РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВРевнители бренности
Лада Викторова - Вальдбург и другие стихи
22-10-2004
***
Год отшелушивает целость,
Минута точит и дробит.
Вот и по мне пробилась зрелость
Травой меж выщербленных плит.
Ущерб дошёл до половины,
До дерзновенной вышины.
Как старых мастеров картины,
Как все без разницы руины,
Теперь мы довоплощены.
***
Моросит опять. Ничего себе – Рождество!
Проплывает такси, как йеллоу субмарина
(В будний день – тридцатник, в праздник – верные сто).
Шелестит вода, отфыркнутая резиной.
Слышно, как на кольце, в тумане, заныл трамвай –
Кто-то дождался, вскарабкался, в сладкой истоме
Вжался в сиденье... Бай-бай, пассажир. Обсыхай.
Жаль, что нам ехать некуда. Мы уже дома.
Месяц вполне ущербный. Звёзд – ни одной.
Что ж, подождём Мельхиора, Бальтазара, Каспара –
Пастухи ещё в прошлом веке прошли стороной,
Никакая овца не отбилась от стада.
“Я”, “ты”, “он” – сегодня один человек,
Реализующий постепенное отстраненье.
Всё, пожалуй, к лучшему: даже снег
Наверняка разрушил бы впечатленье.
И внезапно тебе становится всё равно.
Отпускает боль. От ветра морщатся лужи.
Хорошо тому, кто умеет смотреть в окно,
Догадавшись, что больше никто ему здесь не нужен.
***
Цветы и симфонии
Стали чем-то вроде декора
(“Моцарт подходит к нарциссам,
Вам не кажется?
А четыре начальных аккорда
Бетховена -
К гиацинтам
С их фарфоровой тяжестью”).
Под цветы и симфонии
Подбирают скатерти,
Сервизы на шесть и двенадцать персон
(“Этот хрусталь звучит в унисон
С ландышами
И Скарлатти”).
Ну так что ж!
Утешимся:
Вернулись пиры Платона,
Флейтистки, виночерпии,
Венки из роз.
Может быть, эти трапезы –
Те последние четверть тона,
После которых –
Сплошной “Макдональдс”.
***
Не знает глаз своей изнанки,
Он дремлет, веками прикрыт,
Пока в его хрустальной склянке
Дневное варево кипит.
Волнообразный гул извилин,
Ритм систолических частот,
Рессорный шорох сухожилий
В оттенках радужки поёт.
И это слаженное пенье
Впервые ощущаю я
В последний миг стихосложенья
В конце земного бытия.
О Боже, дай поставить точку,
Чтоб слово плотью облеклось,
Чтоб роговую оболочку
Лучом прорезало насквозь!
И глаз течёт наверх из раны,
Его всё больше, он висит,
Весь голубой от океанов,
На прочной солнечной оси.
Он с тихим скрипом обращается
Вокруг светила и себя,
Не замечая, как прощаются
С тем, что осталось от меня.
Вальдбург
Пейзаж безумен. Он не видит нас.
Привстав на локти, пробует подняться,
Но корни поскользнулись на крови.
Когда ему исполнилось шестнадцать,
Он парком был, неопытным в любви.
Его скелет в эпоху Просвещенья
Вычерчивал в счастливом озаренье
Садовых дел известный анатом;
Как мышцами, парк обрастал потом
Деревьями; артерии и вены
Трёх рукотворных рек впадали в пруд...
Подросток выглядел обыкновенно
Для той эпохи. Впрочем, были тут
Два-три штриха: сажали только ясень,
В пруду таился карп, в беседке - Кант
(Он, по преданью, здесь писал “Трактат
О вечном мире”).
Чем же был опасен
Философ-гувернёр? Где перегнул?
Какую колбу обшлагом смахнул?
Какая шестерёнка заскрипела? -
Пейзаж безумен: он не видит нас.
Пруд обмелел, как будто вытек глаз;
Весь в струпьях, и горячечное тело
Проказными руинами зудит;
Показывает школьник-эрудит,
Где был дворец, вышагивая смело
По жизням в виде скомканной листвы,
Ни разу с окончания войны
Не убиравшейся (на десять лет уходит
Нога в неё, а дальше - тишина:
Ни шороха, спрессована она,
Мертва и тленью не подвластна, вроде
Дурацких мух, оплавленных в янтарь).
Сюда не Фридрих нужен, а Рейсдаль
С палитрой, полной ужаса и мрака.
Не смея падать, ветхие стволы
Отходят стоя; не умея плакать,
Как хвойные, потёками смолы,
Не вскрипнут даже. Полное беззвучье.
Обрывки мхов на костяке висят
Взамен искристой прихоти паучьей.
Наверное, таким и будет ад:
План беспорядка и хаос расчёта,
Центр урагана, где не дрогнет жгут
Пеньки курящейся. По воле чёрта
Восстав из гроба, не воскреснут тут.
Пейзаж безумен. Он не видит нас.
Нам, на троих делившим этот час, -
Нам суждено теперь его увидеть
В Версале, Сан-Суси, Петродворце...
“Есть в этом мире, друг Вергилий, то,
Что лучше бы и мудрецу не видеть”. -
“Прощай, прощай! И помни об Отце”.
*
“Здесь есть один древесный патриарх -
Ему лет восемьсот. Считает так
Фон Эшевальд, в то время как Эшвуд
Из Кэмбриджа, Фрассино из Вероны,
Фраксинус, автор кодекса Колонны,
Не верят в то, что ясени живут
Так долго...” - гид лопочет, услаждая
Язык и нёбо пряностью имён
Заморских. Мы вослед ему идём
Такими онемевшими шагами,
Как будто он нас дудочкой сманил:
Очнуться - страшно, повернуть - нет сил.
Огонь и сырость действуют похоже:
Как пламенем, обуглена листва.
Ручей лежит на этом буром ложе.
Он занедужил, и ему не встать,
Собой не стать, жить омутом, болотом;
Гнилой горячкой почву заразил,
Последним судорожным оборотом
Ушёл под землю - там, откуда был
Когда-то вызван умным чародеем
С тростинкой Моисеевой в руке -
И...
Подождите! Что-то голубеет -
Глоток воды в небесном черпаке -
Осколок расколовшегося чуда -
На русский Гжель похожая посуда -
Фламандского фаянса лепесток
С грифонами крылатыми!
Наш гид,
Как истый “профи” сух и деловит,
Сей артефакт для местного музея
Кладёт в карман. Мы продолжаем путь,
Попутно сделав мир ещё чернее.
*
Он оказался вовсе не таким,
Каким мы ожидали - исполином
Приземистым, морщинистым, седым,
С корнями скульптора, формующего глину,
С семиохватным кряжистым стволом,
С осанкой, благородней, чем у дуба...
Когда у Кёнигсмарков за столом
Потел бедняга Кант, кусая губы,
Под взглядами породистых графинь
(В пределах, допустимых этикетом),
И на вопросы отвечал фальцетом...
Не так: когда породистых графинь
С висками в уксусе несли на канапэ
Слегка frappe
Баритональным тенором бель-канто
И безупречной логикою Канта, -
Тогда, трудом садовника, один,
Без поросли, оставлен в середине
Пространства с неухоженной травой
(Хватало вкуса дать ей колоситься),
Он был таким, как грезился; таким,
Что в дождь могла, собравшись воедино
И не теснясь плечом к плечу, укрыться
Вся челядь Кёнигсмарков и гостей
(А их съезжалось к Рождеству до сотни).
С тех пор прибавил он ещё две сотни.
Прибавил бы и три, - но суть не в них.
Здесь, спотыкаясь, замирает стих.
Это центр заколдованного цикла, -
Там, где бросили камень в глаз циклона, -
В глаз циклопа, - и всё оцепенело.
Камень выпер сквозь землю, камень выплыл,
Повернувшись, как ключ против завода,
И деревья теперь врастают в небо.
Он не был деревом; он был... он был -
Представьте Стоун-Хэндж, в котором камни
Трухлявые, как старая кора;
Четыре крупнопалые ствола,
Как лопасти креста, который сгнил
Посередине и обмяк руками,
Лежали симметрично, опершись
Тем, что казалось комлем, в эти стены;
А в центре, отвоёвывая жизнь,
Вгрызаясь братьям в вены,
Уже сожрав корнями старика,
Толпился целый лес молодняка.
*
Он посмеялся бы над Эшевальдом
И Эшвудом, когда бы снисходил
К их блошьим ботаническим забавам.
Весь этот град древесный, этот Вальдбург -
От семени его; он господин
Из рода, не обиженного славой.
Сей древний род - древко того копья,
Которое известно в Камелоте
(Он вряд ли думал и о Ланселоте,
Таком же мелком для него, как тля, -
Но предположим, чтоб поднять себя).
Ему уже сравнялось девятьсот,
Когда он ощутил: какой-то плод
Набух в груди. Он вспомнил, как когда-то
Лучами светлыми, все на подбор,
Ряды титанов - братьев и сестёр -
Пересеклись с посланцами заката.
Их день был долгим, вечер - золотым.
Туман молочный и смолистый дым
Плутающей по осени охоты,
Весенний дождь, меняющий разгон,
Сопровождали их последний сон -
Младенческий, без страха, без заботы.
Теперь - не то: чащоба, чернота.
И он мечтал, как, в тёплый плат листа
Спелёнутое, выпростает чудо.
Оно ж росло, шершавясь в глубине,
И детской ножкой дрыгало во тьме...
И выросло. И это был Иуда.
Он терпеливо ждал, пока внутри
То, что казалось внуком, вгрызлось раком,
Перемоловшим девятьсот колец
(И семь ещё, и семь, семь самых первых,
Семь лучших лет, когда он рвался ввысь).
Тогда он отказался от борьбы
С тем племенем младым и незнакомым,
Которое когда-нибудь и нам
Придёт на смену, двигая локтями.
Тогда, вдруг ощутив себя пустым,
Бесплодным, уронил живые руки
На север, запад, на восток и юг.
И мы его увидели таким.
*
Мы покидали Вальдбург в темноте,
Гуськом, наощупь, изредка включая
Фонарик, чтоб тропы не потерять
(Боялись, что посадим батарейки),
Всё глубже в мрак.
Просвет был за спиной -
Нарядный, неестественно-живой:
Деревья упирались в водоём,
В котором отражался след заката.
Назад нельзя - вперёд и напролом,
Туда, где мы прошли уже
втроём,
Куда совсем не жаждали возврата.
Ладонью вверх ты руку протянул
Вполоборота; так же я - свою
Тому, кто сзади шёл.
Ладони были
Сухими и горячими. И страх
Уполз свои отбросы грызть впотьмах,
Нас отпустив. И мы заговорили,
Тогда только заметив, что молчим
Уже давно. И скоро некий “грым-
грым-грым” стал доноситься - как урчанье
От ласки захмелевшего кота.
Знакомый звук, домашний звук... Тогда,
Свернув с тропы, рванулись мы туда,
Как будто звал нас человечий голос.
Вдруг чёрный лес обрёл осенний цвет;
Пошли на звук - и показался свет;
Пошли на свет - и это был автобус.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney