РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Наталия Черных

ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ ЭЛЕГИИ накануне Пасхи в Коньково

23-09-2009 : редактор - Анастасия Афанасьева

М. и А. В.

К местности.

Заказать пророка — не значить убить его.
В этом году великопостная оттепель, по счастью,
сменяется льдом вербного воскресения.
Палевое свечение над границей столицы бледнеет,
слышно, как кости в глубине тела чуть звенят.
Волною морскою сметёт фараона — наступает северный ветер.
Что мне и вам, читатели, в этом подобии лагеря?
В странном оазисе нового рабства?
Одна лишь свобода, злая зеница её смягчает боль унижения.
Любовь, скажешь ты, но смотри на человека скованного по рукам и ногам
невозможностью жить. А ведь любит и он.
Стемнело, когда я сюда добралась, немного опередив данный мне адрес.
Здесь улица Островитянова напоминает глухую дорогу в провинции.
Возможно, в том виноваты пепельные деревья.
С восходом призрак Салтычихи седеет от солнца,
срастается с пыльной тенью своей, пугая в песочнице кошек.
К ледяному полудню мыльные пузыри, тяжёлые как венецианское стекло,
дробятся от острых лучей и падают наземь; они — олицетворенье поэзии.
Параллельность пространств улицы Островитянова и Профсоюзной
разрешаются где-то возле какого-то бывшего клуба,
мне памятного будто по прошлой жизни. Ожёг предпасхального холода лёгок.
Здесь я нелегально, в надежде убежища. Здесь спасительная глухомань,
где живут староверы, и у них сохранились в целости разные вещи:
вышивки, каша томлёная в хитрой посуде и Новый Завет.
На данном отрезке пути моя жизнь больше всего похожа на жизнь ссыльно-каторжной
по политическим и религиозным мотивам; но сие нигде не записано.
Сбор вещей, подъём до рассвета, труды, надзиратели (и не один), бег через холод,
невозможность есть, спать и думать напоминают о лагере.
Здесь, на юге столицы я нынче нередкая гостья. Здесь мне дремуче и даже антично.
Элегический метр так привязчив, что жалко бросить его,
но предпасхальное пение опровергает самое существо жалобы,
а богослужения заменяют мне многое.
Здесь я в гостях, и считается, что отдыхаю после побега.
Побег — от чего и откуда? Понятно, что из лагеря и от тигровой морали;
как он состоялся, неведомо. В миру воняет креветками и кальмарами.
Я как японка, переметнувшаяся к китайцам,
пью чай-сенчу с мёдом и молоком. Можно добавить немного жирного масла.
Итак, я в укрытии. Мне здесь почти что спокойно
и сюда порой доходят письма от друга, через пятое на десятое
перемещение. Где я, мало кому известно. До сего

К отцу.

По утрам худощавый отец пахнет кофе.
Щурится будто беспомощно. Может, стихи в голове?
Но мать говорит, что музыка. Да, отец слушает музыку сердца.
По вечерам, случается, отец теребит струны гитары,
Играет упруго и несколько нервно. Умница-физик и язва — отец
максимален в своей худобе и учёной сутулости,
он дотошен и в жизни домашней. Риторичная речь
вдруг бывает украшена блёстками солнца и смеха.
Он бывает похожим на волка с серебряной веточкой в пасти. Он волк и ребёнок.
Отец достаёт суть вещей из старой домашней колоды,
Суть пахнет остро и невыносима на вкус.
В скитаньях моих я не раз отдыхала
среди его книг, учебников и тетрадей.
Сны приходили сюда очень редко.
Один из уроков отца: не верь снам, они утомляют душу,
во сне ведь так просто замёрзнуть.
Мы говорили с ним о побеге и о терпении;
от разговора морщился лоб с очками внизу — лоб поэта,
но ведь хозяин лба физик.
Голос поскрипывал мелом или шариком по тетрадной бумаге.
Отец не любил озлобления.
Мы говорили о признаках рода и нации:
крепкая речь и бескрайнее гостеприимство, тихость сердца и родниковый ум,
обо всём нам придётся забыть. Но не факт, возражала скорее самой себе,
что этнос исчезнет.
Ведь не сказано в Откровении, когда русские вымрут. И вымрут ли?
Отцу не хотелось участвовать в этих беседах,
он жил, он дышал, а беседы ходили внутри;
иначе бы он не давал мне приюта.
Есть словесная блажь: что придумал, то и случится с тобою, блажь похожа на тучу;
но в преддверии Пасхи северный ветер огустевает и леденеет вода,
по которой мы все, беглецы, пробираемся прочь из лагеря смерти;
иней на стёклах отцовских очков подтаял;
южный ветер отогревает прежде всего внутренний лёд,
в нём тонут воины фараона, его колесничники и пехотинцы.
Волк бежит ─ не поймать.
Выпушка на жилете отца тоже кажется волчьей.
Перед побегом какой-то плебей или смерд мне сказал:
забудь, что ты в лагере и тебе станет легче. Да, я жила бы и в лагере.
Мне уже всё равно, умирать или жить. Здесь нет ничего, кроме еды и работы.
Но вот поднимается северный ветер, северный ветер, идущий неотвратимо,
как прямой геноцид. Что ему будет преградой, не знает никто.
Я же русская. И я тоже назначена к уничтоженью.
Но есть вероятность, что несколько лет поселенья
я проведу в относительно тихом жилье,
что приеду сюда ночевать, просто в гости: посудачить по-русски
о том, как яйца и куличи заменяют людям любовь и молитву.
Но я не судья человекам.

К матери.

Византийские локоны вьются из детства, как молитвы и воркование птиц.
Кажется, что мать будет всегда молодой, без морщин возле детского рта,
с юным голосом вроде перчёной сметаны или же мёда.
Между нею, родиною и церковью для младенца пока ещё нет разделения.
Мать встречает улыбкой, а в движеньях приветствия круглится нечто крестьянское;
будто я вправду шла по этапу, а она вынесла мне хлеб с солью и пятачок.
Опрятная тщательность, наподобие вышивки, облекает её, даже в домашнем.
Ромейская бирюза глаз загорается и зеленеет порою, выдавая юное сердце.
Среди пены домашних забот она сохраняет лёгкость, и скользит поверх горя;
славно смотреть на неё, забывая о собственных бедах.
Картавость далёких наречий и сырые античные корни переплелись,
а тепло нисходит зримо, так, что видно, как нагревается пространство воздуха.
Гонимость, увы, не достоинство, а свойство характера, идущего под обстоятельства,
или же под волну. Мать переводит с греческого святых отцов православной церкви.
Когда некоторые, кто меня знал, просили не сгинуть в лагерном омуте,
не загубить себя в спорах и тяжбах напрасных, не надрываться, таская жизнь за собою,
я не слышала просьб. Но мне становилось теплее на тополиной дороге в Коньково.
Недоказуемость истины давит на мозг лжеца, и он врёт, просто так,
как другой бы намылил петлю, не себе, а тому, кто мешает.
Мать учила, что мешающих нет,
что любой может вмиг измениться, что расступится пена,
а вместо надсадных вербных ветвей зацветёт золотистая ива.
В мире ─ конечность пространства, слышна здесь другая, холодная, адская вечность.
Я приносила сюда этот призрак, и он разбивался о мыльный пузырь материнского сна.
Крупные сферы света над опустевшей дорогой, встречные лица беспечные ─
чернильные поля фотоснимка. Ромея видна на нём не целиком, а чуть слева;
ей не хватает кедровника, печи и пельменей с тайменем, перцовки, мёда и трав.
Я же глотаю медикаменты, вопреки политике матери.
Мать затевала готовку, запах которой порой насыщал до отвала.
Здесь я вновь поняла, какой человек живучий.
Порой думалось: было бы лучше не пережить помыканий собою.
В лагере частым гостем было уныние.
Здесь, недалеко от призрака Салтычихи, я просыпалась моложе,
словно Сам Бог, вопреки всему злу и к торжеству православия
возвращал мне здоровье и свежесть, к вящей Славе Своей, а Всех скорбящих радость
овевала меня благодатью. Сам Христос допускал к сокровенному,
касаясь таинственно сердца, как роса инея касается веток ракиты.
Путь через школьный двор, похожий на недовольство и возмущение,
лежал к небольшой котловине, в которой покоились стены строения,
посвящённого Святой Троице. Казанская взирала из детского будто кивота жемчужиной.
Мать, молясь, порою светилась, а прочее время была терракотовой, с ясной эмалью.
Она была порою как роза. Ромейский жемчуг слёз потемнел и запутался в локонах.
Мать парила на снах как на крыльях. Мир входил в этот дом как молочные струи
в чашку изумрудного укрепляющего напитка.
То, что я назвала снами матери, было покоем радости, почившего на округлости сердца.
Она живёт просто, как греческий алфавит, и всё её прошлое время влилось в настоящее.
Так вышло, что пишу я как сны матери ─ длинно.

Царицыно, Орешник — Отрадное, 2007 – 2009 гг.

blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah

πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney