РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Ревнители бренности

Игорь Белов - Блюз на жестяной трубе

22-10-2004





ВАЛЕНТИНОВ ДЕНЬ

Неполученной открыткой болен мой почтовый ящик
и, беременный сюжетом, плачет, истины взалкав.
Даже твой любимый город замурован зимней спячкой
в кружева ночных кошмаров с очевидностью звонка.

В мире нецензурных книжек, в мире негуманных жестов
уходить, не попрощавшись, издавна заведено,
и на улицах уставших снега грязные манжеты
щедро залиты рассветом, точно розовым вином.

Рядом дождь февральский бродит, не находит себе места,
будто ангел, с поцелуем перепутавший укус.
Он придумал этот грустный виртуальный праздник секса,
нашим бабам вместо сердца прилепив червовый туз.

Разговор на остановке сыплет гильзами окурков,
на углу подросток чахнет с чайной розой у бедра,
и февраль, уже набрякший литургией переулков,
тычет мне в глаза смиреньем и искусством умирать.

Дождь традиций европейских, весь в занозах от распятий,
хлещет на родную паперть, дым отечества губя.
В этой патоке приличий полыхнет противоядием
маков цвет твоей помады на смеющихся губах.

…Дегустировавший женщин кенигсбергского разлива,
мой двойник в плаще измятом на вокзале водку пьет.
Нас действительность спасала, а поэзия растлила.
Но и та не пожалеет. И с собой не позовет.


ПАСХАЛЬНЫЕ СТРОФЫ

I
Такие вечера - последний штрих
на выцветший иконостас обоев.
Остатки солнца в городах больших
лежат, гидрометцентр успокоив.
Пройти бы с ней хотя б еще квартал –
история полна широких жестов,
хотя давно невинность потерял
видеоряд евангельских сюжетов.
“Любите, Бога ради, по любви”, —
в провинции, а также в граде стольном,
подчеркивает радиоэфир
с отчетливым акцентом колокольни.
Он выветрится из чужих квартир
и взбудоражит улицы, но только
твой колокольчик прикусил язык,
поскольку он фальшивит в общем хоре,
и день, лишенный привкуса слезы,
растаял, как конфета за щекою,
и даже у церквей в глазах темно.
Апрельской ночью до руин зачитан
собор на голом острове. В окно
глядит печаль в очках солнцезащитных.

II
Нам снится прошлогодний променад
и этот день, предпраздничный, наверное.
Все свежие газеты променяв
на поцелуй, запутавшийся в вербах,
одна шестая суши замерла,
вдруг став размером с пляжную кабину,
прижавшись к морю. Выпей за меня,
кагор глотая пополам с обидой.
Сегодня тот же плещется мотив,
а пляж, длиной в три новых киноленты,
пьет пиво, анекдотом закусив,
и раздает девчонкам комплименты.
Венера, в четырех шагах застыв,
поддатых отдыхающих напротив,
глядит на это дело из воды.
Конечно же, грустит – и не выходит.

III
Сгорает утро. С кладбища - назад,
домой спешит, от зноя обессилев,
опохмеленный пролетариат,
поправив фото на родных могилах.
Уснувший в позе снятого с креста,
мир буржуа не просыпался будто,
и лишь в моем отечестве весна
задумчиво пьет кофе в позе Будды.
Мы проклинаем солнце за поджог,
гордимся, чувств высоких не скрывая,
останками империи чужой,
завернутыми в белый плащ с кровавым
подбоем. В обезвоженных полях
бредет солдат с улыбкою экранной,
у цезаря по-прежнему болят
воспоминаний колотые раны.
Но Древний Рим едва ли виноват,
что на погонах тоже звезды гаснут,
Балтфлотом наспех перебинтовав
уродливый обрубок государства.

IV
На улице играет в домино
чертовски небольшой процент неверующих.
Спускаешься по лестнице бегом
в закусочную, как в бомбоубежище.
Буфетчицу ты балуешь вином,
от дня грядущего отгородившись
взрывной воронкой прошлого. На дно
его взглянув, не видишь все равно,
как из червя стать персонажем Ницше.
В неоновой безвкусной синеве
каштаны дымовой завесой плотной
спасают от позора Кенигсберг,
английской авиацией обглоданный.
И ты встаешь. И знаешь, что с утра,
вновь сигарету у тебя стреляя,
сосед с лицом апостола Петра
поздравит по ошибке с первым мая.


СЕРДЦЕ АНГЕЛА

Закурив сигарету, спускаешься в преисподнюю,
будто падая в шахту лифта, где самое интересное – впереди.
Она садилась в трамвай – джинсы, куртка на “молнии”,
фарфоровая улыбочка ангела во плоти.

В трущобах потрошили кур и воскрешали мертвых,
чернокожий гитарист отплясывал у костра.
Тебе мерещилась пентаграмма на женских бедрах –
татуировка, исчезающая по утрам.

Ты приезжал к ней в гости на черную мессу,
и природа готовилась лечь под нож.
В комнате начиналась ночь по прихоти беса,
за окнами шел ритуальный дождь.

Перед отъездом, взвинченный, как пружина,
чтобы узнать расписание, ты позвонил на вокзал,
а потом с таким голливудским шиком
выплюнул окурок и платье на ней разорвал.

Теперь ты спишь в своей ванной, не сняв халата,
не смыв следы крови с белых холеных рук,
и так безучастно глядит на тебя с плаката
спившийся ангел по прозвищу Микки Рурк.

Снится, что в баре столы и тарелки вертятся,
и гипсовый пионер играет блюз на жестяной трубе,
и что в груди у нее все еще бьется сердце
со сплошной червоточиной в качестве памяти о тебе.


СНЕГУРОЧКА

На декабрьское солнце невозможно смотреть без слез.
Вот за праздничный стол нас сажает зима-белоручка,
вот директор моей конторы – стриженый Дед Мороз –
и его секретарша в амплуа белокурой Снегурочки.

Все, что было, то сплыло. И, как говорится, жаль.
С ней у нас много общего, начиная с любви к отчизне.
Но сегодня моя Снегурочка пропивает свою печаль,
прижимаясь к крутому плечу настоящей жизни.

У нее в глазах праздник, лучше которого нет,
на коленках – сценарий, дурные стихи и застольные речи,
и приходится пить за разбавленный водкой сюжет,
за движенья души, от которых ей дышится легче.

Вечер быстро теряет форму. Уйдет из-под ног земля,
начинаешь цепляться за воздух, стараясь не падать духом.
Запомни это обилие предметов из хрусталя,
снег за окном, шампанское и декольте главбуха.

Юность иронизирует, роняя лицо в салат,
зрелость судьбу испытывает по законам большого рынка,
но кто-то из нас, коллеги, все же летит в Ленинград –
целоваться с польской кинозвездой-блондинкой.

С легким паром, страна; ты очнешься сегодня днем
в вытрезвителе, и распишешься в побледневшей штрафной квитанции.
…Захожу в квартиру, и – надо же – в доме моем –
дискотека, бардак. И Снегурочка приглашает меня на танец.


ЕРАЛАШ

Неделя до каникул.
Вся жизнь – как на ладони.
А ты с открытой книгой
сидишь на подоконнике,
до одури красивая,
в отстиранной до блеска
рубашке, юбке синей,
сняв галстук пионерский.
Был зелен школьный сквер.
Мне снились на уроках
Дантон и Робеспьер,
патлатые, как рокеры,
но где теперь, дружок,
страна моя и школа?

Адреналин, ты сжег
героев рок-н-ролла,
и тень ложится на
их лица, чуть живые.
Другая им цена,
и мы – совсем другие.
Так редко, стороной,
кивнув чужой свободе
обритой головой,
вчерашний день проходит,
не расправляя плеч,
не опуская ворот,
но для нечастых встреч
уже и это – повод.

Ну, вспомни – целый мир:
неслыханное будущее,
зачитанный до дыр
роман несуществующий,
погасшая звезда,
рифмованные жалобы,
большие города,
магнитофоны ржавые,
зеленоградский пляж
с забытым полотенцем –
весь этот ералаш
в отдельно взятом сердце.

Верни его, и пусть
звучит над променадом
припев, что наизусть
ты помнила когда-то.
Плюнь на взаимосвязь
судьбы и нервных клеток,
любовь не удалась –
станцуем напоследок.
Пусть, вырубая свет
и не жалея легких,
хрипит живой концерт,
зажевывая пленку,
а с фотографий выцветших
глядят на этот праздник
от праздников отвыкшие
друзья и одноклассники,
святые и подонки,
скучающие зрители –
мальчишки и девчонки,
а также их родители.


СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ

Мы убиваем время в кварталах, глухих и диких,
там, где кольцо трамвая и неземной рассвет,
там, где мятая скатерть цветет пятнами от клубники
и о жизни в розовом свете поет кларнет.

Шляется по квартирам в моей дорогой провинции
музыка, из-за которой во двор забредает дождь.
Что же он все плетет разные небылицы,
исцарапанный голос прошлого, мол, прошлого не вернешь?

Ангел мой, расскажи, почему это так очевидно,
что, когда опустеют скверы, перепачканные листвой,
лето кончится, и, как следствие, обломается “дольче вита”,
и в лицо дохнет перегаром город наш золотой.

Буду с грустью смотреть, шатаясь во время оно
по усопшему этому городу, забуревшему от тоски,
как на улице на Воздушной своего компаньона
бьют ногами в лицо черножопые “челноки”.

Вечер кажет кулак сквозь завесу табачного дыма,
но разбитые губы шепчут бережно, будто во сне:
“Я люблю тебя, жизнь. Я уверен, что это взаимно”,
и играет пластинка в распахнутом настежь окне.


***

Горячий воздух, ордена, букеты,
хмельной закат, прожженный сигаретой,
сирень. Уехать к морю в День Победы,
ни сна, ни яви не отдать врагу.
Плывет паром, и видно близко-близко
обветренные лица обелисков,
точеный профиль города Балтийска,
поддатого меня на берегу.

На берегу, где облако и птицы.
Из жизни глупой вырвана страница
очередная. Надо было становиться
убитым службой прапором, а не
пьянчугой в черной вылинявшей майке,
корабликом из жеваной бумаги.
Стать памятью о роковой атаке.
Стать кораблем, скучающим на дне.

На всем стоит войны упрямый росчерк,
и эта жизнь становится короче.
Красавица, а ну, лицо попроще,
все начинаем с чистого листа.
Побудь со мной, пока это возможно,
пока весна вот так неосторожно
слова любви диктует пересохшим
от горькой жажды подвига устам.

Да будет – мир всем нам без исключения,
беседа в романтическом ключе и
на небе обалденное свечение,
когда, вздохнув над мутною волной,
меня, заснувшего у самого причала,
разбудит голосом прохожего случайного
судьба моя, такая беспечальная:
“Бери шинель, братан, пошли домой”.


***

Последняя тяга раскуренной дури.
Подъезд не умыт и, как небо, нахмурен.
Растоптан окурок. Пора, брат, пора.
Мы вышли и хлопнули дверью парадной.
Сквозь ливень, бессмысленный и беспощадный,
спускаемся в черную яму двора.

Отдайте мне солнца отцветшую душу,
квартал, где есть липы и бронзовый Пушкин,
есть горькое пиво, а горечи нет.
Разбитая улица, радио хриплое,
а рядом – две местные девушки-хиппи,
гитара, оставленный кем-то букет.

В прическе цвели полумертвые розы.
По воздуху плыл разговор несерьезный.
Навстречу единственной в жизни весне
ты шла босиком по проспекту Победы,
дразнила прохожих, и целому свету
смеялась в лицо, позабыв обо мне.

Последних объятий рисунок печальный,
бухло и наркотики в сквере вокзальном –
все это, как ты повторенья ни жди,
скрывают похлеще разлапистой тени
мазутом пропахшие воды забвения,
в которых весенние тонут дожди.

Библейская тьма в опустевшей квартире.
Я еду в троллейбусе номер “четыре”.
Я вспомнил линялые джинсы твои,
глаза твои ясные, мир этот жлобский,
расхристанный голос с пластинки битловской,
поющий о гибели и о любви.


ВЕСЬ ЭТОТ ДЖАЗ

Когда весь двор забит оранжевой листвой,
уже нет разницы, что будет с нами завтра.
Ты только посмотри, вон там знакомый твой
наяривает джаз в кафе у драмтеатра.

Ах, летнее кафе, бегущая строка,
большой телеэкран и эхо стадиона!
Уносит прошлое гниющая река,
лежащая среди промышленных районов.

Но только с музыкой и это не беда.
Оркестр покурит и настроит инструменты,
сыграет что-то очень нежно, и тогда
вернет любви твоей счастливые моменты.

Играть он будет, не взглянув на календарь,
покуда время, что всему идет на смену,
в прямой эфир радиостанции “Янтарь”
своим дыханием не сдует с кружки пену.

И этот день не ждет, промокший, золотой,
мелодию свою он обрывает, дурень.
Он паузу берет. И до сих пор в пивной
про белый теплоход поет Антонов Юрий.


БАЛЛАДА О СОЛДАТЕ

Закурим на прощание, и вдоль трамвайной линии
один из нас отправится – так отпусти меня,
дождем отполированный парк имени Калинина
с печальными приметами сегодняшнего дня.

Был праздник, было целое столетие в прострации,
друзья лежали пьяные, как павшие в бою.
Был дождь, толпа растаяла, вовсю цветет акация,
вино и страсть, как водится, терзают жизнь мою.

А на скамейке выцветшей, среди живых и мертвых,
ведет беседу с облаком под перезвон листвы
старик в бейсболке розовой и в пиджаке потертом
с неполным рядом пуговиц и рукавом пустым.

Отгрохотала музыкой и холостыми выстрелами
большая жизнь, привыкшая не замечать в упор.
Взгляни, как героически в руке его единственной
дрожит слегка увядшая “Герцеговина Флор”.

И он уходит медленно, молчанья не нарушив,
а в старом парке отдыха, под небом голубым,
асфальт блестит, и радио транслирует “Катюшу”,
и исчезает молодость, как папиросный дым.

Любуясь мокрой зеленью, дрянную запись слушая,
пойму, как верно, милая, рифмуется с тобой
простая эта песенка про яблони и груши,
и безусловно книжные туманы над рекой.

И я пойду по городу сквозь центр, искалеченный
войной и русским бизнесом, шагая все быстрей
туда, где неизменная весна и наши женщины,
живущие на улицах разбитых фонарей.

Закат над новостройками растаял, небо хмурится
и ночь большими звездами на плечи мне легла.
Идет солдат, шатается, по грязной, темной улице,
но от улыбок девичьих вся улица светла.


***

Весна, сентиментальное кино,
глухих дворов невысохшие слезы.
Пока еще заклеено окно
с нелепой желтой трещиной мимозы.

Снег падает, прогнозу вопреки,
на всю географическую карту.
На улицах бухие мужики,
а на календаре восьмое марта.

А ей с утра звонит один джигит,
почуявший специфику момента,
но трубка глушит остроту флюид
и чувственность кавказского акцента.

В каштановых аллеях тишина,
сияют лужи, как большие кляксы,
от стужи гибнут розы, а она
трамвая ждет у памятника Марксу.

В трамвае том, уже который год,
приятелей за плечи обнимая,
я еду ей навстречу, только вот
пока об этом не подозреваю.

Плывет, темнея, вечер голубой,
я узнаю пейзаж полузнакомый,
мешая с пивом привкус неземной
разлуки и похмельного синдрома,

и вижу, как, под снегом и дождем,
она стоит, почти неразличима.
Я все смотрю и, мысленно ее
целуя в губы, проезжаю мимо.

И потому, залившийся вином
в густом дыму гнилого ресторана,
ее колено гладит под столом
кривой мордоворот из Еревана.


***

В майский полдень от зноя желтеет трава,
пахнут первой грозой голубые экраны.
Невозможный портвейн номер семьдесят два
разливает Акимов по белым стаканам.
Выпиваешь, пока еще держишь удар,
крутишь ручку приемника вправо и влево,
перекрыв нержавеющий скрежет гитар
разговором о жизни такой вот нелепой.
В самом деле, как странно сложилась она –
в старших классах, чуть сердце сильнее забилось,
ты за партой мечтал о стакане вина,
о концерте с участием группы “The Beatles”.
Проклиная грядущий последний звонок,
шпарил взгляд, подгоняемый силой привычки,
от раздвинутых воображением ног
до окрашенных локонов географички.

Твой состав приходил на вокзал для двоих.
В область бреда отчалила средняя школа.
обработал дыханием улиц своих
пыльный город, внимательный к женскому полу.
Мир любви, он тебе кислород перекрыл:
балансируя между залетом и дракой,
ты, наверное, около года прожил
с полюбившей тебя выпускницей педфака.
Все, что можно, в красивых глазах прочитал,
образ жизни был блеском винила разрушен,
алкоголь добивал, но живая мечта
растянула в улыбке лицо, потому что
всю буквально весну, я не помню уж, как,
но вчера, в прошлый вторник, в апреле и в марте,
пили водку с Коляном до дрожи в руках,
а сегодня в Москву прилетел Пол Маккартни.

Он рассеянно смотрит на башни Кремля,
и брусчатку знакомый мотив лихорадит,
только здесь уже полночь, и спят тополя,
и поэтому, милая, музыки хватит.
Остается одно теперь, как ни крути, -
навестить еще раз твою тихую пристань,
душной ночью, тебя обнимая, пройти
вдоль по улице этих – ну, как их? – Радистов!
Я рассказывал, помнишь – боярышник цвел,
в во дворе с пацанами поддали “Столичной”,
говорили с Михайловым за рок-н-ролл,
за стихи и за что-то еще, как обычно.
И вернувшись, пластинку впотьмах отыскав,
я настроил вертушку, по корпусу врезав,
и, глотнув из горла, дожидался, пока,
на весь дом заиграет фрагмент “Марсельезы”.
А потом, наплевав на удары в стене,
так доходчиво и доверительно даже
объясняли битлы: все, что нужно тебе,
это, парень, любовь, а все прочее лажа


***

Дрожит заката нервная полоска,
отчалил в небо голубой вагон,
по улице идешь Магнитогорской
на самый мертвый в мире стадион.
Пустой консервной емкостью грохочешь,
ломаешь спички, грезишь наяву,
считаешь звезды. Вечером и ночью
с баллоном пива у пустых трибун
стоят, отчизне милые до боли,
единого прекрасного жрецы,
горит луна и на футбольном поле
рассыпаны окурки и шприцы.
Ты сам себе и повод, и причина,
но пьешь сейчас за тех, кто изобрел
страну, где настоящие мужчины
не в шахматы играют, а в футбол.
Мат-перемат со свистом перемешан,
над головами радио поет,
твое воображение тебе же
ударом точным мяч передает.
Все девушки в Октябрьском районе
твои отныне станут, потому
что ты один на этом стадионе
в аплодисментах тонешь, как в дыму,
и плачешь, угадав в кругу событий,
лишь проведя ладонью по лицу,
всю эту жизнь в ее печальном виде
трамвая, уходящего к кольцу.
В ней будет много славного, дурного,
земной любви, бездарного труда,
друзья займут места у гастронома
и спорт большой оставят навсегда.
История на все глаза закроет,
и сцену, на которой гол забит,
зальют дожди, и новый план застройки
бульдозером ее разворотит.
И ты, уже ударив по воротам,
увидишь, вытирая пот со лба –
отменят матч из-за плохой погоды
и заслонит фабричная труба
отмытое до солнечного блеска,
родное, как совковое кино,
окно с такой знакомой занавеской,
нечаянно разбитое окно.


РАСКОЛЬНИКОВ
венок сонетов

Наталье Черновой

надежды нет и я растрачен весь
а сон мой звякнет радостью в металле
так будет всюду только бы не здесь
алели тени с рюмочными талиями

лишь запах лета и рассвета взгляд
и ты закрыв глаза захлопнешь небо
я сам теперь как невидаль и небыль
чужими разговорами измят

едва очнувшись веришь всё сильней
раздетой ливнем улице твоей
над Петербургом сжалилась погода

отдав меня проспектам и дворам
вся повесть - не роман на вешних водах
а проклятая правда топора

1.
надежды нет и я растрачен весь
и то что мне принадлежит по праву
чужие люди продают на вес
а сердце на учёте у легавых

умыт рассветом и по горло сыт
газетным пойлом под названьем “осень”
с приправой острой из дождей косых
и вяленой жестокостью допроса

бессмертие здесь носят на руках
решёткой ставят точку на века
но запятые нам нужны едва ли

и если это вправду эпилог
тогда под утро загремит замок
а сон мой звякнет радостью в металле

2.
а сон мой звякнет радостью в металле
горячкой отзовется коридор
уже сегодня мне пересказали
подслушанный гранитом разговор

я видел небо цвета спелых слив
и Петербург переболевший гриппом
но треуголку мне преподнесли
моё Бородино и мой Египет

проспект еще в пороховом дыму
хотя мой собеседник наяву
не маршал а квартальный надзиратель

и то что взято на прицел и есть
предчувствие любви и благодати
так будет всюду только бы не здесь

3.
так будет всюду только бы не здесь
пускай же разбивают лбы и крестятся
а мне милей залатанная лестница
и комнаты кладбищенская лесть

отплакав за чужих детей и жён
нам остаётся чуть пожав плечами
зарезать юность кухонным ножом
и утопить в тарелке щей отчаянье

я самого себя подкараулил
ни площадей растоптанных июлем
ни набережных мне теперь не жаль

ведь только там где косы расплетала
и за руки держала нас печаль
алели тени с рюмочными талиями

4.
алели тени с рюмочными талиями
и снова неуютно тополям
пока их в непогоду целовали
а поцелуй не стоил и рубля

пока перед пивной ломали шапки
и рассыпались пьяной ворожбой
походкою подстреленной и шаткой
отважно вылезая на рожон

над нами звёзд как мелочи в кармане
подъезд подошвы лижет всякой рвани
когда для сна застелена земля

и каждый день уликами опутан
пальто приносит с улицы под утро
лишь запах лета и рассвета взгляд

5.
лишь запах лета и рассвета взгляд
и эти руки вместо разговоров
в рядах смущённых пуговиц шалят
и второпях задёргивают шторы

улыбка голос шляпка взмах ресниц
и плюс любовь естественно за деньги
попробуй-ка с панелью объяснись
на языке своей судьбы-злодейки

ты говоришь что можно в восемнадцать
снять платье за огрызки ассигнаций
и не грубить при этом зеркалам

ты голубей подкармливаешь хлебом
и облаком с лазурью пополам
и ты закрыв глаза захлопнешь небо

6.
и ты закрыв глаза захлопнешь небо
как форточку такую синеву
отравленную и до слез нелепую
ты больше не увидишь наяву

что ж Сонечка ещё не время каяться
ещё дорога эта как кисель
и то что за окном тебе не нравится
кровопусканьем вылечит апрель

беда приходит с утренней газетой
почти библейский поворот сюжета
нас выпотрошит росчерком пера

когда от писем остаётся пепел
мне незачем придумывать и врать
я сам теперь как невидаль и небыль

7.
я сам теперь как невидаль и небыль
но всё ж бесповоротно обречён
на комнаты где так скучает мебель
и запирают сердце на крючок

такое лето не поднять с колен
как нам не измениться ни на йоту
сегодня город мой сдаётся в плен
дождям ещё не вышедшим из моды

всё сызнова и то что я наплёл
не вспомнят и не вставят в протокол
и утро пробирается по крышам

застенчиво всплакнув из-за меня
а я как прошлогодняя афиша
чужими разговорами измят

8.
чужими разговорами измят
грядущий день в который плохо верится
пока мой враг кредитку разменяв
не приценившись в сердце чьё-то целится

империя с подвыпившим крыльцом
не лижет руки новым поколениям
и жёлтый полдень Лужину в лицо
швырнул перчатку как букет сирени

а завтра нашим улицам назло
чахотка подрумянит горизонт
как только захлебнёшься околесицей

тебе навряд ли станет веселей
и растерявшимся шагам на лестнице
едва очнувшись веришь всё сильней

9.
едва очнувшись веришь всё сильней
чужим словам как отраженью в зеркале
привыкнув разговаривать во сне
и не пенять на вечер исковерканный

и я молился девичьим плечам
когда мою печаль разделят надвое
со мной заговорит остывший чай
словами соблазненной гувернантки

на платье на подтаявшей свече
кровоподтёк от солнечных лучей
в такие дни я как рассвет встревожен

я ухожу не заперев дверей
но лишь сегодня ничего не должен
раздетой ливнем улице твоей

10.
раздетой ливнем улице твоей
ночь пригрозила в шутку револьвером
кругом дожди и те что посмелей
столицей зазываются к барьеру

что толку память подставлять под розги
когда ожившей тенью на стене
полузнакомой девочкой-подростком
моё “вчера” вдруг явится ко мне

откланявшись без видимой причины
таких как мы эпоха приучила
расплачиваться выстрелом в висок

закат умело полоснуть по горлу
чтоб как-нибудь намаявшись весной
над Петербургом сжалилась погода

11.
над Петербургом сжалилась погода
лишь побродив по мокрой мостовой
она б тебе сыграла как по нотам
когда б не облака над головой

рассеянных улыбок паутина
сегодня мне не сможет помешать
едва заря насмотрится в витрину
причёску поправляя не спеша

и лезвие ощупав в первый раз
стою на перекрёстке битый час
и тротуар мутит от обещаний

а кто-то еле вымолвив “пора”
тихонько поцелует на прощанье
отдав меня проспектам и дворам

12.
отдав меня проспектам и дворам
учебники и письма заскучали
а улица едва глаза продрав
весь день листвой как музыкой встречает

один лишь шорох платья за спиной
дороже всех других благословений
пока кладут поклоны на Сенной
и падает рассудок на колени

а исповедь поставит многоточие
в сухих отчётах и сегодня ночью
беду чужую на себя примерь

любовь оденет по последней моде
вся жизнь не “послезавтра” а “теперь”
вся повесть - не роман на вешних водах

13.
вся повесть - не роман на вешних водах
когда известно: если надоест
тебя от неприятных эпизодов
избавит тяга к перемене мест

ещё квартал парадных вереница
всё как вчера и потому наверное
я к вам сейчас сошёл бы со страницы
не поклонившись заспанным губерниям

здесь приласкают и всегда нальют
здесь даже часто говорят “люблю”
но мы под этим солнцем слишком разные

коль проберёт до самого нутра
то сердце переполнят не фантазии
а проклятая правда топора

14.
…а проклятая правда топора
все объяснит на языке острога
и скоро все вопросы растеряв
дорога от растерянности вздрогнет

конвойные от скуки не спасут
и набожность слепая выше ценится
но кажется опять в седьмом часу
я поднимаюсь всё по той же лестнице

таких признаний я б не перенёс
уткнувшийся в подушку парадокс
навеки безутешен и расстроен

как будто получил дурную весть
я повторяю словно заведённый
“надежды нет и я растрачен весь”


ВАРШАВСКИЙ ДНЕВНИК

1. АЛЛЕЯ НЕЗАВИСИМОСТИ
О чем тебе рассказать? Откуда отправить открытку?
Дорога на главпочтамт, забытая мной, отвыкла
от дружеской переписки с ее избранными местами,
которая наше прошлое, как фотоальбом, листает:
вот это пивная, кондитерская, вокзал, вход в метро, а это –
любовь моя в светлой блузке не помню какого цвета.

Я стою у открытой форточки. Вечер к одежде липнет
с его никому не известным штрих-кодом ливня,
что, в общем-то, не препятствует изучению внешних данных
двадцатилетней соседки, принимающей ванну –
вот, кажется, и дождался милостей от природы,
и все потому, что в полночь не отключают воду

ни в центре, ни в старом городе, ни даже на этой улице,
похожей на ксерокопию страницы из конституции,
оставленную в туалете публичной библиотеки,
всю в пятнах большой политики. Вчера еще были деньги,
сегодня – одни амбиции, уверенность, что столица –
бесплатное приложение к приветливым женским лицам.

Незнание языка объясняют болезнью роста
объемов внешней торговли, так что по-русски сносно
общаются лишь свидетели второй мировой войны,
а вовсе не те, кого хочется погладить ниже спины.
Я долго не мог настроить приемник, и каждый вечер
в эфире шел дождь, разбавленный музыкой польской речи.

Не правда ли, непогоду пора оставлять за кадром?
Блондинкам июнь к лицу, и лицо без клейма загара
воспринимается улицей как тело, почти инородное.
И солнце не хуже действует, чем перекись водорода,
хотя в наши дни в Варшаве ничто так не красит женщину,
как полное равнодушие к разлитой в газетах желчи

по поводу наркодилеров, купальников, мыльных опер
и очагов слабоумия в уставшей от войн Европе.
Под окнами – сонные ивы с испорченным настроением,
вокруг – темнота аллеи, когда-то лишенной зрения,
и, кажется, эти губы привычное “завтра увидимся”
не произнесут. И любовь не перерастет в зависимость.

2. SUMMERTIME
“Summertime,
and the living is easy…”
“Порги и Бесс”

В безымянном кафе напротив грохочет весь день бильярд,
и солнце нагло в квартиру прет, игнорируя тополя,
сквозь надоевшие заросли неглаженного белья.
На стенах грустят картины, теряющие рассудок.
Закат никогда не сочувствует обесточенным фонарям,
лишь письма и фотографии – и те от стыда! – горят,
в то время, как город уже демонстрирует всем подряд
самое, что ни есть скверное время суток.

Верный законам жанра, надрывается соловей,
рядом пьют водку шляхтичи неголубых кровей,
в Польше не делят публику на “шестерок” и королей,
даже окрасив эмоции в цвет черепичной крыши.
Выйти на улицу под названием “Новый Свят”
и прогуляться к фонтану, пока все спят.
Хочется стать человеком, поворотившим вспять
крестовый поход прогресса свиданьем с Мариной Мнишек.

Она оставит вязание, сняв халат,
уместный, как послесловие к отступающим холодам,
напомнит нотную грамоту, сладкую, как халва,
споет мне о том, что летом не жизнь – “малина”,
о том, что отец деловит, а мать – хороша собой,
и скоро забудется мелкий дождик, едва живой,
особенно, если улицы, зашторенные листвой,
тебе улыбаются… Что ж ты молчишь, Марина?

Варшава сама как избитый до слез сюжет,
как праздничная открытка с развалинами в душе,
и здесь одни только скверы по осени в неглиже,
а все остальное с чужого плеча одето –
чиновники, шоумены, примазавшаяся рвань
и полчища местных красавиц – куда ни глянь!
И возвращает взгляду полупрозрачная ткань
знакомые очертания первых симптомов лета.

Летом казаться старше – неслыханный “моветон”
для тех, у кого образ мыслей сединами убелен.
И вечерами дурью напичканный Купидон
целится в каждое сердце, периодически мажет.
Южный загар слишком жалок на вздрагивающих плечах –
кто объяснит, почему до сих пор по ночам
ты плачешь навзрыд, оставляя свою печаль
наволочке с символическим изображением пляжа?

Если ты слышишь музыку, то, чего в жизни нет
можно увидеть воочию, не выпив, но опьянев.
Сердце Шопена, хотя бы и замурованное в стене
собора Святого Креста, совсем не пустое место.
Знаешь, Марина, нагромождение памятников и святынь
не удивительней, чем на асфальте выросшие цветы.
Ради спасенья души совершенно не стоит учить латынь,
пусть даже город Париж все-таки стоит мессы.

3. СКВЕР ПОЭТОВ
На кухнях гудят отголоском привычек старорежимных
игривые радиоволны с дефектами речевыми.
Живая природа вне конкурса, тем более, что неживые
цветы на обоях слишком навязчиво расцвели.
Разбавь свою пресную драму интонацией оперетты,
не удивляясь дождям, просочившимся в утренние газеты.
Лучше свести знакомство с компанией местных поэтов,
гуляя в поисках счастья, продающегося в разлив.

Их сквер переполнен стихами с привкусом фатально незрелых вишен,
из них половина – гении, но здесь они явно лишние,
когда же, подсев к ней поближе, перехожу на личное,
и вечер до неприличия наполняется синевой –
поэзия выполняет функции бронежилета,
в то время, как в пепельнице уже тлеет – чужое – но все же лето.
К чему здесь все ваши верлибры, пани Эльжбета?
Я, пусть и выучив польский, не понял бы ничего,

так как чтение вслух неуместнее, чем границы
в объединенной Европе или фраза “Откройте, полиция!”
в тот самый момент, когда ты объясняешь ей, что не влюбиться
не мог, спотыкаясь в грамматике и путая времена.
Сегодня даже Мицкевич – не больше, чем просто памятник
эпохе, в засаленном смокинге ползающей по паперти.
Часы бьют полночь. Что к этому может еще прибавить,
будто от малокровия страдающая, луна?

…Я собираюсь домой, уже не понимая, что же
делаю здесь, и какой день недели бездарно прожит,
а из-за стойки кивает бармен, немного похожий
на персонажа поэмы, которой две сотни лет.
Вспомнить бы адрес и телефон, прическу, цвет глаз – да где уж!
На изувеченной памяти проклятье лежит, как ретушь.
Завтра мне уезжать. Налейте-ка, пан Тадеуш –
вспомню дорогу к вокзалу, поеду и сдам билет.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney