РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Евгений Вишневский

РАССКАЗЫ ПРОСТОДУШНОГО МАЛЬЧИКА II

18-10-2012 : редактор - Рафаэль Левчин







редактор – Александр Малый


РЫБЫ

Чудесное было время – лето на даче. Днем мне всё время хотелось кушать, читать и валяться в тени абрикоса. Вечером, когда спадала жара и от лежания на раскладушке болела спина, я надевал рубашку, кепку с козырьком, садился на велосипед и уезжал к Алику, дачному другу, живущему на соседней улице. Дачные дети – свободные дети и по-хорошему одинокие. Я был таким ребёнком. Я это знаю. Чаще всего мы ездили через луга на Днепр, а после – накатавшись, уставшие и довольные друг другом, сидели у Алика в винограднике под окнами спальни его мамы и шепотом разговаривали обо всём на свете. Особенно запомнилось мне, как в то самое лето, на дальних лугах, в кустах лозы, мы нашли чёрный плащ из свиной кожи, а в нём огромный кухонный нож. Мы очень испугались тогда и долго просидели в сторонке, наблюдая за этим кустом. Нам хотелось узнать, кто придёт забирать нож. Алик уверял меня, что придут бандиты, я думал – коровьи пастухи. Дождавшись лишь высокой луны в небе, ничего не взяв себе, мы ушли и больше уже никогда не ездили к озеру у кирпичного завода. Мало ли кто там бывает, когда вокруг безлюдье и тишина.

На рассвете я бросил камушек в окно своего дяди. Вчера мы договорились с ним порыбачить на Днепре. Камушек отскочил от стекла и упал в георгины. В угловой комнате дома зажёгся свет. Генка выглянул в окно, махнул мне рукой, и я стал ждать его, сидя на стульчике в цветнике. Через пять минут Генка вышел на крыльцо.
– Доброе утро, Солнце! – сказал он мне, улыбаясь и потягиваясь. – Тесто не забыл? – Пошли? – Смотри, как красиво!
– Да, вижу…
Туман над озером, видимым с нашего участка, напоминал свернувшееся в банке кислое молоко. Из такого молока сельские тётки делают творог, а боги таким туманом пачкают у земли утреннее небо. Макушки тучек от восходящего солнышка светлели. Птички повсюду просыпались и чирикали. Петухи пели по усадьбам и дачам в округе.
– Коси, коса, пока роса! – Гена, широко шагая по улице, кричал песенку. – Нет! Коси-коси, ножка, где твоя дорожка?!
Мы идём по дачной улице, смеёмся и болтаем, а тем временем на флоксах уже греются дневные мухи, окоченевшие от ночной прохлады, и муравьи, соорудив живую дорожку, на спинах тащат зелёного кузнеца, умершего вчера в гладиолусе! Проснувшиеся соседи зевают, бр-р-р, как это увлекательно наблюдать! Бабушки, ещё не расчесавши свои волосы, заворачивают в салфетки пчёл, утонувших ночью в чашках с остатками сладкого чая, кладут свёртки на уголок стола, а потом, поставив чайники на газовые плитки, будят внуков, чтобы умыть их, причесать и накормить завтраком. Ломтями мягкого батона, намазанными сливочным маслом, сваренными всмятку яйцами и собранными с вечера ягодами из сада.
– Ба, с какой стороны яйцо ложкой бить? – загорелый мальчик вертит яйцо в руках, как камушек, и хитро смотрит бабушке в переносицу.
– Сколько раз повторять тебе? – бабушка отбирает у внука яйцо и кладёт перед собой. – Запомни, тупое дитя, повторяю в сотый раз: яйцо бей с тупой стороны, с тупой стороны в яйце комнатка для воздуха! Усвоил, прелесть моя? Повтори.
– Я – тупой. Бить яйцо с тупой стороны! Усвоил.
– Молодец! Хлебушек кусай.

Через полчаса мы спустились с горки и вышли на безлюдный пляж. Днепр блестел и хлюпал о песок зеленоватой от водорослей водой. С моторок уже рыбачили. Кулики ходили по берегу парами, ковыряя носами ил и уносились с криками прочь, касаясь брюшками воды, если к ним близко подлетали чайки. Пахло смоленым днищем лодки, оставленной у причала, привязанного к дереву канатом. Сегодня мы решили забросить снасти с пристани.
– Хорошо-то как! – Генка громко задышал открытым ртом и стал раздеваться.
Я снял рюкзак и расстегнул рубашку. Генка улыбнулся:
– Рассупонивайся, я окунусь, и приступим. У пристани яму выкопали, чтобы катера, причаливая, дна не касались. В яме рыба. Понял?
– Угу, давай быстрее.…
Первого леща я поймал в шесть часов ровно и заорал. Я орал и думал о сердце; я с детства прислушиваюсь к сердцу. Колотилось сердце бешено! Вот чёрт, думал я, накручивая лёску в катушке, оно точно сейчас остановится, и тогда – на кой мне эта рыба?!
– Генка! Иди же!!! – продолжал я звать дядьку.
Гена подошел:
– Чего ты орешь?
– Сорвётся! Он подвёл под леща сачок, нагнулся и вытащил рыбу на пристань. Лещ
блестел на солнце, как кусок золотой доски! Я был счастлив! Мы сняли леща с крючка и чуть не уронили в воду. Я придавил его ногой.
– Погоди... – Гена достал из рюкзака топорик и протянул его мне.
– Давай ты. – Ты поймал, ты и стукай.
Пришлось.
Второй лещ клюнул сразу же за первым, на тот же крючок. На этот раз я не кричал. Генка сам прибежал ко мне с берега и помог достать из воды второго. Потом клевать перестало. Однообразный прибой, от которого причал покачивало, нагнал дремоту и лень.
– Давай отдохнём? – спросил я Генку и намочил волосы.
– Действуй.
На полу я расстелил полотенце и смотал спиннинги. Первый катер из города отпустил на берег пассажиров. Мы прилегли на полотенца, подложив под голову рюкзаки, и закрыли глаза. Хорошо бы опять забросить, думал я, но было неохота двигаться.
– Тесто подсохло и рассыпается, – пробормотал я.
– Намочи. Гена с закрытыми глазами еле шевелил губами. – Чуть-чуть намочи, – повторил он ещё раз и повернулся на бок.
– Ты спишь?
Он не ответил.
Миновал час. Железный пол причала от солнца нагрелся так, что лежать на нём сделалось невозможно. Генка проснулся, попил из фляжки воды, а потом искупался.
– Может, пойдём? – спросил я его, когда, охая, на цыпочках, он подбежал ко
мне.
– Пошли. Сегодня ничего больше не будет. Мы собрали вещи и, посмотрев друг другу в глаза, засмеялись.
– Ничего не забыли? – спросил я Гену.
– Да вроде… всё с нами…
Буксир, тянувший баржу, груженную брёвнами, закрыл собой противоположный берег.
– Хорошо как! Смотри, чайки на брёвнах сидят, – сказал я ему, жмурясь от солнца, – все они смотрят в сторону Киева.
– И чего туда смотреть?
– А куда смотреть?
– На воду лучше смотри.
– Зачем?
– Блестит она и красивая… Генка надел рюкзак, взял нанизанную на ветку рыбу, и подтолкнул меня в
спину:
– Шнеля! Биттэ! Шнеля!
Мы спустились с причала по трапу на берег, закатали по колени штаны и зашагали друг за дружкой вдоль дачных заборов, как гномы в мультфильме.
У меня с Геной разница в возрасте тридцать лет, но он, с самого моего раннего детства, настаивает на том, чтобы я говорил ему «ты». Это Гена прозвал меня «Солнцем» за моё круглое лицо, купил «взрослый» велосипед и подарил на день рождения Ингу, мою первую собаку. Мальчиком Генка был разведчиком у партизан. После войны приехал из Немирова в Киев. Поступил в консерваторию, пел басом. Женился на тёте Ане, у них родилась Ленка, моя старшая двоюродная сестра. Бросил консерваторию, развёлся, поступил в художественный институт, на живописное отделение. Женился во второй раз на тёте Вале. Бросил художественный институт и начал работать на заводе, зарабатывать деньги. Как высококлассный слесарь он владеет личным клеймом для своих изделий.
Когда мы вдвоём, Генка обожает развлекать меня историями из книжки, которую (он клянётся, что это правда) пишет. Вот и сейчас, пыля босыми ногами по уличной тропинке, он вынул из коробка спичку, всунул её в рот, надкусил и, хитровато прищурившись, приступил к рассказу «О Спичке, которая мыслила себя Человеком»:
– Солнце, слушай правду! Жил дядька, похожий на такую вот обыкновенную спичку. Второй дядька, похожий на сельскую печку, в которой всегда сгорает такая вот обыкновенная спичка, говорит дядьке, похожему на эту спичку: «Поезжай на север, там холодно, люди на севере несчастливые, ты должен помочь, ты – спичка».
Я прервал его:
– Почему Печка командует?
– Почему-почему – потому! Не перебивай, слушай дальше. Спичка дал слово Печке плыть в лодке на север, но уплыл на юг. «На юге солнце горячее горячей печки!», подумал Спичка и решил слукавить, обмануть. Печка, знавший всё-всё о спичках, улыбнулся: «Ещё пожалеешь, дурачок!»; он отломал веточку от куста и стал резать её ножиком. Спичка утонул у берега, далеко не уплыв на юг, и его проглотила Рыба. «Умираю!» – сказал себе Спичка, теряя сознание во рту у Рыбы. Но не так всё оказалось просто. Внутренности в Рыбы шевелились и «звучали».
Гена поднял лещей над головой:
– Думаю, вот эта наша, которая побольше, и съела спичку. Я остановился. – А звуки в кишках рыбы на что похожи? Генка оторвал лист лопуха и прикрыл им голову от солнца: – В рыбе звучит музыка Петра Ильича Чайковского! За это ручаюсь, не
перебивай, – и он продолжил: – Спичка не умер, по главной кишечке он дошел до рыбьей головы, спустился по лесенке вниз и, открыв дверь, вошёл в рыбью голову, в которой глаза оказались круглыми, большими окнами. И стало всё так хорошо видно, что делается под водой через эти окна. А там такое! Там грязи много и мути... там раки плавают такие… Женчик, тебе этого лучше не знать, что там! Короче, Рыба выплюнула Спичку на берег, где Печка уже целый час стругал прутик, сидя на песочке. «А? Ты уже вернулся?» – он нисколько не удивился встрече. «Что ты здесь делаешь, Печка?» – Спичка почувствовал опасность. «Палочку обрабатываю». «Зачем?». «Это мой секрет». «А я теперь как?» «А ты мне больше не интересен». Взял Печка Спичку двумя пальцами и швырнул просто так, куда Бог пошлёт. От спички, найденной на подоконнике в парадном дома на улице Саксаганского, прикурил сигарету друг моего друга, грузинский художник. Рассматривая на ладони останки того, что считало себя человеком, грузин хмыкнул и мелом нарисовал на стене очертания голой тётки, докурил сигарету и пошёл домой смотреть по телевизору футбол. Это всё. Вопросы?
– А что бы случилось, если бы Спичка выполнил просьбу Печки?
Гена отложил лопух в сторону: – Тогда бы Спичка понял: нет ничего хуже в жизни, чем случайные
знакомства. Ты понял?
Я махнул рукой, ничего не поняв:
– Давай передохнём. Генка хлопнул в ладоши и остановился: – Минуточку, я сейчас. Солнце, смотри, это тебе сюрприз.
Мы сложили на землю рюкзаки, сачок, рыбу, спиннинги. Я присел на корточки и стал ждать. Генка расставил ноги, выпрямил спину, поднял руки над головой и проделал передо мной гимнастические упражнения из фильмов фашистской немки Лени Рифеншталь. У него это классно получилось! Генка на руках прошёлся по кругу, высунув язык от напряжения; потом встал на ноги, запустил руку в волосы и заорал:
– Скво будут довольны нашей добычей! Рыбы хорошая добыча! Да?!
Я подпрыгнул от счастья как щенок! – Да! Скво будут просто счастливы от нашей добычи! Но откуда ты знаешь
такую гимнастику?
– С Валькой в Доме Кино запрещённый фильм смотрели, но это тайна, никому не говори. Классная гимнастика – душа отдыхает.
Генка снял рубашку и замахал руками:
– Сон рассказываю. Представь себе: Kосмос – это жидкое тесто. Представил? Если Бога представить похожим на человека, что абсолютно запросто, так написано в Библии, то что станет делать Бог, взяв в руки тесто?
– Мять, что же ещё?
Генка с удовольствием понюхал свои руки:
– Правильно, и что тогда получится?
– Или ничего, или шар.
– Правильно! Все планеты вокруг нас круглые. Почему? А потому, что их кто-то вначале мял. Вопрос: Кто? Ответ: Бог. Планеты круглые от рук Бога. Вопрос: Бог, значит, есть? Ответ: получается, что – да!
– Потрясающе!
– Мне это приснилось на пристани. – Потрясающе!
– Ага, мне тоже нравится!

Когда мы пришли домой, на даче все ещё спали, кроме отца. Папа брился в пристройке к туалету допотопным бритвенным станком, глядя в зеркальце и переминаясь с ноги на ногу. Бритву, металлическую пластину, каждый раз нужно было точить в гранёном стакане, елозя бритвой по стенкам. Папа нас не заметил, он слушал радио и надувал щёки, стараясь не порезаться. Радио шептало папе о космосе. Генка, отдав рыб, пожал мне руку и ушёл к себе. Паутинка, слетевшая с крыши дома, пощекотала лицо и плечи. Я улыбнулся и сказал себе: «Kак же это всё замечательно, суслик ты мой милый, когда утро, рыбы и лето!». Я люблю называть себя сусликом, когда хорошо на душе.
На веранде я попил воды из ведра. Инга улыбнулась мне, высунув большой
язык. «Дрыхнут?» – спросил я овчарку. «Да», – ударом хвоста об пол ответила Инга. На Генкином крыльце появилась полусонная тётя Валя в полотенце, накрученном на голову. Вышла из беседки заспанная Буня, поздоровалась с Валей и попросила воды. Валя сходила в дом и принесла ей полный стакан воды. Они о чём-то поговорили. Мама вместе с Юликом спустилась по лестнице во двор; зевая, мама расчёсывала волосы на голове моего брата. Я сказал маме:
– Ма, две рыбы! Больши-ие! – Хорошо, – сказала она и закрылась в уборной. Я ушёл в дом. Уснуть не получалось. Я слез с кровати, отжался от пола и
вышел во двор на воздух. Мама в миске чистила лещей.
– Помочь?
– Иди, ради Бога. Позову, когда надо будет.
От нечего делать я пополз на четвереньках за Ингой во двор к Музыкам (фамилия Генки). Тётя Валя, слушая «Маяк», варила на газовой плиточке кофе. Запах подгоревшего кофе перебивал аромат Буниных цветов. На соседних участках стучали молотками. С тётей Валей мы потёрлись носами. «Мурр», – прошептала она мне. «Мяу-у», – ответил я ей, изображая кота. Мы так играем.
Кусты сирени, разросшиеся за лето, закрывали ветками веранду.
– Как дела?
– Мы рыб поймали.
– Знаю, молодцы.
Из погреба, прямо перед окном, торчала чёрная вентиляционная труба, на которой Юлик мелом написал слово «волос».
– Солнце, принеси воды! – крикнула мне мама с нашего участка.
Взяв у тёти Вали печенье из тарелочки, я поплёлся на свою дачу.
Мама что-то внимательно рассматривала в рыбьей голове – Смотри: в жабрах пиявка. Неси воду. Живее! – Только не надо орать!
– Иди уже.
– Иду.
За питьевой водой нужно было идти к соседу Копенгагену. Он всё лето живёт на даче с пуделихой Ладой и имеет колодец, а не колонку, как все мы. Вода из колодца вкуснее, она не отдаёт железом. Родители Мишу называют «Копенгагеном», потому что Миша мечтает эмигрировать в Данию и не скрывает этого. За честность Мишу родители уважают и часто приглашают на обед. Копенгаген гинеколог; он перенёс два инфаркта, он курит, он пьёт водку. Миша очень хороший человек.
Соседа дома не оказалось; я набрал ведро воды, закрыл крышку колодца и наступил на ветку крыжовника. Было очень больно, я даже попрыгал на одной ножке, чтобы боль чуть отпустила. Возвращаясь домой, я хромал и чертыхался.
Поставив на табуретку ведро, я получил от мамы белый рыбий пузырь и
поцелуйчик. День сегодня будет долгим, к вечеру и не вспомнишь, каким было это утро на речке, думал я, но рыбий пузырь изменил ход моих мыслей.
– Зачем он мне? – спросил я маму. – Брось в корыто. Понаблюдай. Пузыри не тонут. – Ты что, забыла, сколько мне лет? – Пузырь твой! И надень обувь. Не ходи босиком. – Слушаюсь! – я не стал продолжать бессмысленный разговор.
Мама, забрав миску с порезанными на куски рыбами, ушла на кухню. – Жарко, - сказала Буня, она сидела на стульчике в нашей кухне, рядом с
открытым окном, – хоть бы дождик пошёл.
Моя мама улыбнулась своей маме. Они помолчали.
– Ладно, пойду к себе.
Буня поправила платок. – Обедаем вместе. Генке с Валей скажи. – Посмотрим. – Не посмотрим. Рыбы вон сколько! Что с ней делать? – Посмотрим, говорю. – Ты чем-то расстроена? – Ты знаешь, кто на чердаке со вчерашнего дня спит?
Мама вытерла руки о фартук.
– Кто? – Любаша. – Хутор-баба? – Он её ночью на такси привёз. – Так Валька же дома. – А ты ему скажи об этом, может, тебя послушает. Совсем совесть потерял. Я всё это подслушивал, ковыряясь иголкой в пятке, доставая колючку
крыжовника.
Из чердачного окна заспанный Генка крикнул в нашу сторону: – Ма, ну что ты хочешь, а? – он не боялся, что его услышат. – Ну что ты
хочешь?! Что ты ей всё это говоришь? Мама, иди домой!
- Она сестра твоя! Некому больше говорить!
Буня, пройдя мимо, даже не глянула в его сторону. Я тоже вышел на улицу из кухни. Инга лежала под деревом и её уши, как цветы в вазе с широким горлышком, торчали в разные стороны.
– Ма, а о ком это вы с Буней сейчас разговаривали? Я погладил Ингу и убрал «козявки» из уголков её глаз. – Займись пузырём и не встревай. – Что, спросить нельзя? – Нельзя! Я хмыкнул. Можно подумать, я не знаю! Все это знают: у Генки есть
любовница, директор общественной столовой, которую он прячет на чердаке по выходным, даже когда Валя на даче. Ещё я знаю, что эта женщина называет себя не «хутор-баба», а «хутор-дура», и пора уже понимать и маме и бабушке, какая это большая разница.
Так я подумал, а Инге сказал: – Пошли уже! Хватит валяться! И мы пошли, с моей замечательной собачьей сестрой, по нашей улице
пошли, искать йод у соседей для расковырянной, чёрт возьми, лично моей пятки.






КИТОВЫЙ КОРСЕТ.


Два пастуха в мятых пиджаках развозили по дачам навоз. Подкатив на
запряжённой лошадью телеге к нашему забору, высокий свистнул, а низкий крикнул:
– Эй, город, говно нужно? Повозка, наполненная коричневой жижей, напоминала утрамбованную
лопатами могилку. Засаленные кепки пастухов блестели на солнце. Папа махнул им рукой.
– Подождите, хлопцы. Поговорим! Мужики принялись ждать, обрывая нашу вишню. Папа воткнул вилы в землю, вытер о траву руки и, обняв маму, спросил её. – Купаться вместе сходим? Нам навоз нужен? С утра родители ещё не разговаривали. – На кой чёрт? Папа вышел на улицу: – Что у вас, хлопцы? Привет! – А то не видишь – говно у нас. Свежее, только накидали. Купи. – Сколько? – Такса. – Сбросьте рупь – возьму. – Поехали, Петро. Здесь всё понятно. Интеллигенция! – Будьте здоровы, хлопцы, за такие деньги я с ведерком и сам за стадом
соберу.
Подвода двинулась дальше. По лошадиной серой спине ползали длинные чёрные шершни. Они напоминали секундные стрелки на круглых циферблатах будильников. Мужики притормозили у ворот Серёжи. Сосед вышел к пастухам в трусах и майке:
– Здорово, мужики! Пастухи слезли с телеги. Вид у них был нехороший, пили всю ночь. – Здорово, хозяин. Говно нужно? – А как же! Серёжа угостил продавцов сигаретами. Пока мужчины разговаривали, из-за
спины Серёжи красивая девица в купальнике и пляжной шляпе пыталась кормить
лошадь одуванчиками. Мухи садились на девицу тоже. Не договорившись с пастухами, Серёжа послал их к черту. Подвода, запряженная лошадью, двинулась по улице дальше. На заборе трясогузка, подирижировав хвостиком, побежала за мошкой! Я закрыл калитку.
Тем временем, родственники уселись за стол. Генка с папой выпили водочки и сразу же наелись хлеба с маслом. Тётя Валя для меня и брата растёрла в чашках клубнику с сахаром.
– Не пускайте в чашки слюни, – попросила она нас и облизала губы. На воскресный обед мама приготовила отварную картошку с маслом,
жареную рыбу, огурцы, зелёный лук, укроп и тёплые от солнца помидоры.
– Давай к нам! – крикнул повеселевший папа Серёже, который, облокотившись о забор, курил и смотрел в нашу сторону, улыбаясь. – Посидим!
Сережа мотнул головой, показав пальцем на девицу, развешивающую бинты на протянутую между столбов верёвочку, крикнул:
– Не могу, Толя! Сам понимаешь! – Ну, как знаешь! – папа взялся есть рыбу руками. – Ты что, ему денег должен? Чего зовешь, не спросивши других… – Я тебя прошу, каких денег? Что, нельзя пригласить соседа, просто так? Мама не любила Серёжу: – Нельзя! Он на дачу шлюх таскает при живой жене просто так! – Тискает? – Генка включился в разговор. – Ты плохо слышишь? Таскает! Генка потянул себя за уши: – Толя, наливай, – и, не дожидаясь, разлил водочку по стопкам. Инга под столом взяла у меня из рук кусочек рыбы. – Мне снилось, ну послушайте же… – тётя Валя, всегда мало евшая,
оставалась с нами до конца застолья. – Кто знает, к чему такое снится? Послушайте. Мне снилось, что над нашей с Генкой спальней, на чердаке, морские свинки бегают, коготками стучат. Кто знает к чему такое? Что это значит?
Она сложила ручки перед собой на столешнице и приготовилась выслушать ответ. Папа повертел головой, желая увидеть, где мама.
– Валюша, свиньи снятся только к хорошему, – папа улыбнулся, схватил с тарелки пучок укропа и, сжевав его, показал, мне первому, а потом всем остальным, зелёный язык. – Aвторитетно заявляю тебе, Валюша, свиньи снятся только к хорошему. Ешьте укроп, он полезный! Генка, по последней!
Мама глянула на Генку и, отобрав у него тарелку, унесла на кухню. Генка даже глазом не моргнул.
– Пся крэв! – выдохнула Буня, поймала муху со скатерти и, спрятав муху в кармане, повернулась к сыну спиной. Инга под столом толкнула меня носом.
– Я сейчас, – сказал Генка, вставая со стула. Он сходил на минут пять за угол дома и вернулся, застенчиво улыбаясь. Он
принёс тёте Вале сливу. Я подумал тогда: когда наблюдаешь родственников вблизи, они часто кажутся странными и опасными существами, честное слово!
Когда у родителей не было этой дачи, мы летом и осенью отдыхали в Ирпене у папиного брата Коли. По выходным в разделённый на две семьи кирпичный дом съезжалась папина и мамина родня. В большой компании время проходило замечательно: шарады, бадминтон, гуляние по лесу «к дубу». Как-то наши проводили вечер с Анной Савишной и Тимофеем Денисовичем, пожилыми соседями-супругами, живущими во второй половине дома. Был конец ноября, играли в карты. В столовой Анны Савишны было светло, спокойно, уютно. Над кожаными диванами висели вышитые салфетки, на шкафу стояли фарфоровые балерины, монотонно тикали часы: «док – тор…док – тор… док – тор» – говорили часы тем, кто прислушивался к ним. После игры слушали радио. В Америке убили Джона Кеннеди. Всем было жаль симпатичного американца. Об этом и говорили, пока не пришло время вечернего чая. В семь часов всегда пили чай. Анна Савишна и Буня, обе гимназистки в прошлом, после чая вспоминали жизнь «до войны»; остальные листали журналы и ждали ужина. Ужинали в девять, принося к столу то, что запасли заранее. В комнатах стариков вкусно пахло липовым цветом, рассыпанным на подоконниках, плесенью от старых балок потолка и аккуратно сложенными у печки дровами. Я помню, к нам приехала тогда Сандратская, папина троюродная сестра, моя крёстная. Она привезла из города кремовый торт и бутылку портвейна. Сандратская пошумела-пошумела, побегала по комнатам, всех обнимая и целуя, и успокоилась. Села на диван и приготовилась до ужина слушать истории старух. Буня как раз закончила рассказ о брате Стефане, которого в двадцатые годы в поезде зарубили саблей петлюровцы из-за кольца с бриллиантом на мизинце. Поужинали. Наступила очередь Анны Савишны рассказывать «были». Она подошла к сундуку, чтобы достать энкэвэдэшную портупею Тимофея Денисовича ...и вот тут, в сундуке Анны Савишны, который она открывала крайне редко, обнаружился дивный старинный корсет из китового уса, который когда-то в юности она носила «по случаю». После выпитой наливочки решили примерить корсет на «девочку». О портупее и первом свидании, связанном с этой портупеей, забыли. Дамы засуетились, раскраснелись и стали решать, на ком примерить эту исключительную, редкую в то время вещь. Сандратская весила больше ста килограммов, поэтому уболтали мамочку побыть «манекеном»; мама хоть и полновата была, но с хорошей фигурой. Так началось представление, о котором потом многие годы все вспоминали с большим удовольствием. Корсет из пластин китового уса, скрепленных крючками и заклёпками, натягивали на мамино тело всей женской компанией. Процедура совершалась под абажуром гостиной в полумраке. Мужчин: Тимофея Денисовича, дядю Колю и дядю Валика (Буниного старшего брата) – выставили в коридор; я успел залезть под кровать, поэтому обо мне не вспомнили. На улице начал накрапывать дождь, за окном стемнело. – Выдохни и не дыши, – командовала Сандратская, вертясь вокруг мамы подвижной рыбкой, затягивая шёлковые шнурки на её спине. – Милая Валюша, вы потерпите и будете красавицей, – Анна Савишна в белой накидке напоминала привидение; старушка всегда брила голову в середине лета, но к осени череп Анны Савишны покрывался седым пушком, и она становилась похожей на созревший одуванчик. Буня, единственная из компании, молча наблюдала происходящее. Она пила чай из блюдца в «прикуску» с сушкой. – Валька, последнее усилие! – Сандратская от напряжения высунув язык, стояла перед мамой на коленях. – Ну, вдохни и не дыши. Минуточку потерпи. Уже шнуруем, и сальце пошло двигаться вниз -вверх, и обратно… как у змеи, красота какая! Стиснув зубы, Сандратская застегнула на талии мамы последний крючок на железной пружине и, довольная собой, отползла на четвереньках к сундуку хозяйки дома полюбоваться результатом своей работы. Я лежал под провисшей сеткой кровати, подперев голову руками.
– Всё! Поворачивайся, фря! Трам-та-та-та-а-там!– пропела крёстная, встала на ноги и торжественно объявила зрителям: – Дамы без господ! Вот вам, пожалуйста! Звезда Советского Союза! Любуйтесь на радость! Русское чудо в корсете! Складки бледного маминого тела повылазили из всех щелей китового корсета мягкими, тёплыми горками. Жирок «радовался ущемлённой свободе», как подметил тогда остроумный дядя Валик, допущенный с другими мужчинами лицезреть это диво. Неестественно тонкая талия, закованная пластинами, широкие бёдра и выдавленные к подбородку груди сделали маму похожей на песочные часы. Вошедший в комнату Тимофей Денисович покраснел и, ничего не сказав, встал у стенки. Общее веселье нарастало. Выпили ещё наливочки. Мамочка, постояв под абажуром, наконец, задвигалась, словно механическая кукла, цепляясь ногами за напольные дорожки, а руками за мебель. – О, Господи! Люди, развяжите меня, дышать нечем! – причитала мамочка, обводя присутствующих умоляющими, смеющимися глазами. Всем было на мамочкины мольбы наплевать, все они ухохатывались! – Вишневская, ну ты красавица! Царица Екатерина! – орала Сандратская наливая наливочку в рюмки. Полина, внучка Анны Савишны, притащила фотоаппарат со вспышкой и стала фотографировать происходящее. Дядя Коля ушёл спать. В подпитии, баловницы с дядей Валиком заходили по кругу вокруг мамы, хлопая в ладоши, подскакивая и повизгивая. Мама хохотала тоже, щупая свои плечи и окаменевшие от китовых пластин бока: – Сандратская, совесть имей! Хватит, ты такая же толстая бомба, как и я! Ой, развяжите, а то помру! Сандратская не унималась: – Я такая же?! Я знаю! Анна Савишна, за что здесь дёргать, чтобы стянуть эти чёртовы латы? Мама гудела от смеха и как-то странно шаталась вправо-влево, пытаясь ровно ходить по комнате. Анна Савишна, лёжа на сундуке и громко икая, оттуда кричала Сандратской: – Я не помню, деточка, я забыла. Этот корсет я носила до четырнадцатого года. Где Тимофей Денисович? Мне нужна его рука! Анна Савишна поднялась с сундука и, вдохнув полной грудью воздух, задержала дыханье. Икота прошла. – Сандратская, ты дура, соображай быстрее! Освободите меня! – вопила уже не на шутку испуганная мама, шея у неё сделалась красной, а пальцы на ногах – синими. Тимофей Денисович с серьёзным лицом военного человека вышел на улицу. Я под кроватью толкнул пальцем к свету живого жука, найденного в спичечном коробке; смотреть на полуголую маму мне было совестно. Мамочка тем временем, упав на кровать, придавила меня к полу. Испуганный жук от удара сверху взлетел под абажур. В приступе смеха Сандратская сломала какой-то главный крючок в корсете, после чего раздеть маму стало невозможно. – Несите клещи, будем резать, – скомандовал приехавший на последней электричке отец. Анна Савишна ушла в кромешную слякоть искать супруга в его слесарном сарайчике на заднем дворе. Пробило полночь. В пять минут первого Анна Савишна появилась с Тимофей Денисовичем, ведя его под руку. – Тима, спасай Валю! – сказала она ему и села на сундук. Тимофей Денисович принёс ржавые кровельные клещи-ножницы. Он злился, курил, но приступил к операции хладнокровно. Руки помыл с мылом, использованное полотенце бросил на пол под ноги, папиросу затушил о палец. Маму бережно уложили на освобожденный от посуды стол, обложили подушками и вырезали из корсета кровельными ножницами, как сросшуюся после перелома ногу вырезают из гипса. Сандратская держала маму за голову, Полина за ноги. Мама, не моргая, смотрела на абажур и глубоко дышала. – Как консервную банку вскрыли, – пошутил папа, помогая маме спуститься со стола на пол. Отпаивали мамочку наливкой. Остатки корсета вынесли из комнаты и бросили в чулане, чтобы «он глаз не злил». – Милая, спасибо за веселье, – успокаивала маму Анна Савишна, положив мамину голову себе на колени. – Это было и страшно, и весело. Жизнь такая. Ничего, лучше так жить, чем вообще никак. Выпейте вина, быстрее заснёте. На память об этом вечере Анна Савишна подарила маме веер с нарисованным павлином и зеркальце в оправе с ручкой в виде обезьяньей лапы. Этой лапой было удобно чесаться.
Поев, все родственники разбрелись по своим делам. Сонный, я остался за столом один и не знал теперь, чем заняться. Наверное, нужно спать, думал я, растирая пальцами глаза. Рыбные кости на забытом мамой блюде смахивали на кривые турецкие сабли из фильма об адмирале Нахимове, который показывали вечером по телевизору. Этими костями удобно ковыряться в зубах, думал я. Мама на веранде мыла посуду и ругала Ингу за то, что она стащила мокрую тряпку из мусорного ведра. Генка полез на чердак, прихватив жареный рыбий хвост, завёрнутый в бумажную салфетку. Папа заснул в гамаке. Буня ушла к себе и закрылась в комнате. А тётя Валя, сняв халат и оставшись в купальнике, лежа на раскладушке в саду, обложив лицо нарезанными огурцами, запела «Бессамэ му-у-учо!!!». Тихо так запела, протяжно. В те дни она читала рассказ Джека Лондона о собаке, которая научилась говорить по-человечески, но не стала от этого счастливой. Опустив голову на стол, я слушал тёткино пение и в эту минуту очень любил её. Мне было жалко её, я не знаю, чёрт возьми, почему. «Бэсамэ, Бэсамэ мучо, Комоси фуэраста ночела ультима вэс; Бэсамэ, Бэсамэ мучо; Кэтэнго мьедо тэнэртэ йпэйдэртэ дэспуэс». * Бормотала она эти непонятные слова жалостливо и душевно, снимала с лица кружочки огурца и клала их в рот.

__________________________________________________
* «Целуй меня, целуй меня крепко,
Как - будто этой ночью в последний раз.
Целуй меня, целуй меня крепко,
Потому что боюсь потерять тебя потом!»





ОСЫ В МЕДУ

В детстве, если я плохо кушал, мама меня наказывала. Запрещала играть с ребятами во дворе. Я боялся остаться без друзей, поэтому кушал хорошо и много.
На угол дома, что напротив остановки автобусов номер «два» и «четыре», из гастронома выставили списанный автомат для продажи растительного масла. Этот железный шкаф с кнопками, трубками и нишей для бутылок не отвезли на свалку, как было положено, а просто выбросили на улицу. Внутри автомата осталось масло. Капая на землю, масло растекалось по асфальту и становилось лужей.
В доме номер один (рядом с гастрономом) по улице Героев Севастополя живу я и мои друзья: Цуца, Авдей, Игорь-Кукумбер, Валик-Маджай, Петька Солодовников.
Цуца – это Шурик Танцюра, мальчик внешне похожий на Пушкина. Его отец Мишка и мой папа Толя товарищи. Они осенью ездят на неделю в колхозные сады собирать яблоки. Работу им оплачивают тоже яблоками. Заработанные яблоки они привозят в город в здоровенных ящиках на крыше Мишиной машины к нам в погреб, где хранятся всю зиму. Эти яблоки мы едим потом до самой весны.
Авдей живёт в нашем доме недавно. У него красивая мама с длинными ресницами, нет отца, есть дед с красным лицом, и в Киев он переехал из Москвы три года тому назад.
Маджай мой лучший друг. Зовут Маджая – Валик. Маджай любит китайцев и милиционеров, а в переводе с китайского «маджай» значит «полицейский», во всяком случае, в такой перевод слова Валик верит. Он сам выбрал своё прозвище. Ну и Кукумбер, конечно. У Игоря, моего соседа по лестничной клетке, голова по форме напоминает огурец, а по-английски огурец – «кукумбер». Здесь всё просто. О Петьке Солодовникове расскажу в другой раз, он очень умный, хороший, хромой человек.
Все эти ребята мои друзья, но это я уже говорил. А то, что я их очень люблю, говорю вот в первый раз и чуть-чуть стесняюсь сказанного.
Итак, шёл мимо железного автомата для продажи растительного масла мальчик с копьём. Звали воина Кукумбер. Кукумбер в нашем племени считался следопытом. Мы всем двором тогда разделились на два племени и играли в индейцев, после фильмов с Гойко Митичем. Кукумбер выследил Авдея и нёс Маджаю «Авдееву тетрадку», толстую книжечку в полоску за десять копеек, в которую Авдей вклеивал этикетки от заграничных бутылок. Авдей никому не давал эту тетрадку даже в руках подержать, он считал её неприкосновенным, личным сокровищем. Кукумбер украл тогда тетрадку из авдеевого школьного портфеля. А Цуца и я предали Маджая. Дед Авдея учился с Косыгиным в одном институте. Косыгин был какой-то важный дядька в правительстве страны, я плохо понимаю, кто он такой был. Родители говорят, что очень важный дядька. Авдей уверял нас, что дед вместе с Косыгиным может сделать с любым человеком всё, что захочет. Поэтому иногда мы с ребятами признаём в Авдее главного вождя племени, пока не надоест. Маджаю и Кукумберу вот надоело, и они вышли против него на тропу войны. И вообще, у нас здесь так всё запутано! Короче, рассказываю сначала: идёт Кукумбер – следопыт с копьём – вдоль стенки гастронома. Несёт «Авдееву тетрадку». Я с Цуцей в засаде на Кукумбера, чтобы отобрать эту тетрадку, зачем – не помню точно; наверное, чтобы отдать Авдею. Я вижу, как Кукумбер крадётся вдоль стены магазина, потом падает... Кукумбер поскальзывается на масляной луже, вытекшей из автомата. Мы с Цуцей натягиваем тетивы луков. Кукумбер падает на спину. Падая, он толкает ногой автомат. Автомат шатается и накрывает собой Кукумбера. Что-то громко хрустнуло.
– Ничего себе! – Цуца спрятал стрелу в колчан.
Автобус на остановке открыл двери. Никто не вышел, и никто не вошёл в автобус.
– Пошли скорую помощь вызывать! – я дёрнул Цуцу за торчащее в его волосах перо.
– Ничего себе! – Цуца не мог двинуться с места.
– Пошли, говорю! Жидяра!
Автомат трубкой, из которой вытекало масло в бутылки, проткнул следопыту висок. Кукумбер умер в «Медгородке». Хоронили индейца в коричневом гробу. Его мама, облысев от горя, уехала жить в Ленинград. В память о Кукумбере напротив места, где стоял автомат, дворничиха посадила флоксы. За год флоксы разрослись и превратились в кусты. Так я приблизился к главному, о чём хочу рассказать.

Осенью из кукумберских флоксов выпрыгнул цыган и попытался меня украсть.
В том году лето случилось дождливое. На нашей улице цыгане ходили по квартирам и предлагали купить мёд с осами. Мёд они набирали в молдавских сёлах за копейки. Осы, наевшись мёда, тонули в нём и, засахарившись, напоминали пузырьки воздуха в полосочку. Мёд с осами получался дешёвый, но всё равно наши его покупали неохотно, отчего цыгане были злые, зелёные и мокрые от дождя.
В день покушения на мою жизнь я пошёл в булочную за хлебом. Это недалеко от дома, улицу перейти и ещё чуть-чуть, до угла девятиэтажки; там хлебный магазин, рядом с молочным. По дороге я одолжил у бабы Иды, соседки с первого этажа, две копейки, чтобы позвонить Юльке, дворовой подружке. Она не сняла трубку. Потом я увидел, как к проходной завода, на котором папа Юльки работал конструктором, подъехал автобус с охотниками. Я перешёл дорогу, поздоровался с дядьками и попросил у знакомого охотника перо дикой утки. Вокруг охотников бегали спаниели на верёвочках, на плечах охотников висели ружья и мешки. От охотников, собак и мешков пахло дымом. Дядька, у которого я попросил перо, был из пятого дома, я его знал. Он дал мне три пера утки. Его Лада облизала мне руки, я достал из её уха колючку. Одно перо я воткнул себе в волосы. Остальные выбросил. Потом я купил четвертушку чёрного хлеба и, чтобы сократить путь домой, где меня ждала мама к обеду, побежал прямо через тот самый сквер с флоксами, а не в обход по тротуару, как все наши из булочной ходят. В сквере я споткнулся о натянутый в траве тросик, упал на локти и ударился носом о землю. Невысокий цыган в костюме и кепке выскочил из флоксов, как чёрт из табакерки, и схватил меня за ногу! Я рванул с места на воображаемом мустанге в галоп! Мустанг спас меня. Очнулся я уже у парадного. Сетка с хлебом болталась у меня на шее, почему на шее, не знаю. Я обернулся – цыган, там далеко, в глубине двора, бегая на четвереньках, прятался в ящиках у гастронома. У него были зубы золотые, носки красные, туфли чёрные, кепка была из коричневой кожи. Я это всё запоминал, чтобы милиции потом рассказать.
Потом я узнал, что цыгане воровали детей в больших городах. Угощали их конфетами, завёрнутыми в фантики с нарисованными карандашом скелетами. Жертвы конфетки съедали, к конфеткам цыганки подмешивали снотворное и заснувших детей уволакивали, никто не знает куда. Бабки говорили, что украденных детей цыгане продавали в Индию «на органы»! Что это значит, я не понимаю до сих пор; наверное, что-то нехорошее…
Хоть я очень испугался тогда, у меня сердце колотилось, как бешеное, я никому ничего не рассказал о случившемся. Подумал про себя: пронесло – и спасибо. Посидел на корточках, отдышался и пошёл домой. Мама ничего не заметила. Ладно, откровенным буду до конца: перед тем, как пойти домой, я выровнял штык у оловянного солдатика и закопал его в кустах, за забором детского садика. Солдатик случайно оказался в кармане моих штанов, и, когда я упал, споткнувшись о тросик, штык у него согнулся – солдатик мог выдать меня маме, я убрал свидетеля. Мне и сейчас кажется, что поступил я тогда очень умно.
Хорошо, доскажу уже всё до конца, вообще всё. Есть у меня ещё один секрет. Я болтливый, расскажу и об этом, чтобы не чувствовать себя несчастным. С Витькой, сыном дворничихи, мы два года назад поклялись кровью, молчать об этом деле. С Витькой я больше не дружу, поэтому открываю тайну и плюю на клятву. Так вот, я с Витькой написал письмо директору киевского цирка, в котором просил его разрешить гимнасткам выступать в цирке на арене без одежды. Очень хотелось нам с Витькой посмотреть на голых. Писали мы письмо печатными буквами, химическим карандашом, левой рукой, чтобы милиция не нашла нас по почерку. Милиция нас не нашла. Я этого никому не рассказывал раньше, теперь можно; голые женщины меня больше не интересуют.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney