РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВРевнители бренности
Константин Давыдов-Тищенко - Частный случай (альбом)
22-10-2004
Содержание:
УЕЗДНЫЙ АНЕКДОТ (рассказ) 1996
ДНЕВНИК. ДО ПЕРВЫХ ФОНАРЕЙ (сценарий) 1995
ЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ (рассказ) 1996
УЕЗДНЫЙ АНЕКДОТ
(рассказ)
Вокзал. Здание строгое, присутственное. Ещё не искажено классовой борьбой. Пролетел металлический звон. Раз-другой. В ответ закричало. Зашипел паровой экспресс, окутался пышно. Человек в фуражке и перчатках даёт отмашку. Запоздалый пассажир, сжимая саквояж, вцепился в поручень, вскочил на подножку. И вместе с кирпичиками потекли назад будни.
Это – Шполянский. Александр. Служащий транспортной конторы. «Отпрыск России на мать не похожий». Ещё одно дитя туманных перспектив. Ещё одно искусство отточенного притворства. Весь тощий, черноглазый, он едет в Долбино Нижегородской губернии. Позади, тают столичные испарения и эта «нерусская пронзительность». Рука в задумчивости рисует вздорную ножку, убранные головки, бюстики, какие-то эполеты… Наконец, дуэль и телеги с гробами. Почти как в пьеске «Гонимый поэт». Теперь, достаточно прелестной интрижки («Я так мило выдумал, Вас, моя родная…»). Но таковая отложена в виду полного расстройства финансов.
Застава миновала. Мелькнули семафоры и полосатые столбы. Летние огороды и группа людей пролетарской внешности. С рукой в кармане, с подстаканником на весу Александр Сергеевич сместился в толщь степей. И здесь обнаружил всё то же питерское свечение. Ртутный шар, почти без света, плыл, не касаясь верхушек, всю дорогу, от станции до именьица. По сторонам стлался чернозём, избушки и какие-то ярмарочного вида мужики с бочками. Среди прочего Шполянский разглядел натуральных коров. Чёрно-белых и багровых.
Деревня встретила поэта стройными рядами крапивы, едва ли не в рост и пылью. Поверх воинства, наискосок, виднелась исконная маковка с чуть повалившимся крестиком и клубы скучающих насекомых. Следуя за убегающим ориентиром, дилижанс проследовал по-над речкой, и, сопровождаемый квёлым чириканьем осей, вкатился к порогу усадьбы. Такой же чуть повалившейся, как и всё вокруг.
Двухоконный кабинет представился нагромождением дубовых столов, приталенных подсвечников и огромным числом ещё не старых книг издательства госпожи Панафидиной. Лишь сонная муха вносила оживление в обстановку.
Опершись локтем на белолицый бюст – среднее между Аполлоном и Меркурием – Шполянский без напряжения пролистнул томик «Голубая волна», где сплошь всё заросли садов, и слёзы, и прудов печали…
«О белый мрамор орошу…»
Александр Сергеевич тронул улыбкой уголки лица. Очевидно, предполагалось, что здесь лишь чистое искусство. Незаинтересованное созерцание. Автор… мечтательный энглизированный контур с фамилией, полной неизреченного намёка. Она же – младшая дочь скоробогатого сословия. Папаша: сложносоставная фигура из кафтана, смазных сапог, и лицо – сплошь эпикурейская выпуклость в обрамлении кольчужной бороды. Сей óтец, хитро щурясь, за вечер выпивает четыре полурюмки. Он горд. На отдельном столике в углу под скатёркой – телефон с перламутровыми вставками по полированной панели. Но без проводов. И ещё картина в барочной раме, где пупок – самая заметная деталь.
Папа. /Зажёвывая грибочек./
- С таким потчерком всю жизнь стихи писал бы!
Дочь. /Отстраняясь./
- Ах, папá! Оставьте ваши шутки.
Шполянский быстро захлопнул книжку. Посмотрел в угол на застеклённую бронзу, где грянул гонг. Вздрогнул. Противную стену прочертило чёрной молнией. Там на крюке висело тяжёлое двуствольное ружьё. Подошёл. Притронулся к замку. Улыбнулся. Но вдруг изменился в лице. Пожал плечами.
К вечеру, когда небо ещё светло, а внизу уже темно, Александр Сергеевич вдохнул Русь до самых кончиков. От пыльной стопы газет веяло Московским царством. Старуха ключница (сельский чёрт) казалась древнее придорожного идола. Шполянский даже не счёл нужным замечать столь выборочную глухоту суровой дамы. Избирательность и во всём прочем. Особенно в распределении содержимого погребка. Что всё же потребовало проявления некоторой настойчивости.
Набросав для приличия несколько строк и устранив пламя свечи, Александр Сергеевич утоп в перину. Пьян и счастлив.
Следующий день не заставил пребывать в меланхолии. Стечение обстоятельств представило возможность сойтись с соседом. Точная копия давешнего «папы». По жёлтой тропке прыгала задастая коляска. Кудрявый мужик, надсаживаясь, дичил глаза, крутил кнутом и что-то кричал. Шполянский едва сбежал в лопухи, пропуская лошадь с дымящимися боками. Экипаж рванул за выступ леса, и пыль скоро сгладилась. И, правда, было в этом нечто совсем по-русски.
Обогнув плечистое урочище, он увидел покатый откос. Лошадь мирно наклоняла морду к траве. Мужик, раскинув руки, валялся под берёзой, сквозь крону созерцая небо (где, как в песне, летели журавли).
И в самом деле, у «папы» оказалась дочь. Впрочем, судя по цвету щёк, склонная в будущем к бесконечному расширению. Чудовищный слепок живого. Александр Сергеевич нескромно сузил зрачок на гольфике из нетающего снега, в том месте, где кружева и оборочки кипели специальным антуражем. Девица отнюдь не казалась бескаблучницей. Она увлекалась рифмом и так ловко орудовала зонтиком, что поэту каждый раз приходилось по-собачьи забегать с другой стороны. Это было действие против, но не противодействие. Скорее, содействие даже. И однажды, после обеда вечером, ручка в белой перчаточке (настоящая ромашка) была тайно прижата. Пружинистые лепесточки легко тронули предполагаемую область сердца. Шполянский взволновался. Кончиком мизинца тронул свой лоб...
Но тут возник соперник. Предательское канотье торчало меж кустов живой изгороди. Через некоторое время Шполянский обнаружил себя на просёлке, преследуемый ещё более молодым человеком в костюме, пробитом молью, и с поразительной величины яблоком на беззащитной шее. Оное лицо носило явные следы попыток придать ему немного мужественности. Но поскольку соперники были мало приспособлены к бегу, расстояние между телами за всё время погони нисколько не изменилось. Молодой человек под канотье рухнул в траву и зарыдал. Потом одеревенел. «Застрелится», - с сожалением решил Шполянский, удовлетворённо покидая место действия. Время шло, а задуманные дела всё ещё ждали...
«Ах, эти томные девы», - мог воскликнуть поэт. Но не воскликнул. Дева и в самом деле была... томной. Река, бледный бельведерчик, грустный мостик, робкие слова. Линии дальних холмов плавно перетекают в девственные плечи. И дальше, по рукам Афродиты. Осторожно прощупывая большое упругое сердце, Шполянский вдруг почувствовал нечто иное. Часть женщины отошла в тень, и сквозь кружева обнажился угол кованого сундучка, в каком хранят приданое. Сие ввернуло мысли в новое направление.
- Ну, хитрец папаша. Ну, хитрец! - проговорился Шполянский и, отложив вымученное перо, вышел на крыльцо усадьбы. С минуту стоял без движения. И ни о чём не думал. Тихий шорох листьев сливался с шелестом воображаемых ассигнаций и оплаченных закладных.
Когда небо поляризовало краски, Александр Сергеевич вернулся в кабинет, положил ладонь на подоконник и всмотрелся в сабельный блеск луны. Облитый золотом запад бледнел. С востока ползла чёрная лавина. Тень секирой ложилась на висок. Где-то за дальними дверьми царапали коготочки. Нет ничего. Ни эполет. Ни пистолетов. Ни интриг. Начиналась знакомая по Петербургу ночь. Быстро гасли в доме свечи, быстро умер в окнах вечер. День прошёл. И, слава Богу.
Мерещилось сукно. И печатные кружочки. Червонцы. Благородный профиль с бородкой гляделся в даль. Стопки рассыпались, и кружочки с глухим стуком падали со стола. «Жаль, - подумал во сне Шполянский, - когда проснусь, ничего не будет».
Жаль. Это тебе не трактир со шнель-клопсом полпорции, да графин. А вот лечь бы в красный бархат с полуоткрытым верхом. Да на середину моста, любоваться электричеством. Рядышком фальшивая графиня. Голые ключицы. Глаза расширены. Такое вытворяет.
Потом отдельный кабинет в ресторане. Канделябры на стенах, музейные зеркала, ревут скрипки. Тут и компания, и девочки. Шум, хохот, прочие излишества... «Или вот, продать имение за семь тысяч рублёв. И нажить три копейки с целкового. Халат, окно, наливка. Вот это жизнь!»
Шполянскому стало жарко, и он проснулся. Сел. Поглядел на луну. Уж слишком она неподвижна, уж слишком тихо за окнами... Что-то будет... Он лёг и уснул во второй раз. Теперь Александр Сергеевич шёл по красному лесу. Душный глухой свет, от которого болит голова, и вязнут ноги. Но небо было черно. Будто крышка палехской шкатулки. Нечто ступало след в след. И не приближалось.
Со сдержанным страхом он вышел на поляну. Присел на камень. Сжался. Шаги стали ближе. Остановились за спиной. Он услышал дыхание. Ужас захлестнул рот. Шполянский медленно повернулся. Только боком увидел - это знакомая женщина. Но кто? Лица он не поднял. То ли не успел. То ли боялся. Не мог.
- Так происходит от разрыва сердца, - сказала она. И локтями обняла за шею.
- Стой, стой, - задыхаясь, Шполянский заставил себя вспомнить, что это только сон. Будто сквозь толпу продрался на воздух...
Ещё спозаранку, когда сыплется золотистая пыль, Александр Сергеевич полез в вычищенный сюртук, вздёрнув подбородок, повязал галстук и с деятельным видом вторгся в груды бумаг. Работал весь день, лишь изредка отходя от стола. Пил мокку. И снова брался за бумаги, чередуя стихи с расписками. Писал крупной каллиграфией, без клякс. Наконец откинулся. Блуждая взглядом, остановился на чёрной молнии. И, выговаривая каждую букву, сказал:
- Пиеса со стреляющим ружьём - плохая пьеса.
- Чого?
В дверях показался ключница-чёрт. Нос переломлен, в руках двусвечник. Вилы.
- Журавли летят. - Отозвался поэт и растёкся по столу. Положил щёку на листки. - Жениться что ли?
- И то дело... - старуха перекрестилась. Немного пораздумав, перекрестилась ещё раз.
...Пока было светло, метла кружилась от ворот до конюшни. И обратно на крыльцо. Наконец, легла среди двора. Но соединения с живой душой предмет не обнаружил. Дворник пропал. А ввечеру и сахар от соли не отличишь.
- Манька! - позвал дворовый человек.
- А иди-ка... - лениво отмахнулась баба.
Мужик ответил громко и толсто...
Признание случилось. Но как-то быстро и обыденно. Между лаем собаки и бухтением запираемых ворот. Раздался звук пролившейся бодяжки. Во флигеле, на той стороне, зажёгся жёлтый огонёк, мелькнула по стене тень, упала. Александр Сергеевич внимательно наблюдал дно чашки.
Вот так... путешествие в губернию ограничилось зелёным абажуром и льняными драпировками у входа в сени. Файф-о-клок в обществе провинциальной барышенки. Столичный гость только удивлялся. Серебряные щипцы с лапками из плоских розочек, разъезжающиеся чашки, вазочка, полная битых кирпичиков, ещё вазочка с утешительным вареньем и ложечки в количестве больше надобности.
Венский стул, из той самой породы, что любит и уважает, по словам писателя - «любит и уважает человеческий зад», вдруг громко и сухо выстрелил. Шполянский встал. Отошёл к окнам. Однако ж не с целью приблизить зазеркалье. Посмотрел искоса.
- Что с вами? - барышня странно оглянулась. - Вы даже бледны.
- Неужели... - восхитился Александр Сергеевич. И тут же признался. В чём-то, что следовало говорить, преклонив колена и густо краснея.
Тем временем, мерцание вечернего воздуха сошло на нет. Окончательно. Просветы между чёрных куп исчезли. Настала ночь. Отражение комнаты обрело твёрдые неопровержимые очертания.
- Вы с ума сошли! - прошептала девица.
- Ничуть... - Александр Сергеевич задумчиво потеребил краешек скатерти, перебрал несколько бахроминок - ногтем по ниточке. Собрался уходить...
И другое утро началось без посредства посторонних вторжений. То есть самостоятельно, Александр Сергеевич потоптался у зеркала, одёрнул рукава, даже слегка сыграл талией. В нетерпении, но с достоинством, спорхнул с крыльца. И, точно гоголь, перелетая от цветка к цветку, поспешил уже изведанной тропой.
Полдень (когда-нибудь дорога то ли в рай, то ли из райцентра), совпал с серединой пути. Деревья неразличимых пород брели нестройною толпою, и солнце счастливо пронизывало воздух. Эти точки на горизонте не обещали ничего. Плохого, по крайней мере. Умиротворённо гудели трудящиеся пчёлы, муравьи гуськом торопились по своим муравьиным делам. Шполянский жевал травинку и наслаждался. Он был в народе.
Когда звёзды расположились на привычных местах, он был один. Совсем один. Бесповоротно. Ткнувшись подбородком в трость, смотрел в горизонт. И повторял нечто, пусть тривиальное, но энергичное. Сквозь зубы. Тёмная даль недобро клубилась, ветер нёс рыжую пыль, нестройные кусты шевелились. Сбегались, шипели и, вдруг, поникали. Видимо, в сочувствии. Шполянский тёр глаза, ругался, но сойти с места не мог.
Ещё днём, не то чтобы наверняка угадал, но что-то прошелестело из-за спины. И убежало вперёд. То ли углубилась тележная колея, то ли эманации парфюма, в сих местах отсутствующего как бы по определению. Но он запомнил и это.
Навстречу шёл человек с поочерёдно выбитыми зубами, с глазами навыкат. Поравнявшись, человек остановился. Издал протяжное: «Ээээ», очевидно желая привлечь внимание, и, вперившись в правое плечо Шполянского, оповестил:
- Барин сплять. Принять не велено...
И сразу соскочила иголка в чёрную трещинку. Представилась вечереющая река, бледный бельведерчик, грустный мостик, робкие слова. Линии дальних холмов плавно перетекают по нежным плечам. Вновь белые лепесточки прижаты, и всё то же волнительное волнение... Но теперь как бы со стороны, в ретроспекции, из-под козырька уже знакомого канотье. Как если бы оно стало своим собственным. Александр Сергеевич бросил истерзанную травинку, поморщился. Опять этот призрак в шляпе!
- Отчего же?
Посыльный переминулся на босых ногах, сморканулся. Наконец было, открыл рот...
- И кто ж сии господа? - Шполянский резко вздёрнул подбородок.
- Господа Михáлковы! - вдруг с поразительной ясностью и торжеством в лице провозгласил холоп. - Ещё ночью пожаловали. И всё в каретах.
Презрительно стегнув глазами по городским штиблетам, человек показал выцветшие лопатки и скоро превратился в точку.
Трость и шляпа остались лежать на дороге. Может быть в кустах. Во взъерошенном состоянии, с разорванным воротом и безумным взором Александр Сергеевич ввалился в кабинет и резкими движениями освободился от платья. Аккуратно сложил части одежд и лёг. Закрыл глаза.
За стенами приятно кружил ветер, скрипели полы. Комната загустевала в непроглядной темени. Измучившись в борьбе с подушкой, Шполянский переместился в кресло, едва не расшиб колено. Сидел голый, покрываясь ознобом. Наконец, полностью осознал, что остался в дураках. Самым радикальным и непристойным манером. Изначально. Хотелось быть холодным и жестоким, но обида душила до слез. «Я не такой, не такой!» - шёпотом повторял Александр Сергеевич. И сам же кривил губы. Мысль, сама того не желая, всё время возвращалась к ружью на стене…
Не дожидаясь рассвета, ветер умчался, распространяя за собой светлую тишь. Раскачавшиеся мужики сонно заложили телегу, расселись на бревно и принялись ждать, дивясь чудачествам молодого господина. Потом долго стояли и глядели вслед. Когда скрип телеги перестал быть слышен, молча разошлись...
Если посмотреть из глубины трактира, видна пронзительная стрела собора, где хоронили царей, мятая бронза Невы и двор, обросший бельём. Славное дитя Петра. Запад России.
А барыня-Москва - то семипудовая купчиха в чепцах и папильотках. По утрам ест гречневую кашу, глядит в окошко, крестит зевающий рот. Едва стемнеет, сейчас подают самовар, колотый сахар, широкия блюдца. Осветится уют, потечёт пот, захрустит на языке...
Ведь было ж, было! …Закружилось с тех пор, ухнуло. Вши, стрельба, кофе из желудей, аршинные плакаты, деньги бумажные, снежная пыль... Достоевский? Хорошо. Лев Толстой? Отлично-с! Подъезд заколочен. Электричества нет. Царственную особу, как последнюю собаку... Дворники - и те поразбежались. Ай да православные! Ай да молодцы! Широка душа на распаш...
- Им, видите ли, возвышенное подавай, - ругался знакомый офицер с выдранной кокардой. - Теургию божественную. Рай на земле. Чтобы все в сарафанчиках шитых, да хороводы под гармошку. Каб-бак, твою мать!
Осётр на блюде не «спонравился». Графинчик в горке льда противен. От расстегайчиков тошнит. За что ни тронься - всё дрянь. Даже клопы сдохли. Скажи на улице «Вы» - в глаза плюнут. У-у-у, гнусная страна!
- Вывести такого «шаляпина» на общественные работы, - лаял поручик, - да шомполами по ж-э. За неисполнение приказов ревкома. Вот бы посмеялись…
ДНЕВНИК. ДО ПЕРВЫХ ФОНАРЕЙ.
(сценарий)
1903
Дырявая кукла лежала в умывальнике. Зеленоватое шампанское в одноногих стаканах (в одном чуть больше, в другом – чуть меньше), неспешно выдыхалось.
Взъерошенный Бессонов рыдал на груди совершенно нагой женщины. Холодная красавица, не глядя, душила карминовый окурок, смотрела в потолок, ждала. Наконец подняла руку.
- Оставьте. Вы стилист. Вы наслаждаетесь. Вы непристойны. Только вы себе интересны.
Она помолчала, хмуря пустынные раскосые глаза. Воспользовавшись паузой, он раздвоил эти невыносимые ноги и поцеловал в ложбинку.
- Я равнодушна! И ухожу.
Но не ушла, позволив наскоро слепить ком циничного воска. И потом, не отрывая объятий, тихо переругивались. До первых фонарей.
В сумерках послышались казачьи разъезды. Песен бравых не пели. Но железные копыта ещё долго отзывались во тьме измятых постелей.
Проводив конвой за поворот, Бессонов скинул ноги, подобрал с ковра засохший платок и долго хрипел, выгоняя сердцевину.
- Я поэт. – Сказал он, нащупывая штаны. – Мне надо работать. Вы меня растерзали. Я ненавижу вас.
Голая красавица промолчала.
Пятый год
По Петербургу носились западные ветры. Незримая сила сметала с улиц вчерашнюю шелуху и конных. Подданные крестились. Невская вода поднялась на край гранитных террас и пристально смотрела в город, ждала сигнала.
Даже в модной гостиной ловкое словцо превращалось в морозный пар. Армия поддержала царя. И богема предпочитала обходиться этикетом.
Блуждающий Бессонов ронял пепел на штаны и раз за разом возвращался в поисках утраченного кофе. Зачем-то брал Анну под локоть, но вдруг забывал и уходил. Поближе к окнам. Серые шинели незаметно разобрали пустые баррикады, и вкрадчивые господа приступили к предварительным допросам.
За спиной роптали.
- Господа, - разорялся любовник-резонер, - он пьян! Пьян в доску’. Просто возмутительно!
- Не в доску’, а в дóску. – поправил кто-то из дальнего угла и щёлкнул блюдечком.
- Да, господа! Мы ещё слишком плохо знаем свой народ… - решился, было, Пётр Андреич – традиционный либерал-шестидесятник, но на него посмотрели нехорошо. Даже Вера Павловна странно оглянулась сквозь мраморное плечо.
Больше говорить было не о чем. Так и разошлись, до первых фонарей.
1909
Витая решётка. Колючие розы. И дамы в шляпках. Клацают коляски. Проходит высокий господин. Весь в белом. Голубые глаза. Тросточка не касается земли. Чёрный мужик если и виден, только из пролетающей коляски. В воротах стоит дворник. И сердится.
За столиком Бессонов. Сидит неподвижно. Взгляд остановился на тайнах лунного протуберанца в сочном боку копчености.
- Стихи хорошо оплачены, господа! – громогласил багровый сосед. – Но книг уже не читают. У нас нет проблем. Нет-с. Зажрали-с!
Летом все едут на дачу. Иногда в Ялту. В деревне есть подвыпивший поп, стучат ставни, девки поют за рекой. А в Крыму хлопочет шампанское, китаец со смычком рвёт душу. Поздно ночью врываются проблески джаз-банда. «Кекъ-вокъ». И в моде мучительное танго. Кентавры вращают дансинг. Кентавры марают постель…
В Петербурге же вечер. Сегодня суд присяжных оправдал женщину. Похороны популярного любовника поразили размахом. Общественность валила валом, глядела в гроб и, удовлетворившись наличием тела, отступала. Группами и одиночно. Ему даже завидовали.
Было много глаз и цветов. Медяк – охапка. А вот шляпки дóроги. Дороги’ безумно. Извозчик кланяется, машет картузом, отчётливо произносит: «Ваше сиятельство…».
«Сиятельство» тонет в красных подушках и едет на середину моста, любоваться электричеством.
Он представлял, что это будет так.
Толпа колышет головами, Бабка крестится на красную хоругвь. Бурно свирищит околодошный и быстро проносится летучий разъезд.
- Долой царизм! – тонко пищит левый уклонист в пенснэ.
- Правильно, - рассудительно басит максимпешковский обитатель толпы, - до-лой!
Калека стоит, обняв дерево, и не знает куда бежать. Танцует гимназист с пачкой жёлтых прокламаций. Его «берут» жандармы. Выносят под руки, долго усаживают в подкатившую пролетку.
И радостный Бессонов вдруг ловит мощь единого кровотока. И идёт, в душе крича стихи. Новые рифмы точно спадают с листа. Даже попадают в ногу. Что-то о полынном скифстве и крутящихся ворóнах…
В деревне летом. Четырнадцатый год.
В сетях гниёт невидимый рачок, и дюна точит плéтень. Так тихо, что леса нет. Уже песок засыпал огород, светляк в углу оконца… погас. Тик-так стрекочет девственная скатерть, и сохнет миска, забытая вчера. Глубокий сон…
…остался на крыльце.
И не идёт.
1917. В конце февраля.
Утро он просидел, силясь извлечь хоть строчку. Повертел в пальцах классический том. И разочарованно вдавил в нишу. Стопка газет шелохнулась и съехала по паркету. Да так и осталась лежать.
Бессонов вонзил перо в карандашницу, выдвинул ящик стола. Извлёк один весёлый пистолет.
Сквозь сумрак комнаты прицелился в зеркало и о чём-то задумался. Вдруг платиновая гладь звонко лопнула и посыпалась в чёрные и белые треугольники.
Бессонов отдёрнул руку, с неподдельным ужасом глядя на незнакомую игрушку. Отвёл глаза в окно, заставив вспорхнуть мохнатую птицу на той стороне реки. Облегчённо вздохнул. Верхняя оконная ячейка покрылась густой паутиной. Сквозь аккуратную дырочку зевал ветер. Пройдясь по осколкам собственного лица, он нервно хохотнул и размашисто бросил пистолет в выдвижной ящик.
- Рискую жизнью. – Сказал он, обращаясь к неулыбчивому шкафу. Шкаф – туго застёгнутый чиновник-немец – сухо промолчал.
- И не выходя из дома, извольте заметить. – Погрозил мизинчиком Бессонов.
Удачный день. 1919.
Сложилось довольно недурно. В первый раз за последние месяцы. Что-то про скифство, гордые курганы и крутящихся птиц. Вóроны. Только нет ни бумаги, ни карандаша.
Небритый солдатик поднял винтовку, прицелился, издал звук. Потом долго хохотал, тыкал пальцем. Бессонов даже не вздрогнул. Но испугался, в самом деле, аж до кишков.
Пошевелился. Вздохнул. Теперь он научился вмещать тело в шинель так, чтобы не обронить ни крошечки тепла. Тоже наука.
Подошёл ещё конвоир. Трёхгодичный окопник, в шинели с обожжёнными кантами, со сломанной цигареткой сбоку лица.
По хрустящему бережку пехотинец обошёл коричневую лужу и вздутым от голубого гноя глазом посмотрел на неуверенное солнце. Неопределённая улыбка не сходила с его губ.
Чахоточный румянец на крыше пылал. Свет лился точно со дна непросыхающего кувшина. Было очень тихо. Только где-то поскуливал оживший пудель. «Пожалуй, этот и будет стрелять». - Загадал Бессонов.
Он прислушался к разговору. Непонятные слова, будто пещерный рык и потявкивание. Грязные символы мешались с горьким дымом в чёрных ртах.
Вытертый набело затвор вдруг преломил иглу света, спалил зрачки. Бессонов зажмурился. Тряхнул головой. И, в сущности, всё было так далёко от той кружевной стилистики, в коей некогда млел салон.
Эх, Пётр Андреевич… и… о боже! Где же теперь она сама! Наверно, стояла в подвале, голая, с отвисшим задом, лицом к стене… негодная даже для комиссара… бр-р-р… какая гадость!
По бревну расхаживала ворона. Подошла к Бессонову и уставилась клювом в затылок. Бессонов был уже другим. Сильно похудел, осунулся, опустился. Его безраздельная апатия иногда сменялась острыми вспышками любопытства к реальности.
- Вишь, какая умная, с-сучара!
Бессонов поднял лицо и поймал сквозьзубый плевок. Бессонов поднял веки, и, не в силах попридержать иронию, встретился взглядом с добронравным папахинцем.
Трёхгодичник похолодел. Стиснул челюсть, но улыбаться не перестал. Даже подошёл, и, пошебуршав папиркой, бросил вороне сухую коряшку.
Несколько погодя Бессонов оказался на скамье. Полупараличный грузовичок тужился, воем мотора порождая иллюзию тишины. В брезенте, у щеки, обнаружилась дырочка. Явное упущение чрезвычайки. Маленький синемаскоп показывал другую жизнь. Искусство абсолютной реальности. Жизнь как поэзия. Взор изнутри.
Тянулись знакомые окна, крылатые титаны со вздутыми венами, мёртвые фонари и кучки пепла на мостовой. Жгли мебель и книги.
Потом совсем стемнело. Осталось ощущение пустого города и маленького грузовичка.
ЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ
(рассказ)
Шёл неторопливый снег. Под окнами большого дома стояла карета с запорошенным верхом. Время от времени животное всхрапывало, переступало с ноги на ногу. И кто-то тихо кашлял.
В комнате, убранной по-аристократически, трещал камин. В диване, приоткрыв кусочек туфельки, возлежала дама. Дама была бледна, черна и как будто грустна. Молодой человек в кресле листал зарубежный роман. Но книга нисколько не занимала воображенья.
- Я прикажу подать шампанского! - сказал молодой человек и вышел из комнаты.
Когда он возвратился, дама уже изменила положение. Сидела, поставив ножку на скамеечку, всё так же приоткрыв носочек. Запах духов усилился. Молодой человек слегка поклонился и тут же вернулся в исходную позу.
Померещился лакей в белых перчатках с ведёрком. Беззвучно поставил лёд на мраморный столик. Приблизился к решётке камина. Молодому человеку пришлось вновь подняться, уступая место. Опустив два-три смолистых полена в огонь, лакей удалился в высокие двери. Прежде чем закрыть створу, бросил взгляд. Молодой человек пожал плечами и тут же вернулся к прежней фигуре. Чёрные глаза дамы оживились.
- Ну что же вы? - с игривой укоризной воскликнула она. - Совсем обо мне забыли.
Взгляд красавицы оборотился к наклонённому горлу бутылки, и модная туфелька ещё более выглянула наружу. Дама сделала вид, что оправляет платье.
То появлявшийся, то исчезавший стук часов, прекратился.
Гость поднял лицо, бросил книгу и произнёс сквозь зубы:
- Мерзавец!
После чего непринуждённо открыл шампанское, и, роняя пену, наполнил хрусталь.
Она приняла вино, и как-то особенно посмотрела поверх стекла. Гость запрокинул голову, ударившись зубами, жадно высушил бокал. Половина восьмого...
…половина стены (кирпичный угол), половина - звёздная роскошь окраинной улицы. Тонкорунное пелено не испорчено ни единой стопой. Согбенная фигура на козлах коченеет. Ближайшее по локтю око янтарно. Там - вечер.
Пил гость много, с удовольствием отмечая, как быстро теряет голову. Её же губы лишь раз-другой коснулись напитка. Когда дно бутылки приблизилось к поверхности, вдруг стало жарко.
- Что вы смотрите на часы? - услышал он, и понял, что, в самом деле, смотрит на часы. – Хотите меня покинуть?
- Нет, но... - смутился, - но...
- Ах, ваша карета… - улыбнулась дама, опершись на локоток. - Вас ждёт...
- Напротив! - шумно вздохнул гость, вытягивая ноги, хватаясь за ручки кресла. - Общество сие мне приятно. И даже весьма. Я даже...
Молодой человек толчком покинул кресло и сместился в диван, поближе к шуршащим оборкам.
- Я чувствую, - он потянул кружева на себя, - что влюблён. Меня покорили. И знаете кто? Вы!
- Какое коварство... - она мягко скисла, нижнюю часть лица, спрятав от смеха в платочек с кружевными дырочками. - А как же ваша карета?
...Нет, не забыться. Соскочила иголка в чёрную трещинку. Затрепетал в буфете нежный фарфор. Качнулась люстра. И поплыл из-под земли пузырь.
На подступах ахнуло. Пробарабанила по крыше шрапнель на излёте. В двух-трёх окнах лопнули стёкла. На кровати под грудой одеял очнулись. Лениво шевельнулись, припоминая время. Мелькнуло голое плечо.
Отсюда, с этажа, был виден угол улицы с перебитым коленом водосточной трубы, косматые ветви и треугольник неба, посыпанный истерическими воронами. Изредка к стенам жались прохожие, неловкие и робкие, как пингвины. Однажды промчался грузовик, набитый ощеренными революционерами. Колючий как дикобраз. Из центра затакал пулемёт. Захлебнулся. В паузе крапнуло дождём и что-то твердо стукнулось о подоконник. Вот так...
...вино выпито до капли, кокаинчик вышел. На тарелке - сырые папиросные гильзы. Две рядом, три поперёк. Так и лежали, одурев, просыпаясь и засыпая под канонаду. Всё равно умирать. Придут под утро бесчувственные комиссары в коже, выведут под руки и в подвал. Лицом к стене. Здесь уже песочек приготовлен. Чтобы кровь присыпать. И стена обшита толстыми досками. Вся в мелких дырочках. Кружева. Под потолком, в углу, люк. Сквозит. Люк откроется, отпустят верёвку, сметут песок... Эх, цеплёнок жаренный...
В сумерках проснулись окончательно. Выползли на кухню. Бойцы бескомпромиссных сражений, наконец, угомонились. Время уравномерилось. Голоса за стенами оживились, затеплились огонёчками. Общими усилиями разожгли спиртовку, поставили чайничек. Сидели и молчали, глядели на чуткий лепесток. Собирали пальцы в горсти, шевелили губами. Она - ещё более ушедшая в тень. Он - бледное пятно вместо лица. Холодно.
Потом кипяточек с солью. Припоминалось довоенное. Почему-то сусальные шары и окна на снегу. Посмотрели друг другу в лицо. И пошли спать.
Зарылись в одеяла. Прижались. Она - спиной. Он - животом. Всё равно - ноги холодные...
Всю ночь мерещилось сукно. И печатные кружочки. Толстые червонцы. Холодный профиль с бородкой. Стопки рассыпались. Золото с глухим стуком падало на ребро и катилось по полу. «Жаль, - подумалось во сне, - когда
проснёмся, ничего уже не будет»...
Раз ночью кто-то стучался. Не дождался. И ушёл. На утро облака лопнули, и брызнуло крупным солнцем. На лестнице забу-бу-гу-гудело. Голоса усилились. Некто старался унять кашель. Во дворе на веточке взвизгивала пичуга.
Но в комнате темно и сыро. Стуча зубами, стали собираться. К спекулянтам. Ловя выскальзывающие пуговицы, он с трудом влез в узкое пальто. Взявшись за ручку двери, терпеливо ждал. Разглядывал потолок. Лепные трилистники - равнопостоянный декор. Она подошла, полуобняла, взяла за локоток. Тронулись.
На улицу вышли, пошатываясь, столкнув с места поразительно тяжёлую створу передних. Мимо шмыгнула защитного цвета кошка. От яркого света глазам вдруг стало больно. Пронизывающе и колко. До дна.
Ступали осторожно, почти на ощупь. Остановились возле тумбы. Перечитали неправдоподобно аккуратно приклеенную афишу. («Фантомисты-футуристы». Хохот и глумленье.) Долго, с тоской, чуть не со слезами, глядели вслед извозчику, свернувшему за угол. Кулачок в кармане нащупывал колечко. И думалось, что это последнее.
Незаметно проплыли полуголые мужики. Повиснув на имперских колоннах, они с пустотой смотрели вниз. Медленно повернулся покинутый дворец - английский дредноут. Между стен показалась забранная решёткой вода и снующие фигурки. Фигурки сновали, клопились к стенам, извлекали запрещённое. Откинув края мешковин и подолы, зазывали. Бывшие купцы имели непонимающие лица, прапорщики – жалостливые, сельские - не к месту серьёзные. Покупатели казались отсутствующими. Валютчики с блатными черепами держались особняком, под аркой.
Трое в бородах и папахах с красной материей - патруль - обыскивали высокую даму в шляпе с сухими перьями, у дамы было горькое лицо и плотно сжатый рот. Проходящие мимо, при этом, проходили. Что-то, рассовав по карманам, армейцы удалились. Забрав и даму.
У треснувшего по дну фонтана подошёл знакомый офицер с выдранной кокардой, с полосками на плечах. Учтиво приложил пальцы к виску. И тут же быстро спрятался в рукаве. Оглянулся. Замолчал. То есть, ничего не подразумевая. Стояли и чего-то ждали...
И всё-таки настигло. С непривычки кажется, что это тяжёлый калибр. Но это только шрапнель. Посреди пустоты возникает мягкий клубок. И начинает быстро разворачиваться, становясь жёстким. Скоротечно затрещало. Впереди, сзади. Зашлось ходуном. Покосились штрихи, побледнели лица, и - нечто невообразимое в обыденной жизни – укладываются посреди улицы, валятся прыжком в подворотню, за угол. И стынут.
Ещё на подлёте он недоуменно посмотрел за плечо. У офицера отвалилась челюсть. Отхлынуло с лица. Прихлопнув фуражку, офицер кувыркнулся за бордюр. Точно дунуло. И - смело. Улица мигом опустела. Лишь бешено дёрнуло за руку, почти кинуло на ограду. Явный недолёт. Ещё два или три безразличных снаряда, шаркнув по небу, улетели за реку. Дальше, в кварталы. И там – полопались.
Совпадая с естественными контурами, предметы быстро вернулись на прежние места. Проникли звуки. Сглотнув вату, он поднялся с колен и посмотрел вниз. Вокруг туфли расплывалось черное пятно. Откуда-то из-под спины рядом лежащей женщины. В луже – белое пятно. Тонко изогнутое запястье. Её рука…
Он разжал кулачок. И тупо, без слез, уставился в ладошку.
Какой-то подросток-переросток в бабьем платке, пробегая мимо, хохотнул:
- Гат-това!
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney