РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Остап Сливинский

Стихи

03-11-2011 : редактор - Анастасия Афанасьева





Хозяин

Божественный Йоганнесбург и все его привидения, пропитавшие надушенное дерево!

На тебе песчаное платье, осыпающееся, корда ты встаешь попить воды.
Что бы мы делали без анонимных щепоток на щеколде ночной ванны, без
ничейного скрипа ступеней, чем набивали бы громкий ящик позади
нашего тут?А ты еще спрашивала, что писать в графе «бывшие имена»!

Хозяин потрошит синий свет на стене над нашей
кроватью, потом старательно записывает результаты, опускает жалюзи, ложится в наших ногах.

«Выйди мне навстречу, пока я не забыл, зачем выходил»

Между туч светлячков в Пиране (как я их представляю) – мы стоим,
тяжелые, будто два кожаных ботинка. И что? Не впустят нас
на помост, который строят тут на песке, чтобы и мы
испытали на своем горле луч? Если говорят, будто мы
едим деревянную кашу, то пусть так и будет:
выйдем и сбросим рубашки, ветер сам заиграет на наших ребрах,
ветер знает свое дело.

Слушай свою обувь, она пережила то, что для тебя было сном.
Пока ты плыл на свадебной барже, твои пятки боролись
со смоляной рекой.

Алинка

В двенадцать лет мне снились короткие сны, в которых было грустно
и ничего не происходило.

Я просыпалась и читала под одеялом, на сцену перевернутой ладони
выходили намокшие всадники.

Рыбаки обменивались короткими командами, стоя
над озерами из меленьких слезинок.
                                                А утром
можно было смотреть на себя в зеркало
и гадать по соляным тропам.

Я была примечанием к большой комете, которая еще прячется.
И если бы среди ночи кто-то вдруг постучал в крышу, я, вероятно, встала бы
открыть.

Свет не различает адресатов. Свет – это я.

**

Мы проехали город, полный подарочных огней.
И теперь, когда почти весь свет позади, я просто прошу тебя
Приручить мне какое-нибудь животное и научить меня играть с ним.

Я хотел бы быть его быстротечным телом.
Ехать и петь, вслепую, как пьяный велосипедист в ливень,
Когда он в бессвязной клятве бьет себя в сердце и слушает, как оно гудит.

Хотел бы подниматься с ним на мокрую палубу и искать тебя глазами,
Смешной, как игрушечный вулкан, что брызгает малиновым соком.
Хотел бы вернуть все, немного изменить наклон парусов и мчать

Под старым призрачным названием, и выбрасывать на берег радостные жемчужины.
Но возвращаюсь и засыпаю, уткнувшись носом в кучку теплых
Клеток: какой свет оседает на сонной шерсти, в какую красоту вытекает

обычная земная жизнь!

0.00 – 1.00

В такие ночи все вырывается из тебя, как музыка из открытого окна.
Ты оборачиваешься и видишь: салон разогнанной на трассе машины, где кто-то занимается любовью на
заднем сиденье, комета, полная своей пчелиной тайны.

Я с жителями вокзала, которых выгоняют на платформы ровно в полночь,
когда начинается санитарный час,

и они под взглядами дорожной полиции пятьдесят девять минут инсценируют отъезд,
на самом же деле ожидают момента, когда можно тихо вернуться.

И я – жду. Будто ликвидированное министерство путей сообщения, темное сооружение среди
обычного городского движения,
в котором осело всего лишь несколько сердец.

**

Как?
Так, будто в раскачанное сердце залетел камушек,
и оно останавливается.

Не знаю, как объяснить.
Еще вчера достаточно было цокнуть языком,
и все замирало, радостное и зажмуренное; вратарь
подпрыгивал, чтобы поймать ключи от своих ворот –
а я только звенел карманами, усмехаясь.

И шел, освещая собой ближайшую траву,
сам себе – цель и пуля, сам поводырь и слепой;
полный самых нужных слов –
одинаковых и разных, как пальцы одной руки.

Вот что: заблудиться можно только в рассеянном свете,
на равнине – как здесь, - где ничто никуда не впадает, где
дороги заканчиваются в нагроможденных листьях;

в туманном центре,
на самом дне уха, где глуше всего.

Сашка

«Знаешь, когда я впервые подумал о –
кто его знает – смерти или бессмертии?
Когда из старого сельского автобуса, на котором я ездил
в школу, однажды повыбрасывали сидения,
чтобы возить в нем сено.
Он был будто пугало на колесах. Ездил той самой
дорогой – потому что другой не было – только перестал
останавливаться на остановках.
Много лет спустя дедушка, когда уже болел
очень тяжелым склерозом, так же проходил мимо
нас, не узнавая, плотный и пустой, как камень.
И я представлял, что он уже ходит посреди своей смерти, и
неизвестно, будет ли другая.
Теперь я думаю: что, если мы
бессмертны? Просто незаметны, как все,
что находит свое совершенное предназначение?
И кто-то много раз нас кладет и распарывает,
будто шов, пока он не станет прочным и совсем
невидимым?»

Yesus Christ

И в назначенный день

Все мы выйдем отсюда, словно из кинотеатра,
В жаркий пустой двор, где нет ни души,
Только солнце и подрезанные коротко ветки деревьев.
Наберем в легкие
Жаркий пустой воздух.

А Он будет догорать там, на померкшей сцене,
Как факел на площади, где разбежались демонстранты,
Под дождем, на ветру придуманных Им морей.

Будет стоять и указывать никому на двери,
Которые навсегда открылись.

**

Это была для нас рискованная игрушка:
встать у самого края леса и крикнуть туда что-то обидное,
а тогда бежать, не озираясь.

Потом бег отзывался даже во сне – простой танец
света,
который приседал и выпрямлялся у нас перед глазами, сбрасывая
в движении несколько пожелтевших листков.
И нужно было заглушать собственные шаги, поэтому мы насыпали
полные карманы мелких ключиков и монет,
и громко звенели на бегу – недоросли
кентавры с головами в тени и пятками в ярком свете,
в брызгах воды, что была на нашей стороне, - мы бежали и разбрызгивались,
как полные до краев стаканы на столе,
где танцует кто-то очень большой.

Оруженосец

А еще был сон об оруженосце темных богов:

я стоял перед столом сонного пограничника –
с головой в ночном воздухе, -
менее, чем просто один.

И если бы они захотели гнать меня километрами трассы,
мимо подозрительных кемпингов, не давая передохнуть,
если бы пытали меня фарами и ветром,

все равно не узнали бы больше:
потому что я не знаю, кто дал мне этот груз.

На низком коне, тихий и осторожный –
оруженосец, - я иду рядом с высочайшим светом.

Вулкан

Я опаздывал, а когда наконец прибыл, не мог говорить,
оглох, как закупоренная пробоина, только суетился,
                                                   передавал мешки и ведра, полные воды,
видел, как в выси искрится пепел, заметил несколько десятков пар крыльев
над казаном огненного супа,
и усмехался, как выпущенный на все четыре стороны, и прислонялся
щекой ко дну, наконец окончательно одинокий.

Знаю, луна долго будет сражаться тут после нас.

Бездомному ночь – как смятая постель, что усеяна светлячками.

Последнее письмо

Ты выходишь, заперев тьму, будто стол.
Сколько одежды мы перемололи!
Сколько яхт заплывало в наши воды, сколько
там было фейерверков и тел! Как врезались
мы в сонную толпу, вооруженные аккордеоном!

Но тысяча тихих вторников стоит часа времени плача.
Один из соседей когда-нибудь остановит на тебе жаркую стрелку.
Детвора устроит свое убежище в открытой
стороне дождя, и не будет минуты без их стука и смеха.
Ты будешь радоваться вечерним приездам,
будешь тонуть в пушистом ковре, полном искр;
твой тихий магнит будет искрить, пока стучит в двери
мокрая рука. И все случится так, будто ты
долго молилась миловидным богам воскресенья.

Будь со мной, целая ночь без сна,
целая ночь сигнального огня.
Если я случайно пошатнусь, держи меня
за бледную ступню.

**

В бассейне уже погасили свет,
Мы были последними.

Кто-то гремел металлическими шкафчиками, парень и девушка
С одинаковыми татуировками вытирались
Длинным полотенцем. Загустевала изумрудная
Вода, пока на дне завязывалась какая-та другая жизнь: осадок,
Светящийся планктон. Так рисуют души, когда они
Выходят из тела в холод. Так постель,
Шаткая и безымянная, будет виться для нас на последнем этаже.

Святой – тот, кто опаздывает,
Кто на выходе озирается, чтобы увидеть, как зал накрывает тень.

one-day trip

Я не знаю, что за огонь подступает сюда.
Чьи вещи уже спасают из задымленной кухни.

Где-то бегут лоси сквозь наполненный треском лес, но где?
Не слышу, как играют их ноздри, не хочу оплакивать муравьев
в их растоптанных городах.
Во дворах загорается развешенное белье, а я думаю о китайских
фонарях.

Простите: сегодня я пронесся по площади, залитой солнцем, и не
ошибся направлением. Я покинул вас ненадолго,
до конца трудного дня,
чтобы ночью вернуться и проговорить в ямку чьей-то ключицы: люблю.

Ночь греет, будто густые волосы.
Ночь.

(Опушка)

Страх живет там, где
кто-то был и оставил после себя следы.

Было и нет.
Осы
сплетали нас из обрезков света –
такая басенка для детей. Легенда.
Потому что если был свет, он
не рассыпался бы на нечитаемые знаки.
Не поместился бы в коробке, выстланной газетами.

Все
расступается, чтобы дать дорогу никому:

сегодня – его королевство.

Ночь

В окнах сторожки ходит свет, будто зрачки
просыпающегося. Я покажу.

Сторожка, а цепляется за берега, идет куда-то –
опять не одна, когда уже, казалось, не будет иначе.
А может, достаточно поспать в ее подвижной полутени?
Побыть через стену с тем, кто смотрел в
самый мерцающий лес? И вернулся?

*

Мы съехали в ночь, как на большой паром;
велосипеды, намокшие и шаткие, как жеребята, рожденные
в море, готовятся немного пожить своей жизнью.
Ты хочешь петь,
и твой голос – сильный и чистый, ты держала его давно, -
выстреливает вверх, будто сигнальная ракета, чтобы
осветить собой совсем пустые поля.
И до меня вдруг доходит, что пение – этот человеческий
протяжный звук, что иначе был бы нестерпимым, -
существует, чтобы мы могли долго идти друг за другом,
идти след в след в ночной тьме.

ПЛАМЯ

1.

Не знаю, готова ли ты еще все это любить – леса в сломанном
сундуке, бархатный мешок, из которого все выпадает, мой страх
темноты, и этот аквариум, что светит всю ночь и ест твою тихую жизнь,
мои выходы на проваленную палубу, неумение бороться
за мельчайшее внимание, выдуманный мной свет между именами,
еженощные забеги, в которых я отвоевываю ветку неземного дерева.

Достаточно приоткрыть дверь, и попадаешь в другой мир. Я могу назвать
точную дату и время, когда мы переселились туда и
слиплись, как сырные ангелы.
Не замолкай, гори этим единственным огнем, говори в толще воды.

2.

Свет не ходит один, я ошибался. Мои легкие были
надуты случайным порывом ветра.
Я не говорил, я был похож на плохо настроенный приемник,
который только растрачивает чужие слова, выбрасывая их в темноту,

я не мог выдумать ни одной рифмы, я возненавидел детей и их
милые игрушки, я хотел убивать женщин и тем уменьшать свой
проигрыш, я не видел веток и кристальных озер, старых наоливленных
пароходов, собак, что весело лают под коротким ливнем.

Я был мертв, когда звонил тебе, я спал, Змейка.

3.

Знай, любви будет меньше, чем сейчас, пекари и парикмахеры
уже никогда не будут смотреть так нам вслед.
Уже никогда добрые уличные псы не будут идти за нами,
ничего не прося. Уютные кухни не будут
нам открываться, когда мы придем утром
к дежурному из неразгаданных мест. Змейка, нам придется
выучить другой пароль.

Дождь во сне напоминает лязг стали. Мы заперли двери
изнутри и поставили капкан на того, кто придет
нас разбудить.

4.

Теперь, когда мы вышли из последнего поля последнего зрения,
я хочу заниматься с тобой любовью. В глине, перемешанной с перезревшими маками,
в помятой жизни земли – я хочу заниматься с тобой любовью.
Посреди омертвелого металла и дерева, на последнем уцелевшем крыльце,
за которым – только ржавый лес, я хочу заниматься с тобой любовью.
Я хочу заниматься с тобой любовью.

Пока еще кровь обжигает изнутри кожу,
я хочу заниматься с тобой любовью.

Из крайних окон уже вырывается пламя.

Перевод с украинского Анастасии Афанасьевой
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney