого. Не удержать тьму. И не старайтесь»,— говорит. «Отпустите ее, пусть на дно она едет. А вам наверх. Ради трёх секундочек».
— Сломан лифт. Ты, дурак? Не тыкай тут. Они уже делают. Слышишь. Голоса. Да дай ты, да пусти. Не разберу.
— Ладно. Мне ещё дочь забирать.
— Да чтоб сдохла она. Ты мне пациента загубил. Говорил, нормально говорил: не давайте препарат этот.
— Ты учить меня будешь? Ты это удумал? Ты знаешь какой вес у меня тут, в больнице? Я тут бог. Я есть сущее. Я не то что препарат, я в морг могу прописать.
— Это ты умеешь.
— А мне чего же стесняться?
— Да трёх секундочек хотя бы этих. На что им бессмысленная надежда? Ты разводишь больных людей. Этого недостаточно для тебя? Совесть вообще есть?
— Вот они, спасатели.
— Спасибо. Ничего что мы зассали тут все?
— Ну, и я говорил, Инга, ну, а что делать, не удержишь же в себе, когда ещё спасут. Да не с укором я. Ладно. Ингусику ещё дочу забирать. Как уже забрали? Вы че? Ты слышишь, Инга. Они дочь твою забрали. Суки!
— Слышишь. Ты слышал это? Давай, сваливай с работы за своей чёртовой дочкой. С тебя какой спрос, бог херов. Да справлюсь я. На ком держится-то все? Грязную работу только и делаю. Планы пишу. Впихиваю в себя черноту эту. Меня бы кто спас. От тебя.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney