РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Наталия Черных

ОДЫ К ВОЛЧИЦЕ

23-09-2009 : редактор - Анастасия Афанасьева





Первая: Сайгон, которого не знаю.

Не только холмы торжества,
но и долины печали уснувшей
достойны высокого слога.
Ода приблизилась; поступь её — поступь волчицы, так слушай
тот, кто читает. Кто пил желтоватый настойчик турецкого чая,
кто плотяное гнездо прошедшего хлама,
слушай и всякий другой, кто мой голос в толпе голосов различает.
Умру так же легко, как изменяла место работы, сутки на трое;
жила горько, как собирала пожитки и оставляла наёмные стены.
..
В недоразрушенном здании, куда торопливая юность ушла,
подобно быку Похищения и одам Горация,
где до сих пор в тесноте сохраняется множество трудных сокровищ —
не высокоучоная дева, смятая вихрем радений на Гауи,
не городское и даже собачье порой проступает —
в древней пещере, откуда вздымаются, вдруг прорастая в сердца,
багровый Палатин и братоубийственный город,
волчицу не удержать; а голос её совсем детский.
Однако походка волчицы и рассказы — будто кормилицы,
бабки Наташи; золотое окно в плетях пахучих растений.
Волчица не любит ребячества, но отчего-то читает стихи.

Волчица находит — наподобие утренней или вечерней зари,
разрушает строение рок-музыки,
терем картонного послушания и клирошанства,
наконец, и гнездо поэзии,
пугая надменных весталок, идёт,
свою песню поёт.
Ода к волчице, а так же к поэту, который мне указал на волчицу,
вот вино и вода, слёзы в память его.
Объяснений не нужно, то просто поэт.
Итак, я не помню Сайгона,
как не увижу камней Палатина и волчьей пещеры.
И тем не менее.
...
Умру так же легко, как меняла место работы,
так же, как возвращалась домой без билета.
Живу так же горько, как собирала книги и прочие вещи
для переезда на новое место.
...
Могло ли присниться юродивой,
попутавшей странствия с поминальным обрядом,
ложки в сумке, у них в позолоте черпало,
(десять рублей за ложки те дали в ломбарде, в дорогу домой),
не имевший ни имени, ни красоты, ни голоса в горле, ни голоса в сердце,
но изнывавшей от веянья близкоидущего чуда, оно-то откуда,
откуда и дом, и кто эта безумная родом,
и зачем ей был дан ко всему примиренья сестерций,
плод аска возле таверны на Невском проспекте — сказалась художницей,
а ведь и впрямь рисовала, и даже писала стихи —
разве могло ей присниться нашествие родины.
Да, волчица нашла, и родина тоже — находит.
Так озлобленность рухнула в озеро мира.
...
Вот это строение, если идти от мосбана по Невскому справа,
подкопчёная белая рыба, эта кофейня,
по возрасту — мать, и куда заходила волчица,
где ходить обучала беловолосая хиппи,
где раз, начинался пронзительный дождь,
видела радужных птичек восторг, с ассиметричной застёжкой,
пестунов ожидания — света, тепла и гармонии.
Это ведь моя волчья пещера. Сайгона не примет разлом во вселенной.
...
Волчица поёт. Ей не нужно луны, ни новой, ни полной.
Ей не нужно к елею сиропа, пусть елей будет терпким.
Ей не нужно ни морфия, ни алкоголя, это ведь на Сайгоне почти что обычная пища.
Ей даже кофе не нужно. Не нужно и книг, а тем более творчества. Но фиолетовый свитер,
как ночь новолуния, был ею замечен. И в песне возникло тогда долгожданное имя.
Приют, да, возможно, приют.
Но не отстойник, с ущербными лицами, с маленькой злобой и болью,
не братское ложе несуществовавшей войны. А чувство родства.
Как это, не объяснить, вроде чар или колдовства. Но может быть и благодати Христовой.
То было рождение. В ветоши, в пыльной подстилке, на ступенях Казанского собора.
То было первое в жизни кормление — неописуемым пивом.
Хоть Сайгон был закрыт, героиня моя не могла его помнить,
он был ей роддомом и местом прописки. Младенец не очень ведь помнит роддом,
но запах и окна в течение жизни приходят — как песня волчицы,
как густое в гортани першит молоко.
...
Есть свой и чужой. И оба достойны любви. Но не жалей о подаренном,
не возвращай его и не бойся скорбей.

Не из бродячей шатии родом я, не из собрания киников.
Я из легенд, я питомица волчьих царей.









Вторая: Бисквит, куда приезжала.

Два крыла у дороги: не затем и не для того. Не из крутости, не от вдохновения плоти
я сюда приходила. Розовый с низкой витриной домишко
рос в немногих шагах от Смоленской из предвечных московских мощей.
Сидели на подоконниках.
Внутри было множество стоек столовских, но места всегда не хватало.
Так же, как не хватает места поэтам и даже поэзии, как я узнаю потом.
То было чудом, что в мире нехватки сидячего места был этот Бисквит,
с курагою и жирными сливками, тридцать пять бывших копеек. И пятачок на метро.
Сливки мне заменяли всю чувственность. Как и поэзия.
Чему изумлялась: я тоже поэт.
...
Можно низвергнуть поэзию и опрокинуть все книги стихов,
сжечь их на новой, доступной всем праздным работникам в выходной день площадке,
можно и весь поэтический пепел по ветру в насмешку пустить,
можно сделать холёных словесных рабов героями телеэкрана,
но низвергнуть поэта не выйдет. У поэта ведь нет пьедестала,
как у прочих художников. В мире искусства поэт — как те, у Бисквита.
Его презирает соборище пьяных олдовых творцов и стороною обходят завсегдатаи
пионерского клуба.
Но какая тревожит чувствилища мука, когда из олдовых очей проливается жалостный свет,
сочувствие к доле — такой же, как все, он, она ли — богема, но нет, это не так.
Я никогда не любила богему.
Но какая взрывается боль, когда пионерский совет за своего почитает,
а мне развлечений не нужно. Нет во мне изобилия, хоть ты газеты читай,
нет прожигающей скатерть Господня стола сигареты.
Говорили, что нету любви, но и это не так. Я любовь не жалела,
когда не было денег, тратила любовь.
Жилища мои были в то время вечно полны, как Бисквит.
И оттого мне Бисквит был как дом.
Приходила сюда спасаться от глотающей мир пустоты, которую всякий поэт наблюдает
оптикой сердца.
Приходила сюда умирать, каждый раз умирала. Приходила сюда хоронить, и здесь
схоронила
всю свою будущность; Бисквит этого стоил, затем и пишу.
Не вбирала то место в себя, будто устрица воду морскую, нет, я в себе рисовала его,
всем, чем можно: надеждами, радостью, кайфом, сердцем, печенью, стопами.
Не кисточкой, а волосами.
Я преображала собой сонм предательских дружб.
...
Невозможно низвергнуть поэта, но можно низвергнуть поэзию.
Не ту, песню волчицы, которой был полон Бисквит в его лучшие дни,
а ту, от которой и жалко, и грустно, и стыдно за слово поэт.

Волчица не знала ничего о рабах, и не сказать, чтобы просто жила она. Нет.
Она обретала. Она обоняла святыни несчастья и счастья,
вгрызаясь клыками отчаянной матери в скорби и беды.
Так что если б не тот беспредел, от которого плакали стены, не увидеть бы этой волчицы.
Но следы её в Джанге, на Пентагоне и совсем уж холодные — у Аромата
манили поэта. Её голенастые лапы уносили детёнышей прочь из самых тяжёлых
мгновений,
она сообщила поэту и жар скупой плоти, и надзвёздный жреческий холод Батыя.
Она обучила поэта чтению встреч и смертей.
Она объяснила — не место ему среди пепельниц, падших весталок,
среди старчески нервных легионеров с нутром куртизанки.
Обучила она и любви к ним. Той любви, в которой война и поэзия неразделимы.
Но поэту не нужно войны и поэзии. Слух и зрение мешают ему.
Он весь в осязании чуда иного пространства.
Волчица поёт у границы его свою песню.


Отрадное, июль 2009 г.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney