СООБЩЕСТВО
СПИСОК АВТОРОВНаталья Антонова
Международный литературный проект "УЛИЦА ГОГО"
13-09-2013
НАТАЛЬЯ АНТОНОВА
НА УЛИЦЕ ГОГО
На улице Гого всегда тепло, бывает, идет дождь, иногда как снег на голову выпадает град величиной с приличного мышонка, затем — легкая прохлада, снова снег, на котором едва заметные следы оставляет рыжий дворовый кот, и вот уже деревья покрываются пахнущими надеждой, крохотными тополиными листьями, которые через мгновенье становятся чуть больше, еще немного чуть больше, смотри, совсем большие — теперь можно ехать к морю и не важно, что лето заканчивается вместе с надеждами отдохнуть по-человечески, отоспаться, загореть и накупаться в соленом море всласть, просто полежать на полянке, закинув руки за голову, позволяя легковесным облакам проплывать перед глазами, позволяя ничего не значащим мыслям идти себе стороной, пусть кто-нибудь другой, совсем случайный, не ты, лежит на поляне, окруженной стодвухлетними деревьями, у нас, на улице Гого, мало кого удивишь тем, что это не тебе, а кому-то другому пора ехать к морю и не важно, что лето заканчивается вместе с надеждами отдохнуть по-человечески, отоспаться, загореть и накупаться в соленом море всласть, просто полежать на полянке, закинув руки за голову, позволяя легковесным облакам проплывать перед глазами, позволяя ничего не значащим мыслям идти себе стороной, пусть кто-нибудь другой, случайный, лежит на зеленеющей поляне и одна только мысль его в таком случае может показаться ценной настоящему ценителю мыслей, коих мало: поменяться местами с одиноким облаком, не ведающим куда и зачем оно плывет и сколько натикало с тех пор, как оно появилось в сияющем пространстве, как много времени и пространства с тех пор утекло.
СЕРП ЖНИВЬЁВ
ГОГОЛЬ И ДУШИ
Встречал Гоголь Рождество и новый 1852 год в Москве – да и жил он там. А хотел жить в Риме, но вот в эту зиму жил в Москве. Иногда называли его Николай Васильевич, но чаще – Гоголь, Гоголь и всё тут. Скажут к примеру: «Пойдём к Гоголю», и сразу понятно, что к Гоголю, а не просто к какому-то Николаю Васильевичу, а именно что к Гоголю на бульвар.
Жил Гоголь в доме, а не на улице – холодно ему было бы на улице в январе, да тем более в Москве. Не Рим чай, Москва... Потому-то и жил он в доме нумер 7, у графа Толстого на Никитском бульваре. Почему граф звался Толстой, бульвар – Никитский, а жил там Гоголь это и сказать никто не мог, да и не знал.
И подселился к Гоголю в дом Толстого как-то протоирей из Ржева. Звали его, конечно, Матфей, да и как же по-иному могли наречь ржевского протоирея – не Ржевским же? И повадился Матфей спорить с Гоголем. О том спорит, об этом, «о-го-го» говорит, ты Гоголь смотри, поостерегись. Добрался Матфей и до душ, сперва до живых, а потом и до мёртвых. И вздумалось Гоголю дать почитать протоирею второй том «Мёртвых душ», первого-то у него с собой не было, дал второй. А надо сказать, что протоирей сей ничего окромя преданий от Матфея и его друзей вовсе не признавал. Вот и стал протоирей листать второй том, листает-читает, листает-читает, а ни дочитать, ни долистать не может, да и не нравится ему. Озлился он и пошёл к Гоголю.
«Ты, - говорит, - Гоголь, пожги свой второй том, читать его невозможно. Буква на букву наползает и буковок много. Пожги, -говорит, - в печке, в комнате своей, листы-то, а не то душу свою потеряешь, уйдёт она от тебя. Вот нос, говорят, у тебя, Гоголь, в молодости был длинный, а теперь посмотри – картошка картошкой. Как ты Гоголь про Нос тот написал, так и ушёл он от тебя по проспекту. Не от майора, а от тебя ушёл. И душа твоя сама пойдёт по бульвару прогуливаться, да и уйдёт с концами».
И долго Матфей ещё портил нервы Гоголю у Толстого, а Гоголь ни гугу, ни гого, ни да, ни нет не говорит, однако переживает. Так и уехал, в конце концов, ни с чем, ржевский протоирей к себе в поржавевший Ржев. А Гоголь остался. И тяжкую думу стал Гоголь думать. К зеркалу подойдёт, посмотрит, вроде и правда нос-то совсем другой стал, маленький. Как представит, что душа его пошла от Толстовского дома по Никитскому бульвару гулять одна, так и закручинится. Идёт себе душа между толстых, идёт между тонких, а тут бац – и Чехов навстречу. И спрашивает Антон Павлович у Гоголя:
«А чего душа-то твоя, Николай Васильевич, прогуливается одна и такая тонкая?»
И дальше пошёл, как ни в чём не бывало. А Гоголь совсем есть перестал. Зовёт его Толстой столовничать, а Гоголь – нет, ни в какую не идёт. Голодует, а с Толстым дела не хочет иметь, пока тот портфель с его рукописями не возьмёт и не отдаст митрополиту. Мол, пусть митрополит со своим ржевским протоиреем вместе второй том читают. А Толстой всё отказывается, всё отказывается.
Не договорился Гоголь с Толстым, да и кликнул слугу Семёна. «Затопляй, - говорит, - печку, Семён, а то холодно у Толстого стало».
Тут как вскричит Гоголь:
«Так не доставайся же ты, второй том, никому».
И стал бросать бумаги в печь, приговаривая:
«Не уйдёт никуда душа моя, при мне останется, при мне».
И пожёг Гоголь все страницы до одной, и обложку пожёг. Потом обнял душу свою покрепче, да и лёг в постель, и лежал много дней, обнявши душу свою, без еды и питья.
Так и помер Гоголь на Никитском бульваре у Толстого в Гоголевском доме. А душа-то так при нём и осталась, и гуляет он с нею теперь на праздники – Гоголь по Гоголевскому бульвару. А протоирей тот ржевский ни с чем остался, а то всё наставничать над Гоголем хотел, да вот и не случилось.
ДМИТРИЙ ПИГАНОВ
СЕНТЕНЦИЯ
Всякий интеллигентный человек хоть раз в жизни да задавался вопросом: что же такое эти мертвые души, и отчего Гоголь сжег второй их том?
Да, сжег!
Предал, так сказать забвению с гарантией.
Пепел, образовавшийся из размышлений великого писателя, навсегда исчез в окружающей атмосфере, чтобы впоследствии мрачной завесой осыпаться на головы потомков.
Да это же Россия! – восклицает внимательный читатель, окончив первый том поэмы.
И это – мы? И все мы – душевно мертвы?
Какие же страшные открытия сделал автор во втором томе поэмы, если предпочел сжечь ее текст, какую бездну греховности открыл в себе самом?
И каким вышел у него приговор той стране, откуда он родом?
Страшно даже подумать.
Вот потому, наверное, и сжег, что убоялся.
Да!
Поговаривают, будто бы государь Николай Павлович этот самый «второй том» прочел, и будто бы остался недоволен, а Гоголь узнал про это от одной общей фрейлины, и дабы не оказаться tomber en disgrace, взял, да и сжег этот том.
Версия солидная, государственный масштаб имеет, но - не верю! Не таков был государь Николай Павлович, чтобы эдак вот запросто наказать большого русского писателя за какой-то там «том», тем более второй. Не царское это дело.
Другое дело, что Ник. Васильевич с юных лет ерничать любил, в любительском театре Нежинской гимназии всяких разных представлял (про это у его биографов много сказано) и оттого к художественной литературе яркую склонность имел, да только тут другое дело – душа!
Тут уж не ерничаешь, опасно. Потому как, одно дело на театре лицедействовать, и совсем другое – массовым тиражом всему миру, эпическим образом явить ущербность «русской цивилизованности».
Одно дело «Н.В. Гоголь» тисненым золотом на обложке собрания сочинений, и совсем другое – раб Божий Николай, весь, в чем мать родила, на Страшном Суде пред очами Создателя своего.
Это, братцы мои опасно не только в государственном смысле, но и в личном, потому, как душу спасти, коли она - мертвая?
Да-с.
Понял это Ник. Васильевич, убоялся и сжег.
И всех делов.
А то говорят: тайна!
ГЛЕБ НАСТИН
ГОГОЛЬ И ЦВЕТЫ
А был хороший летний день, и в этот самый летний день Гоголь решил купить свечей для своего дома. Он шёл себе по улице, как вдруг увидел одинокую продавщицу цветов. Около продавщицы стоял всего лишь один маленький горшочек с единственным пожухлым цветком. Гоголь бросил мимолетный взгляд на нее, на него и пошёл было дальше, но продавщица окликнула его: «Ну, мил человек...хоть вы купите...пожалуйста, мил человек... ну, хоть вы». Гоголь цветами не интересовался. Не мужское это дело. Но из-за того какая грусть и беспомощность звучала в голосе продавщицы, он купил цветок, не задумываясь. Прикупив по дороге еще и свечей, с горшком подмышкой, он вернулся в своё жилище. Зажег свечи, цветок на стол поставил да полил его, не жалея колодезной воды, свечи погасил и лёг спать. Проснувшись следующим утром, он первым делом пошел посмотреть на цветок. Цветок за ночь потерял два листочка и ещё сильнее пожух. Гоголь почесал в затылке: что же получается? Я ему столько воды дал, а цветку только хуже. Это, наверное, из-за горшка. Слишком маленький. Будь он побольше, я бы сразу пол-литра или даже литр водицы влил и все дела. Но в эту секунду на Гоголя снизошло озарение. Он вспомнил, как его мама выращивала такой же чахлый цветок. Он погиб, а её соседка сказала, что она зазря его так заливала. Гоголь обрадовался этому воспоминания, прошептал про себя: «Матушка, благослови». И цветочек воспрял.
Так Гоголь стал без ума от цветов, вместе с тем скрывая ото всех это свое увлечение, потому что боялся, что его засмеют. Он купил у цветочницы еще два чахлых цветка и выходил их, и радости его не было предела, как вдруг однажды его самый первый цветок стал чахнуть, о боги! И ничего не помогало. Вслед за первым заболел и второй цветок. А за ними и третий. Гоголь не знал, что делать. Он вскользь спрашивал своих друзей: извозчиков и поэтов, но они ничего не смыслили в цветоводстве. Гоголь был в отчаянье. И вдруг где-то, может, на прогулке, может, в гостях, он услышал спасительные слова: «Цветы они как живые, у них тоже есть душа, если с ними ласково разговаривать, то они обязательно излечатся от всех цветочных болезней». Гоголь быстро прибежал домой и начал «лечение»: пел для цветов, и танцевал перед цветами, и гладил их. Не помогало! Но Гоголь решил не сдаваться и пошел на отчаянный шаг. Он написал небольшой рассказик и зачитал его цветку. И представьте себе, тот перестал чахнуть. Гоголь написал ещё один рассказ. Второй цветок пошел на улучшение. А за ним и третий.
Однажды по велению случая какой-то человек заметил эти рукописи и упросил Гоголя показать их свету. Так Гоголь стал известным всему миру. Но был лишь один человек, который знал «цветочную» тайну Гоголя - Пушкин. Пушкин все знал и однажды подал Гоголю отличную идею: «Зачем писать маленькие рассказы? Пиши большие и по главам читай растениям». И эта идея оказалась превосходной, потому что Гоголь тут же написал первый том «Мертвых душ», который цветам очень даже понравился. Пришло время взяться за второй том. Писал Гоголь, писал, очень старался, но как только начал читать для своих цветов первую главу, случилось ужасное: цветы стали чахнуть на глазах. Гоголь испугался и сразу же стал переписывать. Переписав же, снова стал читать, но цветам лучше не становилось. Гоголь переписал второй том «Мертвых душ» еще раз, но и этот вариант цветам не понравился. Один за другим следовали дни без сна, еды и воды, и без изменений. Однажды поздним осенним вечером Гоголь обвел усталым взглядом комнату и увидел, что окружен вконец иссохшими растениями, отшвырнул рукопись, а когда взглянул на нее, лежащую на полу, увидел, что она стала источать чёрное нечто. Была ли это реальность или бессонница, но Гоголь очень испугался. Без раздумий подбежал он к рукописи и бросил её в камин, затем плюхнулся на стул и стал смотреть, как, скручиваясь и чернея, в огне исчезает второй том «Мертвых душ». Внезапно Гоголь откинулся на спинку стула и расхохотался: ГЛАВНОЕ, ЧТО ЦВЕТЫ БЫЛИ СПАСЕНЫ!!!!
НАТАЛЬЯ БОРИСОВА
ГОГОЛЬ
Я давно не видела в палатке леденцы «ГОГОЛЬ»
Их молочный вкус подходит к моему чаю
Тот которого так звали
Не дописал книгу
Печальную книгу
Хотел остаться в живых.
ТОЧКА.
СЕРГЕЙ МИХАЙЛОВ
ПОРОХ
Николай Васильевич Гоголь никогда не хотел становиться писателем. Он хотел исцелять человечество от пороков сугубой молитвой. Но молитва творится при крайнем сосредоточении, а сосредоточиться ему всегда что-то мешало: то внешний вид, то внутреннее беспокойство, то друзья, то женщины, то галушки.
Поэтому он придумал уединяться ото всех под предлогом нахлынувшего «вдохновения», и после нескольких дней изнуряющих молитв – обыкновенно за ночь – писал для отвода глаз очередную, как он сам себе говорил, «пыль». Так в своё время появились «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Миргород» и «Ревизор». Так же, в последнюю ночь молитвенного уединения, был написан и первый том «Мёртвых душ».
Откуда к нему это приходило, как удавалось – Бог весть!
Будучи натурой вспыльчивой, мнительной и богобоязненной, Николай Васильевич Гоголь никогда не доверялся своему счастью. Оно его естественно манило, но он считал его дьявольски вредным для своего душевного здоровья лакомством. Даже с приятностью съев галушку, он усердно крестил рот, как бы каясь: «грешен-с». Так что и простые земные радости были ему не в радость.
Никогда, никогда не читал он того, что писалось его рукой в завершение многодневных молитв! И отвращало его написанное, и пугало. Но и манило, впрочем, как всякого малоросса…
Однажды Николай Васильевич Гоголь молился за победу скромности над гордыней, в пределах всего христианского мира. Эта молитва давалась ему особенно трудно, поскольку смущала внутренним противоречием: не гордыня ли – молиться душе за весь мир? Но иначе он не мог; смог, божий ратай, и на сей раз! (И что-то забрезжило радостное, передалось от счастливо присмиревшего человечества – молящему.) Довольно потирая озябшие руки, Николай Васильевич наладил кувшин кофею и сел за очередную «пыль». То ли это перо скрипело на мотив псалма, то ли пишущий безотчётно насвистывал, но фразы ложились на бумагу бодро, быстро и ладно. Просто на загляденье: узорчатый рушник, а не рукопись, и аккурат к восходу солнца – пожалуй умываться!
Потом Николай Васильевич Гоголь будет говорить, делая этакое лицо, что, стоило ему раздвинуть «сторы» и отворотиться от утренних лучей, как слова с чисто исписанных листов сами бросились ему в глаза. Второй том «Мёртвых душ», кто бы подумал, а он и первого-то не читал. Но так на удивление умно и красиво и притом просто было написано, что даже он всё сразу понял, прочитал весь том в один присест, не сумев оторваться, а, дойдя до последней точки, – только невольно ахнул: «Ай да Гоголь, ай да сукин сын!»
Небывалым счастьем осветились немолодые уже черты писателя-духовидца. Загорелись его впалые от бессонницы глаза, как две свечи в изголовье… но тут же и погасли, словно вдруг невидимая, но неотвратимая рука задёрнула некие тоже «сторы»: Николаю Васильевичу Гоголю стало стыдно за этот горделивый порыв его, как он теперь понял, безнадёжно мёртвой, молись не молись, души. Он сгорел со стыда, от него занялась злосчастная рукопись, а с неё огонь перекинулся и на шторы…
Когда взломали обугленную по краям дверь, дворня увидела постояльца, прыгающего в дыму в окружении чёрных невесомых лоскутов, которые он ловил своими чёрными же пальцами, словно крылья нетопырей, и кричащего не своим, хохочущим, голосом: «Пыль, а горит! Пыль, а горит!»
ЗЛАТА ОМОВА
ВЕДЬ ОН ВСЕ ЕЩЕ ЧИТАЕТ
Смотреть на то, как разгорается огонь, и блики его золотые, пурпурные, синие, апельсиново-желтые озаряют любимое лицо, черты которого знакомы до боли в сердце, и душа поет, и сердце ликует, и в самом темном подсознанье свет, только свет. Так и Гоголь ни с того ни с сего начал жечь свое лучшее творение, второй том «Мертвых душ», но вдруг осознал, что огонь – это жизнь, а значит пора сжечь и первый том «Мертвых душ» и, может быть, «Повести Белкина», которые, каждый знает теперь, не Белкина, а Пушкина на самом деле, спалить, к чертовой матери, всего Сологуба, вместе со всеми чертями и их матерьми, а следом, да, именно следом, во имя Господа с его бесконечным сонмом ангелов многокрылых и Льва Толстого целиком? Но прежде чем жечь – перечитать... Гоголь бессмертен, ведь он все еще читает...
ЛАДА ОВЧИННИКОВА
ЗАПИСКИ ЦЕНЗОРА-АНОНИМА
1.
К чему имена? Обойдемся, пожалуй, без них. Почти.
2.
…необыкновенно опасно… и это даже судя по тем небольшим отрывкам, которые дошли до меня через верных людей…
3.
…нужно верное средство. Тут нельзя ничего предугадать… Мы уничтожим – а он создаст вновь… и пусть он не сможет второй раз вложить столько силы, пусть это будет лишь тень того, первого, даже тень – такая тень! – может все перевернуть… Надо было бить наверняка…
4.
…скромные и тактичные герои, защищающие постоянство и целостность… традиции, скрепы общества… Они, по возможности, обходятся без насилия… как наш цензор-оперативник, единственный в своем роде специалист по улаживанию всего срочного и необычного… наш Пётр Рыбоглаз. Я назвал его имя, но это не страшно, он, в отличие от нашего опасного автора, не знаменит, он умеет не выходить из тени…
Прозвище ему дали не мы, он пришел к нам уже Рыбоглазом… Я мало знаю его, но очень ценю… Он незаменим и приятен в общении, несмотря на его взгляд… взгляд рыбы? О нет. Взгляд Морского Царя. Который знает и видит каждую рыбешку, каждую водоросль, и видит насквозь…
А еще он живет в воздухе, как в воде – он плывет, он плавный, как…
5.
- Обычные средства я бы не стал применять, - сказал Рыбоглаз, и я принял решение дать ему время, чтобы придумать нечто…
6.
…в свое оправдание – я не ожидал. Я растерялся от простоты и гениальности выхода.
- Он сделает это собственноручно. Все черновики. Все. До последней странички, - закончил речь Рыбоглаз.
- Но Вы уверены, что он это действительно сделает?
- Да, конечно.
- Но КАК Вы можете быть в этом уверены? Уничтожить своими руками… такое? Чтобы только не…? Не…?
- Я уверен. Вы увидите сами. Придете – и покажете ему приказ. И все.
- Но ради незнакомого человека!
- Именно.
- Но если это ненастоящий приказ?
- Он настоящий.
- Да, но поверит ли он? Это мы разбираемся, какой приказ настоящий…
- Он разбирается в людях. Он поймет, что вы говорите правду. Что приказ настоящий. Именно поэтому приказ должен быть настоящим.
Настоящий приказ был о том, что если… если рукопись не сгорит в огне – Рыбоглаз будет казнен через повешение. Гениально. Просто.
7.
…с условием, что мы прочитаем. А потом лично, своими руками, в присутствии Рыбоглаза и других заинтересованных лиц – он уничтожит. Мы читали вместе, не знаю, сколько времени, и это было…
8.
…вспоминаю, как…
9.
…что-то осталось в памяти от точки до точки, и помню даже…
10.
…снова и снова всплывает в памяти. Я помню голос автора. И я помню голос Рыбоглаза, его безошибочные, точнейшие интонации, без театральности, но… и автор, автор… видел и слышал, он знал, что Рыбоглаз понял все, что эта рыба опустилась на самую глубину книги, проникла в каждую деталь, в каждую ячейку смысла и чувства, осознала цель и средства, и тогда… автор увидел, что он высказался – до конца…
Оправдываю ли я себя? Нас? Нет. Но верю, что нам есть оправдание.
Потом в первый и последний раз я видел, как Рыбоглаз – не в себе… не спокоен… как толща воды, окружающая его всегда незримо – возмутилась… его серо-желтые, прозрачные глаза... обеспокоены.
13.
…я не дал Рыбоглазу его остановить… но я уверен – он бы и сам не дал никому себя остановить…
14.
…то и я должен.
Конечно, не сравнить… что вот эти листы… и те… что будет этот пепел и – тот… Пепел и есть пепел? Или нет?
Дело даже не в том, что я тоже должен… Это необходимо, потому что я написал так… так лично… непозволительно лично… опасно лично…
Не знаю даже, что будет дальше с Рыбоглазом. Он так и ходит какой-то странный. Если это не пройдет для него бесследно… это будет очень чувствительно для нас. Мы больше такого нигде не найдем!
Гори!
15.
Собрал кое-что. То, что уцелело – не опасно, поскольку неопределенно и непонятно! Да и анонимно, в конце концов.
ОЛЕГ ГЛУШКИН
УЖЕ СЕЙЧАС ПИСАТЕЛЕЙ, БОЛЬШЕ ЧЕМ ЧИТАТЕЛЕЙ
Уже сейчас писателей больше, чем читателей. А придет время – читателей днем с огнем не сыщешь. И тогда сами писатели будут и писатели, и читатели. Опять соберутся на литературные вечера полные залы. И уже не будет такого большого зала, чтобы вместил всех писателей, желающих прочесть свои сочинения. И будут они платить за право чтения. А в библиотеках и в интернете оставят только платные абонементы и сайты. И если кто-то вздумает почитать, то выбирает только платёжеспособных авторов и торгуется с автором, и какой писатель больше заплатит, того и читает. Я ведь страсть как люблю читать, попади я в то будущее время - денег бы заимел столько, что даже олигархам не приснится. И конечно бы ничего я не писал. Вот была бы не жизнь, а малина. Лежал бы на диване и читал день-деньской. А когда денег накопилось бы много, создал бы я фонд имени незабвенного нашего Николая Васильевича Гоголя, и тем писателям, у которых денег нет, выплачивал бы стипендию. Конечно, при том условии, что они свои рукописи сжигают и в интернете удаляют. Дело ясное, если ты бедный, то сначала иди в люди, заработай, а потом уже сочиняй что захочешь.
РАФАЭЛЬ ЛЕВЧИН
ГОГОЛЬ БЫЛ ПИСАТЕЛЬ
Гоголь был писатель. И написал много книг. Некоторые из них помнятся до сих пор. Кое-какие из них всё ещё читают и даже переводят на другие языки, чтобы их читали те, кто не понимает язык, на котором писал Гоголь. Непонятно какой, кстати: то ли мало-, а то ли великорусский.
А сам Гоголь книг не читал. Вообще. Никаких. Он книги ох как не любил. Вот храмы любил, это да. Смотреть на храм мог бесконечно и называл его «книгой каменной-деревянной-стеклянной-оловянной-серебряной».
Но так уж вышло, что, книги не любя, он только и умел в жизни, что их писать. Писал и писал – а что ж поделаешь, жить-то надо.
Но уж так не любил их сам читать, что, бывало, схватит недоправленную рукопись в отвращении – и в печку её, в печку!!. Хорошо, слуга Осип тут как тут – вытаскивает обгорелую пачку листов, да и в редакцию тащит! А там уже привыкли и не удивлялись.
Но однажды не успел Осип, и спалил-таки Гоголь вторую часть «Мёртвых душ». Только их и видели.
Да и правильно, если подумать толком.
Огненная жертва, кто понимает.
АНТОНОВА НАТАЛЬЯ
ГОГОЛЬ БЫЛ ТЕРТЁН
Гоголь был тертён, добыватель терм — сокровищ замысла. Однажды в жаркий летний полдень он пошел прогуляться, подышать, подумать о самом главном и оказался вдруг в чистом поле, надо сказать, это было самое прекрасное место на всей земле. Он наклонился к ромашке, чтобы понюхать её, да только зря перепачкал свой длинный любопытный нос желтой пылью. Красные маки от тяжести и ветра клонили свои головки низко — словно «Здравствуй» говорили хорошему человеку и тертёну. Первый же том «Мертвых душ» Гоголь извлек из василька, неприметного цветочка, который только что количеством и берет за душу, когда волнами охватывает всё, волнует всё до горизонта. Принес он книгу в свою усадьбу, сел читать да чаю попросил со свежей малиной — благо было лето. Закончил за полночь следующего дня следующей недели следующего года - больно уж хотелось узнать, чем дело кончится. Оказалось же, что первым томом «Мертвых душ» дело вовсе и не заканчивается, там, во втором томе, должно было быть написано самое главное, то о чём мечталось во время долгих летних прогулок, то, о чём грезилось только самой нескончаемой и поэтому темной зимой. Пусть лишь только одна живая душа под названием Гоголь требовала продолжения «Мертвых душ» — для вечности совсем не важно — только где же его, этот том, было взять? Снова извлечь или же просто-напросто сотворить самому, пусть уйдут годы, десятилетия, столетия, на благое дело не жалко лет. И он сел за грубый деревянный стол, взял острое лебединое перо и сотворил, благо варенье заготовили впрок: и клубничное, и вишневое, и яблочное, и грушевое, а еще из смородины, крыжовника и смоквы, благо горячий зеленый чай будто сам собой появлялся в чашке из тонкого английского фарфора с белыми птичками на гладком белом боку.
Однажды летним жарким полднем Гоголь вышел пройтись, подышать свежим воздухом. Подмышкой держал он второй том «Мертвых душ» - еще чернила блестели, таким свежим было великое произведение. По пути он понюхал ромашку, поклонился макам и, дойдя до первой васильковой волны, спрятал второй том в самый неприметный, нежно-небесный цветочек, надежно спрятал, до поры до времени.
АНДРЕЙ ТОЗИК
ОДНАЖДЫ
***
Однажды
Гоголь, Н. В.,
проснулся в холодном поту
чёрт приснился ему – нет – чертяки –
и чертовски знакомы всё лица –
проступали, черты –
нет, – сказал Н. В. Гоголь, –
пожалуй, согреться не мешало бы –
ах, если б не водка с портвейном –
да куда уж теперь –
знай поленья в камин подкидывай
а поленьев-то нет
а бумаг – нет числа – да и жар-то от них особенный –
словно души горят –
том второй – всё подряд –
да и то сказать –
сколько сил отдать
и Миргороду и Вию –
ведь когда-то, однако, приходит черта –
………………………………………………..
И написал Божественную Литургию.
***
– и малорусь мала
и Петербург велик
куды ж меня манит страна Италия –
здесь и согреюсь я
у вечно негасимого столь древнего огня – но –
холодно мне холодно мне холодно…
***
…чёрт ли мне диктовал –
за правым плечом –
но ангел – за левым –
подмигивал…
***
Однажды, проснувшись, Н. В. Гоголь
обнаружил –
мир снаружи
уж не тот, что внутри –
и при чём здесь фрейдизм и прочая идолы идеологии –
он бросает свои сапоги
и бросается к образам
на колени обращаясь
к Богу.
CLANDESTINUS
РОКИРОВКА ГОГОЛЯ-ЭЙНШТЕЙНА
Я обращаюсь к тем из вас, кто имеет понятье какое-нибудь о том, что такое благородство мыслей.
Я приглашаю вспомнить долг, который на всяком месте предстоит человеку.
Я приглашаю рассмотреть ближе свой долг и обязанность земной своей должности,
потому что это уже нам всем темно представляется, и мы едва... {Не окончено.}
Н. В. Гоголь
Наши убеждения и представления часто являются ловушкой, ограничивающей наши возможности. Единственным знанием, способным продвинуть нас на пути развития,
является знание того, что воображение способно на всё.
И всё, что возможно в нашем воображении, возможно и в реальности...
Высвобождение атомной энергии изменило всё, кроме нашего мышления…
Решение этой проблемы лежит в сердце человечества.
Если я мог бы это предвидеть, я стал бы часовщиком...
А. Эйнштейн
После успешного проведения «Филадельфийского эксперимента»1 прошло лишь несколько дней. Доктор Эйнштейн, один из участников проекта, радостно потирал руки: получилось! Разрабатываемая им Теория Единого Поля нашла себе наилучшее подтверждение в обыкновенном портовом доке! Оставалось лишь несколько деталей – и основной труд его жизни можно считать завершённым, а теорию – доказанной. К сожалению, при проведении эксперимента пострадали моряки, но... ему не терпелось провести опыт непосредственно над собой. Никакого страха сойти с ума, подобно предыдущим, учёный не испытывал: доктор справедливо полагал себя настолько безумным, что никакие электромагнитные поля не могли отнять у него того, в чём он себе же отказывал...
Доктор в течение недели трудился над сконструированным им порталом Времени и Пространства, добиваясь его энергетически стабильной функциональности; одна из самых засекреченных военных баз США предоставила в распоряжение физика любые средства и последние технологии тех времён. Ещё неделю спустя Эйнштейн мог констатировать неоспоримый факт: огромный генератор, создающий поле, производил столь мощные потоки энергии, которых – при точнейших математических расчётах – хватало на десять минут стабильной работы портала. Итак, у господина Альберта была уйма времени: целых десять долгих минут, чтобы шагнуть за портал, осмотреться на месте в течение указанного времени – и без последствий для здоровья вернуться в привычный мир. Неизвестным оставалось то, что доктор не знал – и не мог знать! – куда именно портал переместит его... Однако его, как истинного искателя и учёного, подобные мелочи не беспокоили. Конечно, коллеги на всякий случай снабдили путешественника лёгким скафандром с портативной кислородной маской – мало ли, забросит доктора на вершину Эвереста, а то и на Луну?! – и пожелали ему счастливого пути и не менее счастливого возвращения... поскольку от этого напрямую зависело дальнейшее финансирование проекта госструктурами. Эйнштейн дружески показал коллегам язык – и шагнул в светящееся, брызжущее во все стороны разрядами молний электрическое поле...
Вспышка света на мгновение ослепила его и доктор зажмурился; когда он вновь открыл глаза, то увидел себя на лесной поляне: высокая трава, пальмы мирно покачивали своими кронами, щебетали тропические птицы... Портал сверкал молниями прямо у него за спиной. Господин Альберт сделал несколько шагов вперёд, удивлённо озираясь по сторонам; бросил тревожный взгляд на часы – в запасе у него имелось чуть более девяти минут. Учёный решил сделать ещё несколько шагов к ближайшему дереву и, дабы не искушать судьбу, вернуться назад, как вдруг...
Вдруг из портала на неведомую поляну шагнул незнакомец: длинноволосый, усатый; добрым, однако пронзительным взглядом окинул он доктора – и неизвестно чему улыбнулся. Наряд его был крайне старомоден: на голове красовался невысокий цилиндр, в левой руке он держал трость; узкие фадлы чёрного фрачного пиджака слегка подрагивали от время от времени налетавшего ласкового ветерка. Пришелец что-то сказал доктору, но тот совершенно не разобрал языка, на котором к нему обратились. Изумлённый внезапным и непланированным появлением старомодного незнакомца, Эйнштейн заметил ему по-английски нечто о прекрасной погоде, но...
...но возможному развитию беседы помешало новое обстоятельство: портал выплюнул ещё одного человека. То есть, доктор весьма верил, что существо принадлежало к человеческой расе: это было подобие молодого мужчины в черной куртке и штанах того же цвета; одежда его отличалась доселе невиданным доктору дизайном: проклёпанные металлическими шипами рукава куртки и увешанные цепями штаны внушали некое беспокойство. Кроме того, волосы его длиной превосходили длину волос первого чужака вчетверо, если не впятеро... Юноша прямо из портала покатился под ближайший кустарник; судя по его жестикуляции и воплям, он был крайне недоволен своим положением. Однако, поднявшись и осмотревшись – для чего ему понадобилось убрать волосы с лица и связать их в косу при помощи вынутой из кармана резинки – он, заметив рядом ещё двоих, старше себя по возрасту, смущённо улыбнулся и в растерянности пожал плечами. Но, поочерёдно всмотревшись в лица обоих, от удивления вновь грохнулся оземь; не потеряв, однако, сознания при падении, он продолжал таращиться на этих двоих во все глаза.
Забегая вперёд всем этим событиям прошлой, будущей и никогда не имевшей место в метриках человеческой цивилизации истории, признаюсь: этим третьим был ваш покорный слуга. Я сидел перед монитором, переводя с русского на латынь обещанное Алексею Попову стихотворение – и уже собирался идти на репетицию нашей группы «Родился в муках, счастья не жду», как моё кресло внезапно засветилось – и меня в сидячем положении швырнуло чёрт знает куда... а остальное, как говорится, вам уже известно. Я крепко выругался, прокатившись около метра по земле, пока не застрял в попавшихся на моём пути кустах, чем несказанно им обязан... А подняв глаза, увидел перед собой – кого бы вы думали?! Да самого Гоголя с Эйнштейном впридачу!!!... Или, наоборот?! Короче говоря, шок от увиденного был настолько глубок, что, вероятно, благодаря этому обстоятельству прошёл практически мгновенно.
- Нехорошо, нехорошо вам так ругаться, батенька! – с улыбкой погрозил мне пальцем великий русский классик; и глянул на Эйнштейна, будто ища у того поддержки сказанному. – Вот и господин иностранец вам то же скажет... если хоть чуточку разумеет по-нашему...
- Да будет вам, дражайший Николай Васильевич! – невольно перенимая манеру общения писателя ответил я, вставая на ноги и потирая ушибленный при падении зад. – Это же никто иной, как один из величайших физиков за всю историю человечества – доктор Альберт Эйнштейн! Да вы погодите самую малость, я вас с ним сейчас познакомлю!.. Заодно и сам познакомлюсь... с ним... и с вами... – разведя руками от попытки въехать в столь парадоксальную ситуацию, скромно добавил я.
Эйнштейн, уловив из услышанного свой титул да имя с фамилией, улыбнулся и легонько кивнул головой в нашу сторону; сбросил с головы герметический шлем своего скафандра:
- Будьте добры, господа, объясните мне: кто вы, откуда и как тут, наконец, оказались? Искренне надеюсь на то, что вы – не нацистские шпионы...
Я также легонько поклонился ему в ответ – и мгновенно заговорил по-английски:
- Уверяю вас, дорогой доктор, ваши опасения совершенно напрасны! Мы не шпионы фюрера... – я ещё раз восхищённо взглянул по очереди на обоих. – Господин Эйнштейн, имею честь представить вам всемирно известного русского писателя Николая Васильевича Гоголя! Я же всего лишь скромный переводчик и рок-музыкант... – и назвал себя.
- Ах, вот оно что! – облегчённо вздохнул физик, пожимая руки Гоголю и мне. – А я-то смотрю: очень уж господин похож на Эдгара По!.. Ну, всё же он писателем оказался!.. Как же, как же, Гоголь! Что-то читал, кажется... или, во всяком случае, что-то слышал... – меня удивил тот факт, что Эйнштейн, казалось, даже не был удивлён – подобно мне – встретив писателя из прошлого; я отметил это про себя.
И перевёл его речь Николаю Васильевичу, предусмотрительно опустив упомянутого Эйнштейном родоначальника детективного жанра и классика хоррор историй, добавив, что доктор в восхищении от его произведений.
Гоголь почтительно поклонился:
- Благодарю за лестный отзыв, господин Эйнштейн! – и обратился ко мне. – Как я понимаю, батенька, музыканты ваши совсем распустились!.. Впрочем, - одёрнул он себя, - не мне быть вашим судьёй...
- Времена такие, дражайший Николай Васильевич! – оправдывался я. – А что касается меня лично, так я от вашего «Ревизора» всегда тащил... словом, это моя любимая из ваших вещей! – вовремя поправился я, окончательно придя в себя – судя по собственной оговорке.
- Итак, молодой человек, на чём же вы играете? – пристально глядя на меня спросил доктор. – На скрипке?
- На бас-гитаре, сэр! – ответил я – и тут же перевёл его вопрос Гоголю. – Доктор спросил меня, на скрипке ли я играю? Я ответил, что на бас... – столкнувшись с затруднением, я попытался пояснить назначение моего инструмента и слыхом не слыхавшего о нём писателю. – На электрической балалайке, которая по звучанию напоминает виолончель...
- Ну, дожили! – хлопнул в ладоши Николай Васильевич. – Я попал в компанию скомороха и господина техника, англичанина впридачу...
- Доктор... э-э-э, условно говоря – немец, - поправил я Гоголя. – он отлично владеет английских и весьма неплохо французским...
- Час от часу не легче! – усмехнулся писатель, однако совершенно беззлобно. – Значит, вы, батенька, будете нашим толмачом: по-французски я неплохо читаю, но говорю отвратительно; а что касается немецкого, так в гимназии мне троечку надзиратели ставили исключительно из жалости...
- Знаю, знаю, милейший Николай Васильевич! – воскликнул я. – Ваша биография – даже с подобными фактами – давно стала достоянием истории!
- О чём это вы, господа? – напомнил о себе господин Альберт; брови доктора поползли вверх. – Элементарная этика... Не забывайте о том, что я вас не понимаю...
- Ах, простите, сэр! – я передал ему суть нашей беседы с Гоголем; и с некоторой печалью заключил. – Придёться уж мне побыть вашим переводчиком, поскольку мне известен не только русский, но и английский; в равной степени я владею также немецким и французским... Только не разрывыайте меня на части, пожалуйста, и не говорите очень быстро!
И тут мы все, казалось бы, одновременно, вспомнили о светящемся искрами портале, через который попали сюда – куда?! Гоголь указал на него пальцем:
- А это что за зверина такая? Техник наш, что ли, придумал?
- Несомненно, - ответил я; хотел ещё что-то добавить или обратиться за объяснениями к учёному, как вдруг... портал сверкнул снопом электрических разрядов – и закрылся. Гоголь прикрыл руками глаза, я совершил инстинктивный прыжок в сторону, а Эйнштейн воззрился на наручные часы. Развёл руками – и тихо присел под пальму.
- Что случилось, господин Альберт? – я участливо подошёл к нему; Гоголь также приблизился.
- Вот вам и познакомились!.. – печально, но без смертельной дозы отчаяния произнёс физик. – Энергия, удерживающая портал стабильным, похоже, исчерпала свои ресурсы... хотя мои часы показывают, что в запасе у нас ещё почти две минуты... Неужели я ошибся в расчётах?! Словом, пока мы болтали, активность генератора – там, в моём времени – пошла на убыль, отведённый временной срок закончился – и поле деактивировалось... Впрочем, какой толк вам это объяснять: всё равно вряд ли поймёте...
- Что это с техником? Зверина погибла? – спросил Гоголь, сочувственно взирая на Эйнштейна.
- Погодите минутку, дорогой Николай Васильевич, дайте мне подробнее расспросить господина Альберта! – я присел рядом с доктором. – Я прекрасно вас понимаю, поверьте: по мере своих сил всегда интересовался теоретической физикой... Какой теперь год? Я имею ввиду, какой теперь год в вашем времени?
- Одна тысяча девятьсот сорок четвёртый, конец февраля... Какое это имеет значение?
- Постойте, постойте... Значит, «Филадельфийский эксперимент» уже завершился?..
- Откуда вам известно о нём, молодой человек? – глаза учёного выдавали крайнее удивление. – Это же строжайшая государственная и военная тайна! Вы... правда не шпионы Гитлера?
- Даже рядом не валялись, - иногда я просто обожаю многозначительную современную лаконику. – Да об этом проекте ВМФ США в моё время пишут едва ли не в школьных учебниках! Скажите: это вы открыли портал?
- Да, - ответил физик. – Самому захотелось узнать, как «там» и что...
- Но ведь нас всех могло забросить хоть на Альфу Центавра! А то и попросту вклеить в эти чудесные пальмы!.. Вы об этом не подумали?
- Исследователь всегда рискует, - ответил Эйнштейн. – Возможно, мои коллеги сумеют активировать генератор согласно моим вычислениям – и нас спасут... Кстати: где мы? Надо хоть осмотреть местность: слава Богу, что мы хоть определённо на Земле! – он поднялся. – Ну, кто со мной – осмотреть местность? – и бесстрашно двинулся вперёд.
Мы с Гоголем поплелись за ним; во время этого траурного шествия я поведал Николаю Васильевичу о всех прелестях ситуации, в которую мы попали, стараясь изъясняться доступными терминами. Писатель, казалось, ничуть не сетовал на судьбу:
- Да всё равно жизни-то нет! Второй том «Мёртвых душ» не могу закончить...
- А как вы сюда попали?
- Да вот, батенька, пригласили меня на вечеринку; пойду-ка, думаю себе, развеюсь может... Во время оной зашёл в уборную – а там откуда ни возьмись, да и явись эта зверина докторова! И затащила-таки меня внутрь чего-то сияющего... так я сюда и попал, - закончил повествование писатель.
Долго идти не пришлось: доктор практически сразу за поляной обнаружил необычное одноэтажное строение – циркообразной формы; внутри располагалось несколько помещений, очевидно, спальные комнаты, поскольку там были только кровати – по одной в каждой; шкафы, набитые одеждой непонятного фасона и всякой мелочью; небольшие столы и по стулу; просторная гостиная, центром которой являлся большой гарнитур из здоровенного стола и трёх кресел. Стол украшала непонятная по назначению аппаратура; забегая вперёд, скажу, что это был производитель разнообразных блюд и напитков... И тогда я осознал, что нахожусь довольно далеко от привычной мне временной эпохи, пусть и на Земле; тут между мной и Гоголем не было никакой разницы во времени – сотня-другая лет просто ничего не значила...
Оказалось, что мы находимся на острове, размеры которого не превышали двух на полтора километра. Мы чувствовали себя новыми Робинзонами (впрочем, я скорее ощущал себя Пятницей: почти постоянно приходилось прислуживать, переводя сказанное ими друг другу); просидели на берегу океана почти до вечера, высматривая корабль или хотя бы нечто движущееся по линии горизонта – ничего! Гоголь сказал, что океан, наверное, Атлантический; я же предположил, что мы – в Тихом, аргументировав это тем, что в последнем больше островов. Эйнштейн предложил не поднимать шума ещё пару часов – и по созвездиям определить, в каком месте планеты мы находимся. Оказалось, что я был-таки прав...
А затем потекли дни... недели... месяцы... Говорили мы буквально обо всём: рассказывали о себе, о своих надеждах и планах; говорили о своих временах, об истории, которая теперь стала лишённым смысла понятием... Иногда в одиночестве просиживали по комнатам, но ведь творец тоже человек – а тот всё-таки, как ни крути, существо социальное... Эйштейн и Гоголь всячески подбадривали меня, самого молодого; доктор призывал не терять силы духа и верить в спасательную экспедицию ВМФ США, которая, несомненно, когда-нибудь явится за нами. Я очень грустил оттого, что придёться оказаться в лучшем случае в 1944 году – пусть и в Штатах! Меня ничуть не прикалывала перспектива того, что вскоре после её окончания там начнётся охота за коммунистами: нам с Гоголем лишь из-за фамилий головы посшибают... Николай Васильевич тоже немало вздыхал по утрате своего милого времени, а незадолго после того сильно опечалися и сам господин Альберт, разуверившись в появлении спасательной группы. Мы сильно депрессовали, отчего – в результате действия тоски на творческих людей – вернулись к ранее прерванным занятиям: Эйнштейн доказывал свою теорию, Гоголь – писал второй том «Мёртвых душ», а я – сообразно своему призванию – тщательно переводил эту рукопись для Эйнштейна: единственного после меня читателя произведения, которого в нашем мире никто не увидит. Никаких книг, кстати, в нашем доме не было; по счастью, в шкафах была масса бумаги и странных письменных принадлежностей с непонятным химическим составом. Все продолжали любимое дело, на котором некогда остановились; частенько после работы мы гуляли втроём по острову, надеясь обнаружить корабль или вновь открывшийся портал... Нет, ничего нет... и так за разом раз... Гоголь, правда, научился довольно сносно говорить по-немецки, пусть на бытовом уровне; словом, к моему великому облегчению, во время наших прогулок переводчик моим друзьям практически не требовался. Но разве мог я надеяться на то, что когда-нибудь смогу подправить сей факт его биографии – хотя бы для школьников своего времени?! Впрочем, может теперь мы – совершенно одни на планете, поскольку никогда не видели вблизи острова ни единого похожего на нас существа?!
Каждый новый день был до однообразия похож на предыдущий; согласно календарю Эйнштейна, мы провели на таинственном острове четыре года и двести девяносто пять подобных дней. Совершенно, ну совершенно ничего не происходило... до тех пор, пока на двести девяносто шестой день Гоголь не поразил нас своим видом: великий писатель (уж простите мне подобный каламбур!) ходил гоголем и сиял ничуть не меньше Солнца – или того самого чёртова портала, по милости которого мы здесь оказались. Дело в том, что он полностью завершил написание второго тома «Мёртвых душ» и предложил нам отпраздновать это дело. Мы с доктором, поначалу кислые, согласились; потом, после принятия какой-то лёгкой алкогольной микстуры, было гораздо проще радоваться за друга.
Ещё около месяца спустя я закончил свой перевод рукописи Николая Васильевича; пусть я отлично понимал, что он никогда не будет оценен специалистами с мировыми именами, но тоже был весьма горд от проделанной работы – и друзья также поздравили меня. А затем... Затем доктор принялся читать мой перевод «Мёртвых душ». И, честное слово, пару дней спустя тоже преобразился: стал каким-то возбуждённым, глаза сияли; иногда я или Николай Васильевич, обычно спавшие по ночам, слышали, как господин Альберт что-то тихонько бормочет за стенкой в своей комнатке... С переводом рукописи он буквально не расставался: мы неоднократно замечали, как он читает «Мёртвые души» – и тут же выводит на бумаге какие-то предлинные и совершенно непонятные для нас формулы. Несколько раз учёный обращался ко мне со странными просьбами:
- Скажите, дорогой, точно ли вы перевели это предложение?.. Да, я настаиваю на точном переводе, пусть он даже выглядит не совсем литературно... Пожалуйста, сделайте это для меня!.. Хм, у меня вызывает подозрения небольшое несоответствие перевода вот этой строки седьмой главы вот с этой из... минуточку... из двадцать первой... Да, да, огромное вам спасибо, дружище!
А вскоре и сам физик засиял; мы с Гоголем заметили это сразу после его появляния за столом во время ужина. Улыбнулись доктору – и приготовились слушать...
- Эврика! – воскликнул тот, подражая античному отцу геометрии. – Поздравьте меня, дорогие коллеги: с сегодняшнего дня Теорию Единого Поля вполне можно считать доказанной! В ней нет ни малейшей натяжки, ни заковырки! Мы победили!
- Поздравляю вас, господин Эйнштейн! – улыбнулся Гоголь, поднимая свой бокал. – Пусть мне не совсем доступна столь великая причина радости вашей, но я-то ведь не техник...
- Поздравляю от души! – присоединился к его тосту и я. – Хоть у нас отсутствует специальное образование, не столь пространное мышление да и в формулах ваших мы, признаться, понимаем гораздо меньше, но разве это преступление?! Сердечно рад за вас, господин Альберт!
- Эх, дорогие мои! – Эйнштейн сел за стол. – Я ведь недаром сказал: мы победили! В моём открытии вы приняли участие не меньше меня самого!
Мы с писателем недоумённо переглянулись.
Эйнштейн поочерёдно глянул на каждого из нас:
- Позвольте объясниться. Вам, уважаемый Николай Васильевич, конечно, ничего не может быть известно о моём кредо «Всё в этом мире – относительно», однако наш юный друг об этом, несомненно, в курсе... – мы с Гоголем одновременно кивнули, подтверждая сказанное доктором. – Продолжу свою мысль. Едва ли не с первых дней нашей встречи здесь и сейчас – определим это во времени и пространстве как «где-то» и «когда-то» – я задумался над странной, на первый взгляд, вещью: почему, когда я шагнул в портал в своём 1944 году, по странному стечению обстоятельств из своего 1845 были вырваны вы, господин писатель, и вы, дорогой переводчик – из 2013. Случайность ли это – или закономерность; не загадка ли это из области Теории хаоса, к которой мне следовало подобрать ключ? И я решил искать его.
Согласитесь, господа: странная компания, в самом деле: писатель, учёный и переводчик! Но какая поразительная взаимосвязь: наш юный друг позволил в течение первых лет общаться нам с вами, милейший Николай Васильевич, а теперь даже перевёл для меня вашу рукопись!
- Всё в этом мире – относительно, – заметил я вполголоса.
- Совершенно верно! – одобрительно кивнул Эйнштейн на мою реплику. – Ещё деталь: именно здесь и сейчас, то есть «где-то» и «когда-то», вы, Николай Васильевич, написали книгу, создание которой так мучило вас там, в вашем времени; я же именно здесь и сейчас доказал свою теорию. Вас ничто не удивляет?
- Не понимаю, голубчик, к чему вы клоните? – Гоголь заёрзал в кресле. – Говорили бы толком, нечего водить друзей за нос...
- Ну, извольте. Для начала я отметил наши взаимоотношения. После я обратил внимание на то, что между нашими рождениями практически то же расстояние во времени: между вами и мной, уважаемый Николай Васильевич, ровно семьдесят лет, между мной и вами, господин бас-гитарист – девяносто четыре года...
- Ни фига себе – это ж больше двадцати лет разницы! – воскликнул я. – На реинкарнацию что-то не дотягивает... Или, может, вы хотите записать нас всех в родственники? Впрочем, возражать не стану...
Физик улыбнулся:
- Нет, это просто гимнастика ума... Просто хотелось показать, в каком направлении развивалась моя мысль... Между приблизительным написанием второго тома «Мёртвых душ» и, согласно моим расчётам, доказанной мной Теорией Единого Поля – девяносто пять лет, не так ли? Это ведь совсем близко к цифре, отделяющей ваше рождение от моего, не так ли, мой юный друг?
- Да, всего несколько месяцев разницы. Только, уважаемый доктор, я всё равно не улавливаю вашей комбинаторики...
Эйнштейн возвёл очи к куполообразному потолку помещения:
- О боги отцов наших! Вижу, что лучше мне сразу перейти к сути. Словом, по каким-то непонятным мне до поры до времени обстоятельствам мы оказались на острове втроём; портал, вырвавший вас двоих из ваших столетий, закрылся; здесь же мы обнаружили всё, что даёт нам возможность спокойно жить и творить в течение почти пяти лет; между нами установились отношения; здесь же Николай Васильевич написал великое произведение, юноша на загляденье перевёл его, а я доказал свою теорию. Следите за логикой, господа! Что она говорит вам?
Гоголь отпил из бокала и усмехнулся:
- То, что у великого произведения всего два читателя! Да полноте вам, господин техник!
- А я могу доказывать правильность своей теории всего двум коллегам, для которых физика – книга за семью печатями! – парировал Эйнштейн, также пригубив чего-то крепкого. – А молодого, перспективного и весьма талантливого переводчика вообще не сможет оценить по достоинству ни один из здесь присутствующих!
- Хватит бросать камни, господа! – подал голос и я. – Потому что большинство их – причём, самых тяжёлых! – падает именно в мой огород... Однако, мне ясно одно: в том мире, из которого мы явились и к которому так привыкли, никто и никогда не прочитает ни рукописи Николая Васильевича, ни её перевода; никому также не будет предъявлено стопроцентное доказательсво Теории всего... Чего же нам тогда беспокоиться о каких-то логических выкладках?
- Ну, дорогие, вы всё ходите вокруг да около! Скажу прямо: не напиши уважаемый Николай Васильевич своей книги, не переведи её мой чудесный рок-музыкант – игры которого я, к сожалению, не слышал – то я вряд ли в ближайшее время отыскал бы недостающие компоненты к своей теории. Потому, что Теория Единого Поля – без малейших недочётов, полностью! – доказана в рукописи господина писателя...
Теперь настал наш с Николаем Васильевичем черёд подскочить с кресел.
- Как это – доказана в рукописи? – удивился я. – Я её сам переводил, ничего подобного там нет!
- И-и-и, батенька! – протянул Гоголь, окончательно развеселившись. – Вот так уморили, ха-ха!
Физик вскочил из-за стола следом за нами, однако сделал это от неприкрытого бешенства:
- Ах, так! Погодите, я вам сейчас покажу... то есть, докажу свою правоту! – и ускакал в свою спальню, вернувшись минутой позже с рукописью Гоголя и кипой испещрённых формулами листов.
- Вот, зрите и внимайте, если это доступно вашим умишкам! – он ткнул пальцем в начало первой главы «Мёртвых душ», после чего указал на длинную вязь формул в своих записях. – Можете верить мне или не верить, но это совершенно идентичное соотношение; иными словами: то, что Николай Васильевич изобразил буквами, я передал математическими уравнениями. Получается, что я сделал перевод буквенных символов господина Гоголя на понятный любому учёному язык формул. Точно также, как вы, уважаемый бас-гитарист, сделали перевод рукописи с русского языка на немецкий...
Мы с Гоголем в недоумении переглянулись.
- Какие ещё там уравнения, батенька? – классик внимательно вгляделся в свой собственный почерк. – Я писал всего лишь слова... обыкновенные фразы...
- Я с этим не спорю. Но за словами этими, которые выстраивались в предложения – а те, в свою очередь, в абзацы, в главы – стояла самая настоящая математическая система, которую я уловил практически после прочтения первой главы. Ума не приложу, как вам такое удалось, дорогой николай Васильевич! – Эйнштейн искренне приложил руку к сердцу, а после протянул её писателю. – Поздравляю вас, дорогой! Ибо вы и есть первооткрыватель Теории Единого Поля! Именно в вашей работе я нашёл недостающие звенья своим доказательствам.
Мы с Гоголем опешили, однако Николай Васильевич озадаченно пожал протянутую ему руку. И тут меня будто осенило:
- Позвольте, позвольте... Что же получается? Согласно господину Альберту, второй том «Мёртвых душ» является ничем иным, как зашифрованным математическим доказательством Теории всего. Как такое выдал писатель, знакомый лишь с основами элементарной математики?
- Возможно, у него сильная связь с Информационным Полем Вселенной, - развёл руками физик. – Иначе я не могу объяснить случившегося... Человек создал дважды гениальную вещь: как литературное произведение и как математическое доказательство... Мне кое-что наверняка тоже приходило оттуда... Например, во время сновидений... как вашему Менделееву, увидевшему во сне свою периодическую систему элементов...
- Ладно, поговорим о другом, - я чувствовал неизвестно откуда возникший прилив вдохновения. – Согласно истории, в которой – так уж получилось! – я сведущ более других в этой комнате, ни второй том «Мёртвых душ», ни доказательство Теории всего не станут достоянием человечества. Так вот, согласно исторической хронике, Гоголь самостоятельно сжёг второй том, оставив ценителям литературы только его наброски, а Эйнштейн, в своём времени доказав-таки Теорию Единого Поля и осознав, что незрелое человечество – а ведь шла Вторая мировая война! – может неразумно использовать его открытие, настолько ужаснулся возможных последствий этого, что сам изъял из доказательств те или иные существенные элементы, делающие вычисления практически бесполезными, остающимися до моего времени больше на уровне философии, а не физико-математических постулатов...
- К чему вы это? – в один голос тревожно вопросили мои друзья.
- К тому, что мы не вправе менять нашу общую историю: Гоголь просто обязан сжечь книгу, а Эйнштейн – избавиться от своих доказательств. Поверьте мне, господин Альберт, согласно вашим работам уже в 1945 году – после победы союзников над гитлеровской Германией – будет изобретено атомное оружие, которое американское правительство использует в войне против Японии. Разрушения и жертвы Хиросимы и Нагасаки будут поистине неисчислимыми; поражённые радиацией потомки несчастных доживут до моего времени, являя собой ужасное напоминие о свершившейся катастрофе... Да может мы для того и попали сюда втроём, чтобы предотвратить гибель человечества... которая может иметь место хоть и в 2014 году!
- Что за атомное оружие? – внезапно спросил Гоголь; однако, мгновение спустя, махнул рукой. – Ладно, поверю вам, батенька, на слово...
- Значит, мы должны уничтожить труды своей жизни? – задумчиво произнёс Эйнштейн, поглаживая подбородок.
- Поверьте, это необходимо! Ведь все мы – гуманисты, не так ли? Неужели из-за собственных амбиций мы должны стать могильщиками человечества?!
Я умолк. Никто за столом долго не начинал беседы. Минуты размеренно текли одна за другой; мы переглядывались, смотрели под ноги и в потолок. И всё же первым нарушил молчание Николай Васильевич:
- Что ж, господа, недаром я всегда писал о человеческом долге. Раз того требует история, я обещаю и торжественно клянусь уничтожить второй том «Мёртвых душ», коли в тексте его сокрыта столь ужасная тайна... Вдруг её разглядят учёные будущего? Итак, я готов принести такую жертву ради близких и дальних, и всех потомков наших...
- Я обещаю поддержать вас – и совершить то же самое, - решительно сказал доктор, напоняя опустевший бокал. – Пусть мою теорию докажут тогда, когда люди смогут принять её выводы и последствия без возможных трагедий...
- А я... я обещаю написать небольшой научно-фантастический рассказик... если когда-нибудь, конечно, вновь окажусь у себя дома, - пробормотал я первое, что пришло в голову. – Да, если...
Внезапно речь моя была прервана звуком странного шипения; так шипит сковородка, которой в доме быть не могло, или разбрызгивающий ослепительные искры электросварочный аппарат, или...
Мы вздрогнули от неожиданности и недоумённо переглянулись, однако Эйнштейн раньше остальных понял причину возникновения странного звука.
- Скорее на улицу! – завопил не своим голосом доктор. – Это портал!
Действительно, несмотря на сумерки мы ещё на выходе из строения увидели яркое голубое сияние на поляне, которая пять лет назад стала нам местом знакомства. Гоголь и Эйнштейн быстро похватали со стола рукопись «Мёртвых душ» и вычисления; физик прихватил также и мой перевод. И понеслись к открывшемуся порталу.
Электрические разряды ослепляли нас.
- Вот они – не учтённые ранее две минуты! – кричал Эйнштейн, впопыхах поглядывая на часы. – Это ясно, как день! Скорее!
- А если нас швырёт на Альфу Центавра? – осторожничал я.
- Так оставайтесь здесь, коли охота! – улыбнулся Гоголь. – Что касается меня, то я готов рискнуть... Прощайте же, друзья! Весьма, весьма приятное было времечко! – и сделал шаг к светящейся сфере.
- Полностью согласен с Николаем Васильевичем, - буркнул физик. – Прощайте, мой друг! – он пожал Гоголю руку. – Ступайте первым, вы из нас самый старший... Честное слово: вернусь домой, обязательно прочитаю первый том «Мёртвых душ»; может, там тоже есть некие опасные для человечества знания...
Великий писатель шагнул в портал. И мгновенно пропал. Эйнштейн легонько поклонился мне:
- Не теряйте времени, мой юный друг! Рад был познакомиться... – он вновь глянул на часы. – Осталось сорок секунд! Всего вам наилучшего! Спасибо за всё! Переводите и пишите дальше!
И тоже исчез. Я напоследок оглянулся на наше пристанище, на пальмы, на темнеющее над головой небо – и сиганул в шипящее поле,..
...оказавшись мгновением позже сидящим в кресле. Перед монитором. В собственной комнате.
Внезапно зазвонил телефон. Я протёр глаза, вышел в коридор – и снял трубку:
- Да?
- Что «да»? Ты – хам и свинья! – услышал я голос нашего барабанщика. – Ты вообще сегодня придёшь играть или нет? Мы тебя ждём уже лишние сорок минут!
- Извини, Дарюс, сейчас буду... – ответил я, вешая трубку. Мгновение помедлил – и пустился в пляс по комнате...
* * *
А в привычном мне мире, судя по всему, ничего не изменилось. Поэтому очередную свою композицию я решил посветить друзьям... и назвать её «Относительно мёртвые души».
ТАТЬЯНА ШЕВЧЕНКО
ГОСПОДИН ИЗ НИОТКУДА
Рукопись горела.
И горела, надо сказать, хорошо.
Николай сидел на корточках и кочергой поправлял листы, - книга должна была оказаться в огне целиком.
- Не погибает вдохновенье, но можно рукопись поджечь, - сквозь зубы напевал Николай, постукивая по листам. Огонь охватил их с боков и начал жадно просматривать, поедая прочитанные.
- Однако рукописи не горят, впечатлительный вы наш.
Николай вздрогнул и медленно обернулся.
За его спиной в мягком кресле сидел господин, чей правый глаз был чёрный, а другой — зелёный. По левую руку от господина стоял на задних лапах какой-то кот, держа перед собой стопку исписанной бумаги.
- Рукописи не горят, Николай Васильевич, - повторил господин. – Поспорим, что вы не уничтожите свое творение?
Николай не очень удивился и даже не испугался, - этот господин, к сожалению, был частым гостем в его жизни. Он лишь не спеша отложил кочергу, проверил зачем-то, на месте ли нос, поднялся и, поздоровавшись, предложил гостю выпить чаю.
- Ну что вы, сегодня, по случаю попытки сожжения, - разве чт ворец и решил сжечь произведение.
Николай спрятал руки за спину.
- Извольте же не согласиться, - сказал он с напускной невозмутимостью. – Бездарные, бесполезные, даже вредные рукописи, – горят.
- Вы так уверены в собственных бездарности и вредности? Как же тогда первая часть ваших «Мертвых душ»? Весь Петербург говорит о них. Неужели этого недостаточно,чтобы прожить спокойно, пописывая себе продолжение?
- Продолжив свой труд, я совершил большую ошибку, магистр. Я намерен ее исправить, во что бы то ни стало.
- Подойдите сюда, - лениво произнес гость. Кот, ухмыляясь, протянул Николаю пачку листов и тот на самом верхнем прочел «Мертвые души. Круг второй».
Николай взял рукопись из кошачьих лапок и швырнул в огонь – часть листов разметалась по комнате. Огонь был лучшим читателем, – он с удовольствием бросился перечитывать произведение.
- Ай-яй, Николай Васильевич, - печально молвил гость. Кот снова держал в лапках пачку бумаги, и снова, как в кошмаре, Николай прочел на верхнем листе: «Мертвые души». - Нельзя так разбрасываться… вторым шансом. Дающий может очень расстроиться, и в следующий раз вы не получите ничего. Впрочем, я сегодня милостив.
- Давайте сюда! - Николай протянул к рукописи руки.- Я все сожгу, непременно, не колеблясь,- все, все, все! Бог покарает тех, кто…Бог!
Мальчонка, прислуживавший Николаю, приоткрыл дверь, глянул в щель. Он увидел, как хозяин нервно меряет шагами полутемную комнату, разговаривая с кем-то, кто не заходил в дом, - и тут же в ужасе захлопнул дверь.
Беседовавшие ничего не заметили.
- Давайте, Николай Васильевич, - согласился гость.- Призывайте Бога. Давайте. Жгите рукопись.Три, двенадцать, а может быть – шестьсот шестьдесят шесть. Но помните, что, если вы выиграете спор, вы можете горько пожалеть о том, что были так настойчивы, например, когда узнаете, что ваши произведения не были такими уж ненужными. Впрочем, я милостив, ведь я здесь не сам по себе, в отличие от предыдущих визитов. Если и выиграете, можете рассчитывать на вечность в умах русских людей.
Он наблюдал, как Николай рвет стопку бумаги из лапок хихикающего кота и кидает в камин, затем снова, и снова – так что огонь под тяжестью книги начал затухать, а страницы все не кончались…
– Можете рассчитывать на вечность, Николай Васильевич.
ИЗВЕСТНЫЙ НЕАВТОР
СОЖЖЕНИЕ ВТОРОГО ТОМА БЕССМЕРТНОЙ ПОЭМЫ «МЕРТВЫЕ ДУШИ» ЛИТЕРАТУРНЫМИ СРЕДСТВАМИ
Мёртвые души
Тёртые суши
Стёртые уши
Спёртые груши
Споротые рюши
Упёртые чинуши
Плотные беруши
Потные хрюши
Курортные души
Мухортые клуши
Добротные вьюшки
Чёрствые сушки
Мётлы и лужи
Польты и стужи
Кольты и ружья
Культы и рожа
Том второй
Трём водой
Ром с трубой
Рой с трудом
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney