РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Сергей Жадан

Грибы Донбасса

10-11-2009 : редактор - Анастасия Афанасьева





Прощание славянки

Сколько доводилось видеть даунов,
но таких даже я не видел –
один в футболке Звонимира Бобана,
другой – в футболке Бобана Марковича,
такая себе сборная Югославии по клоунаде.

Ага, и вот они садятся в вагон и сразу
достают карты и начинают играть на деньги.
А денег ни у того ни у другого нет.
Но черта с два, - думает Звонимир Бобан, - сейчас
я раздену этого клоуна, - думает он
о Бобане Марковиче, - сейчас
я выбью
из него
все говно.

И Звонимир Бобан говорит Бобану Марковичу, - браток,
братишка, для нас главное, чтобы нас не высадили до Вены, уже в Вене
все будет к нашим услугам, и шенген упадет в наши руки,
будто переспелая груша. Проститутки, браток,
будут вытирать
нам кроссовки
своими косами,
мы въедем со стороны Братиславы, на ослах,
как два Иисуса,
ты и я, браток,
ты и я.

Ага, - отвечает Звонимиру Бобану Бобан
Маркович, - а как же: как два Иисуса,
выбьем из этого города все говно, перехватим у этих ебаных
украинцев рынок ворованных мобильных телефонов.
Ты только представь, братишка, сколько в
мире загадок и тайн, сколько борделей
и ворованных телефонов:
нам жизни не хватит, чтобы объехать наши владения
на ослах.

А тот ему и отвечает: хватит, браток, хватит,
жизнь растягивается, будто баян, я буду
тянуть его в одну сторону,
а ты – в другую.

И вот они едут, забросив
наверх черный чемодан,
в котором лежит, сложенная вдвое, их
великая славянская идея –
акробатка из женевского цирка,
девушка, которую они сложили вдвое и упаковали в чемодан,
время от времени
вытаскивая ее наружу
и разделяя с ней хлеб и ракию.

Главное – довезти славянскую идею до Вены,
въехать в город
во главе автоколонны паломников.
В мире столько невинных душ,
Стольких непокоренных протестантов
И неворованных мобильных телефонов,
Что только успевай растягивать
Эту жизнь.

Ну что, дальше они начинают петь,
понятно – балканские песни,
такие бесконечные, что их даже своими словами не перескажешь,
но приблизительно так:

Когда солнце встает над Балканами
и первым своим лучом прикасается к волнам Дуная,
они – волны Дуная – начинают подсвечиваться,
будто на дне лежат золотые червонцы,
и тогда храбрые солдаты сербской гвардии
прыгают в Дунай, вместе со своими ружьями,
только бы добыть золотых червонцев для девушек
из портовых кварталов;
так они и тонут – вместе со своими ружьями,
и волны Дуная тащат их по песчаному
дну в направлении моря,
и из-за их темных-темных мундиров
море называется Черным.

Грибы Донбасса

Донбасс весной тонет в тумане, и солнце прячется за сопками
Поэтому надо знать места,
Надо знать, с кем договариваться.

Это был работник бывшего насосного цеха,
мужик, потрепанный алкоголизмом.
- Мы, - сказал при знакомстве, - рабочие насосного цеха,
всегда считались элитой пролетариата, ага, элитой.
В свое время, когда все полетело к ебеням, многие
опустили руки. Только не работники
насосного цеха, только не мы.
Мы тогда собрали независимые профсоюзы горняков,
захватили три корпуса бывшего комбината
и начали выращивать там грибы.

- Как грибы? – не поверил я.
- Так. Грибы. Хотели выращивать кактусы с мескалином, но у нас,
на Донбассе, кактусы не растут.

Знаешь, что главное, когда выращиваешь грибы?
Главное, чтоб тебя перло, точно, друг – главное, чтобы перло.
Нас – перло, поверь мне, нас и сейчас прет, возможно, потому,
Что мы все-таки элита пролетариата.

Ну, и значит что – мы захватили три корпуса и посеяли наши грибы.
Ну, и там – радость труда, чувство локтя,
сам знаешь – это пьянящее чувство трудовых свершений.
А главное – всех прет! Всех прет и без грибов!

Проблемы начались уже через пару месяцев. У нас тут серьезный
район, сам видел, недавно сожгли заправку,
при чем – милиция там всех и накрыла, они даже заправиться
не успели, так хотели ее сжечь.
И вот одна бригада решила на нас наехать, решила забрать
наши грибы, ты представляешь? Я думаю, на нашем месте кто угодно
прогнулся бы, такой порядок – прогибаются все,
каждый в меру своего социального статуса.

Но мы собрались и подумали – хорошо, грибы – это хорошо,
но дело не в грибах, и не в чувстве локтя,
и даже не в насосном цехе, хотя это был аргумент.
Просто мы подумали – вот сейчас взойдет урожай, вырастут
наши грибы, вырастут, и, условно говоря, заколосятся,
и что мы скажем нашим детям, как мы посмотрим им в глаза?
Просто есть вещи, за которые ты должен отвечать, от которых
ты не можешь просто так отказаться.
Вот ты отвечаешь за свой пенициллин,
А я отвечаю за свой.

Одним словом, битва произошла прямо на грибных плантациях. Там мы
их и повалили. И когда они падали на теплые сердца грибов,
мы думали –

Все, что ты делаешь своими руками, работает на тебя.
Все, что ты пропускаешь через собственную совесть, бьется
в такт твоему сердцебиению.
Мы остались на этой земле, чтобы нашим детям недалеко
было ходить на наши могилы.
Это наш остров свободы,
расширенное сознание
сельского хозяйства.
Пенициллин и Калашников – два символа борьбы,
Кастро Донбасса ведет партизанов
сквозь туманные грибные плантации
к Азовскому морю.


- Знаешь, сказал он мне, - ночью, когда все засыпают
и темные земли всасывают в себя туман,
я даже во сне чувствую, как земля движется вокруг солнца,
я слушаю, слушаю, как они растут –

грибы Донбасса, неслышные химеры ночи,
выходя из пустоты, вырастая из каменного угля,
пока сердца стоят, будто лифты в ночных домах,
грибы Донбасса растут, растут, не давая умереть
от тоски всем разуверившимся и пропащим,
потому что, чувак, пока мы вместе,
есть кому перекапывать эту землю,
находя в ее теплых внутренностях
черный цвет смерти,
черный цвет жизни.


Считая проституток каждую пятницу в парке развлечений

Среди всех голосов запоминается тот, который хочешь забыть,
переплетенными с травой волосами и листвой на берегах каналов,
их хорошо слышно на мостах, когда вода отступает, оставляя выловленную обувь утопленников.
Это история о том, как ты попадаешь в чужой город и начинаешь слушать голоса, которые
звучат ночью на лестничных клетках, приглушенное многоголосие работников
пекарен и газетных редакций, это истории, которые они рассказывают о своих подружках,
тайны, которыми они делятся –

о, эти курвы с высочайших чердаков, из темнейших коридоров,
которые вырывают тебе язык, когда целуют,
вместе со всем твоим гулом голосов,

вы бы только видели, что она делает, когда вы уходите от нее,
она надевает одежду так, как одевают покойника,
она заматывает себе горло шарфами,
так, как заматывают букеты зимой,
так как перематывают желтые краны, лишь бы не кровоточили,

она
превращает вино в цикуту и сахар в клофелин,
кладет клиенту на глаза серебряные монеты, когда тот засыпает, она
прячет в его карманах водяные лилии и ключи от своего жилья,
она прячет трупы в багажнике и драконы, будто фазаны,
вылетают из-под колес такси в пустом парке,

никогда не расскажет, что прячет в ладони,
появляется в пригороде и, курва, стоит недалеко от костела,
я за ней наблюдал, как наблюдают за боксерами, на одного из которых ты поставил, но
не можешь вспомнить – на кого именно,
расскажи мне о ней,
давай, расскажи, ты же столько раз умирал после ее исчезновений,
что должен был привыкнуть ко всему этому.

как будто слышишь как уборщики мусора из парка развлечений утром выходят
из фургонов и начинают собирать в пластиковые мешки зонтики и парики, втоптанные
в сахарную вату, в тополиный пух.

Голоса, которые мы слышим, или которые нам кажется,
что мы слышим, узнаются по большому количеству в них женских имен,

когда я стою посреди парка развлечений и смотрю на смертельные
машины качелей,
перебираю в карманах зубочистки, которые буду вгонять
позже в сладкие слитки урожая этого года.

Это история о том, как мы все вместе смеемся над смертью,
за несколько дней до того как нас забросает кометами,
избежав уничтожения, и не понимая еще,
что уничтожение – это долгий процесс,
который совсем не требует твоего непосредственного участия.

Твое горло, сестра – это банка с иголками,
которые пересыпаются там, когда ты пьешь холодную воду,
веревки и стебли, которыми ты его передавливаешь,
и сырые краски, которыми ты его красишь, откуда ты берешь
все эти вещи, на каких распродажах ты находишь
инструменты, которыми можно лишить себя голоса.

Твое сердце – это кукла, сплетенная любящими руками,
ее кровь – темно-зеленая, будто чай, который никто не стал пить,
с птичьими перьями, с бисерными узорами, это твоя кукла,
которую ты прячешь во внутреннем кармане, там, где ей и полагается быть
всю твою жизнь.

Твои подруги, которые укладывают тебя в постель каждую ночь, накрывая тебя цыганскими
платками и одеялами, вкладывая тебе в руки большие кресты, привезенные из Египта,
напевая до свидания, сестричка, не спеши возвращаться, вода каналов омоет все
твое беспокойство, венеролог залечит все твои стигмы, будешь иметь при себе лишь украшения на
шее, попытаешься сговориться, если встретишь собеседников,
читая тебе книги из публичной библиотеки, старинные пересказы о лучшем из городов, о
самом долгом путешествии, о том что

кожа становится особенно чувствительной от бессонницы,
и голос становится особенно глубоким от недоедания,
когда ты наконец перестаешь говорить,
когда тебя наконец начинают слушать.

Регби

Для меня все началось лет в семнадцать,
в семнадцать лет жизнь выдавливает тебя, будто защита противника в регби,
в семнадцать лет ты говоришь – о, это сладкое слово – система,
давай, догоняй, в семнадцать
ты впервые заходишь в бар и видишь там сломанное поколение,
невеселых мужчин в теплых свитерах, что они прячут
под теплыми свитерами, это уже теперь я знаю –
под теплыми свитерами они прячут свои биографии,
надежное место, чтобы спрятать от мира свое разочарование,
забей, говорили они, вытирая кровь с курток и
выбрасывая разорванные футболки
с именем марадоны между лопаток, забей,
это еще не настоящая борьба, не настоящий отстрел,
поэтому забей, это просто зима, такая же, как другие,
вот снег, из него вынули сердце,
и нам остается ждать хороших новостей,
хороших новостей,
хороших последних новостей.

Пятнадцатое января, как раз середина зимы, ну что это за середина
зимы, думаю я? Что я прошел и что ждет меня впереди?
Сколько всего произошло за это время, а они продолжают сидеть,
скрываются до лучших времен.
Вот поэты, у них есть кожа, под которой они прячут еще не напечатанные стихи,
вот дети – у них железные челюсти, которыми они разбивают артерии
старой потрепанной жизни,
но вот ты, ты сама – чем ты можешь защититься от своего разочарования?
Учись на моих ошибках, я их делал для того,
чтобы ты училась,
уже тогда, в семнадцать, я знал, что кому-то это будет нужно,
если уж тебе между лопаток вкладывают твою паранойю,
значит должен теперь прикрывать
всех слабых и разочарованных,
король неудачников – я вынесу ваше постоянное нытье,
под теплым свитером, тяжелым от черной крови.

Если бы я играл в регби, о, если бы я нормально играл в регби,
думаю я иногда, все было бы совсем по-другому,
если бы я только умел играть в регби, я бы держал свой мяч, будто сердце,
если меня и выдавят из этой жизни,
то вместе с моим мячом,
короли неудачников – те, что бегут под изумрудным небом, в рваных
вязаных свитерах,
тяжелые ботинки на их ногах,
и лесные птицы поют над ними,
и пробиваясь сквозь речной камыш
они шепчут, шепчут
фамилию
марадоны.

Тридцать два дня без алкоголя

Хороший день,
день без плохих новостей.
Вот как иногда хорошо все может сложиться –
никаких новостей,
никакой литературы.

Три тысячи шагов до супермаркета,
мороженые куры,
будто умершие планеты,
сладко светят после своей смерти.

Все, что нужно –
это минеральная вода,
мне нужна
только минеральная вода,
менеджеры, будто
мороженые куры
высиживают
в сумерках
яйца
финансовой прибыли.

Три тысячи шагов назад.
Все, что мне нужно –
держаться за свою минеральную воду,
держаться,
отсчитывая:
тридцать два дня без алкоголя,
тридцать три дня без алкоголя,
тридцать четыре дня без алкоголя.

За каждым плечом
сидит по птице,
и та, которая слева, повторяет:
тридцать два дня без алкоголя,
тридцать три дня без алкоголя,
тридцать четыре дня без алкоголя.

А та, которая справа, отзывается:
двадцать восемь дней до запоя,
двадцать семь дней до запоя,
двадцать шесть дней до запоя.

А та, которая слева, пьет из серебряной чаши
кровь христову.
А та, которая справа, которая попроще,
пьет какое-то говно,
какую-то колу-лайт.

При чем
обе пьют
за мой счет.

Так закалялась сталь

Первый сказал: «Ты даже
не представляешь,
в какую историю я попал.
Это просто скандал».
«Правда?» - переспросил его второй.
«Да, - сказал первый. – Сейчас я тебе расскажу.
Возвращаюсь я вчера вечером домой.
На трамвае.
И проезжаю свою остановку.
И приходится идти домой пешком.
Захожу в парк.
И всюду, знаешь, эти подозрительные субъекты
с портвейном.
Внезапно путь мне перекрывает женщина.
Легкого поведения.
И предлагает развлечься.
И хорошо, что я не растерялся, не выказал страха,
и сразу бросился бежать.
Пробежал через парк,
заскочил в свой подъезд,
проскользнул домой,
заперся в ванной,
и долго остужал под холодными струями
разгоряченный лоб!

Вот такая вот история», - закончил первый.

«Да, - ответил второй. – Ты молодец,
не растерялся. Я б на твоем месте
об этом написал».
«Так и сделаю, - сказал на это первый. – Так и сделаю».
«Правильно, - похвалил его второй. – Правильно».
«Ну, бывай, друг, - сказал первый. – Спасибо,
что поддержал», - сказал он и положил трубку.
«Ну, а как же? – ответил ему второй. – Мы,
писатели, должны поддерживать
друг друга», - добавил он
и тоже положил трубку.

И первый написал о цветущем саде
и слепящем солнце.
Мужественные, трудолюбивые люди обрабатывали почву,
высаживая разные огородные культуры,
выращивали подсолнухи и кукурузу,
поливали тяжелые помидоры.

А второй написал о море и бескрайнем небе.
И о смелых птицах, которые парили над горизонтом.

И в тексте первого румянились помидоры.
А в тексте второго птицы клекотали в вышине.

И помидоры у первого все наливались жизненным соком.
А птицы у другого все клекотали и клекотали.

И залетая на помидорные грядки,
срали,
срали,
срали
на эти чертовы помидоры.

Минздрав

Из окна больницы было видно яблони,
которые этим летом прогибались под тяжелыми
дождями, так что трава запутывалась в нижайших
ветках.

Утром двор был пустым,
Знаете, есть летом несколько таких дней, они
не то, чтобы самые длинные, а скорее – самые размытые.
Потом, конечно, все это исчезает,
потом вообще начинается осень.
Но в те дни, часов в семь, в светлом
небе было видно звезды,
которые блекли и угасали.

Женщины были похожи на чеченских снайперов –
как у чеченских снайперов у них
были исколотые анестетиками вены
и недобрые взгляды.
А мужчины были похожи на просветителей Кирилла и
Мефодия – как просветители Кирилл и
Мефодий они были в длинных халатах
и держали в руках истории болезни,
похожие на первые переводные Евангелия.

Утром, когда они выходили в сад и
курили, звезды постепенно исчезали,
и шелестела трава.

Блаженно имя господне, - говорил
Кирилл. – Блаженны руки его,
из коих мы вкушаем наш хлеб каждодневный.
Сестра-сучара, - переводил Мефодий
кириллицей. – Снова зажала морфий.
Маляву надо писать, а то без понта.
И снайперы склонялись к их ногам.
омывая стопы дождевой водой.

Есть невыразимая стойкость в мужчинах,
которые выходят в больничные дворы,
всю жизнь работать на свою страну
и получить наконец от нее
холодный серый халат:
из твоих рук, родина, смерть хотя
и горька, но желанна,
будто хлеб во время войны.

Иногда выходили сестры милосердия
и просили самых крепких из них
вынести очередной труп.
Тогда мужчины шли,
а женщины держали в пальцах
их сигареты,
которые блекли,
блекли
и постепенно
угасали.

Гибель эскадры

О том, что 85 процентов преступлений,
совершенных на бытовой почве,
совершаются в состоянии алкогольного опьянения знают все.
Всем известно, что среди преступников много
безработных, у безработного достаточно
времени чтоб разобраться во всем
и прислушаться к голосу
своего сердца.

Сейчас вот жара накрыла города
и темные зрачки рабочих,
и фактически что происходит
в такую жару –

в такую жару мужчины, будто кальмары,
забиваются в темные углы, заползают
во влажные укрытия.
Все страдают от жажды,
и что делать
в такую жару,
как не напиваться.

Поэтому все, что происходит, можно назвать так –
безработные трудяги машиностроительных заводов
сидят по шашлычным и пьют горячий портвейн,
будто матросы разбитого флота,
мечтая об
атлантике.

Именно из-за этой катастрофической нехватки атлантики
голоса их сердец постепенно срываются
и наполняются злобой.
Злость моряков, которых лишили
возможности утонуть, вот что происходит
с мужчинами в такую жару.
Наконец, они так решительно выходят
из шашлычных
на раскаленные вечерние улицы,
что за ними сама по себе
поднимается большая волна,
скажем – волна преступности,
и обдает
ледяными брызгами
панели города.

И измученные жарой безработные мужчины,
Срывая с себя белые майки и стягивая
на ходу черные ботинки, прыгают в эту
холодную волну,
прыгают в ее спасительную влагу,
и плывут,
плывут,
все дальше
и дальше
заплывая
за буйки.

Пиноккио

Она сказала:
- Дай сюда руку.
Вот тут, смотри. Участки
неповрежденной кожи хранят всю
положительную информацию.
А все говно, что ты выжрал
в течение жизни, откладывается в шрамах.
Чем больше говна – тем глубже шрамы.
- И чем глубже шрамы, - сказал я, -
тем больше было говна.
- Точно, - сказала она, - все в шрамах,
вся тьма мира.

В детстве в тебя
вкладывается ненависть.
Ненависть – это как способность ездить на велосипеде:
она появляется, даже если
у тебя нет велосипеда.
Человек наиболее честен именно в детстве,
когда, попав в капкан, перегрызает
сверкающими брекетами собственную лапу,
чтобы не опоздать
на вечерние мультфильмы.

В соседней комнате ее сын
добивал свои игрушки.
- Давай, малой, - позвала
она, - пошли есть.
Сейчас, мама, - ответил
малой. – Я только
не могу решить, кого из них оставить в живых:
того, кто слева, или того, кто справа.
Никого, - сказала ему мама
жестко. – Мой руки и пошли есть.
Хорошо, - ответил малой,
и помчался мыть руки,
оставив всех троих
умирать
под палящим солнцем.

Жизнь на колесах

Никогда не знаешь,
что они тебе еще
приготовили,
какие еще неожиданности выпадут тебе,
какие приятные сюрпризы.

После двух месяцев
на таблетках,
вдруг отказали
все вкусовые рецепторы.
Теперь я вообще
не ощущаю вкуса.

Я и до этого знал,
что когда-нибудь химия убьет меня,
разломит мою печень,
будто каравай,
но за вкусовые рецепторы
как-то не волновался.

Сначала я растерялся,
ну, как же так, думаю,
а как же буйство цветов и оттенков,
приветствие жизни,
все эти зернышки черного перца
и корицы
на женской ладони?

Потом подумал –
у жизни вкус аспирина,
у жизни вкус фармакологии.
Я и так жрал в своей жизни
достаточно разного говна,
чтобы теперь позволить себе
не замечать
его ньюансов.

В наше время, когда скурвились
даже уличные алкоголики –
публика, которая, в принципе, держится
до последнего,
когда исчезло само понятие
христианской этики,
когда поэты зажимают
свои языки между каретками
печатных машинок
и бьют, бьют,
бьют кулаками
по клавишам,

с обожженным ртутью небом,
с тридцатью таблетками
в кармане:
мне что хлеб, что
прибрежные камни –
все имеет привкус опилок,
все имеет привкус тлена.
Мне теперь все равно –
что дары господни,
что столовские помои.

Впрочем,
я и раньше
особой
разницы
не ощущал.

Праздник, который всегда с тобой

Мы о нем уже успели забыть,
и тут он вдруг умер.
Родственники решили оповестить коллег.
Оповеститли нас.
А мы, ну что мы, как мы обычно
ведем себя на поминках?

Кто-то из нас удивился, что он умер.
Кто-то удивился, что он умер только сейчас.
В детстве мы читали его книжки,
может поэтому и выросли такими злыми.

На поминках все говорили о литературе
и читали свои стихи.
Кто-то побежал за шампанским для женщин.
Кто-то пытался подкатить к вдове
и спрашивал, есть ли у нее парень.
Кто-то побил молодого поэта,
который писал патриотические сонеты.

Тот лежал на полу,
облитый шампанским и слезами вдовы,
а над ним сурово нависали коллеги по цеху
и требовали, чтобы он поднялся и продолжал
драку, поскольку лежачих они
не бьют.

А рядом с ним лежали истоптанные
листы с сонетами
и потерянная самым старым из поэтов
вставная челюсть, которую он потерял,
требуя, чтобы молодой поднялся
и продолжал драку.

И прежде, чем вдова успела вызвать
наряд, они били посуду и печатную
машинку покойного,
читая стихи
и говоря о литературе.

Поэзия – этот последний плацдарм для непокорных,
достойный отпор общественному разочарованию.
Поэты держатся вместе, будто матросы крейсера.
И когда крейсер безнадежно идет на дно,
поэты подставляют лицо ветру и поют
гимн братству и верности
высокими чистыми голосами.
Только кто-то один, все время, с первой ноты
постоянно щелкает своей
вставной челюстью.

Евтушенко

Вот так за всей этой беготней
сколько глупостей приходится
делать, кто бы подумал.

Утром звонит знакомый,
говорит: брат, выручай,
срочно нужен материал.
Ну, и вместо того, чтобы вернуть
себе человеческий вид,
должен теперь
защищать друзей от бытовых
неурядиц.

Что это? – спросил он. Материал, -
говорю, - памяти Евтушенко.
А что – уже? - спросил он.
Да, говорю, - я вчера где-то
в кафе услышал. Или на вокзале,
когда догонялись. Знаешь, там есть
круглосуточный?
Знаю, - ответил он. – Эх,
блядь: а я только на днях его выступление
слушал по радио. Об интеллигенции.
Или о демократии. Наверное все-таки
о демократии, - подумав,
сказал я. Да, - согласился он, -
о демократии.

Знаешь, - сказал он, помолчав –
Я иногда думаю, что на самом деле демократия
это большая куча говна, вся-вся
демократия, согласись.

Был поздний вечер, мы уже стояли
на вокзале, под круглосуточным,
и я не знал, чем ему возразить.

Следующим утром он опять
позвонил. Ну, вот что, -
сказал взволнованно, - тут такая
беда: он, оказывается, еще живой,
хорошо, что я утром проверил, попали бы
мы с твоим материалом.
Ну, слава богу, - говорю, - кто бы
мог подумать. Что «слава богу»?, -
раскричался знакомый, - что «слава богу»?!
У нас дыра в полосе, пришлось
давать два кроссворда. А мы не газета
кроссвордов, понимаешь:
мы
не газета
кроссвордов!!!

Хорошо, - говорю, уже когда он
успокоился, - так что: материал
забрать?
Материал? – задумался он, -
нет – материал пусть остается у нас:
сколько еще там ему осталось,
а материал вышел
хороший, короткий,
а главное –
честный.

Военкомат

Мама говорит: сходи в военкомат,
поговори с начальником.
Может, возьмут тебя в армию.
Армия сделает из тебя человека.
Сколько можно: бабы, наркотики,
Все эти ваши молодежные барбитураты, в конце-то концов!
Давай, малой – сходи в военкомат.

Но я ей говорю, - ма, ну че за дела, ма,
какой военкомат? Мы давно ни с кем не воюем,
мы – внеблочная страна.
Ты видела нашего министра обороны? Вот у нас
вся оборона такая. У нас оборона хуже,
чем оборона Челси. Короче, ма, я пас, я не пойду.

Но мама говорит: малой, я уже старая, вот я умру,
и кто о тебе, уроде, позаботится?
А армия сделает из тебя человека.
Посмотри, малой: дом без ремонта стоит,
ты, сука, весь клей вынюхал,
обои нечем приклеить. Давай, малой,
сходи в военкомат.

Ну, почему, - говорит она, - ты не хочешь пойти?
Почему не поговоришь с их начальником?
Ну, как почему, - говорю я, - ну, ма, ну как почему?
Как почему?
Да потому что я дебил!
Ты понимаешь – дебил!
А дебилов в армию не берут!
Даже в нашу, украинскую!

Что бы я делал, если бы вдруг стал сапером?
Я бы выкапывал противопехотные мины,
прятал бы их под кровать,
и слушал ночью,
как взрывчатка пускает свои корни,
будто
лук.

Хорошие молодые поэты

Жизнь всегда проводит четкое разграничение.
В зависимости от того, на какой стороне
ты окажешься, и складывается твоя
карьера.

Помню, когда мы все были
молодыми поэтами, среди нас
была компания, они были на хорошем
счету у старших, их считали
хорошими молодыми поэтами,
о них говорили – хорошие
молодые поэты, это хорошие
молодые поэты.

Они смотрели на нас и смеялись:
- Что – снова идете пить? Ну, ну.
Сами они, понятное дело, никогда не пили.
Они собирались, читали стихи
и пили при этом кефир. Они говорили
о нас: раз уже эти ленивцы считают,
Что настоящий поэт должен упиваться до смерти,
то мы будем упиваться кефиром!
В их стихах росла трава и
светило красное солнце, и их юные
Женщины прижимались к ним и шептали:
мы сохраним нашу молодость,
нашу поэзию,
мы всегда будем вместе,
с нашей молодостью,
нашей поэзией.

Вот такая тогда была литература.
Жизнь проводила разграничение,
поэты спешили перебежать
на солнечную сторону.

В то время как мы с друзьями били друг
друга по черепу с носака,
они разливали свой кефир.
В то время как мы хотели
продать почку одного из наших,
они входили в ночь,
будто в глубокое море.

Когда я говорил: мне 19,
я сам знаю, что нужно делать,
один из них держал за руку свою девушку
и говорил о поэзии.
Когда я заливался болгарским бренди,
он смеялся: поэзия, - говорил, -
приходит сама собой,
да.
Когда я заливался говняным болгарским бренди,
он только смеялся
и подавал руку помощи.

Ну и что дальше?
утром я блевал, выплевывая в
мировую пустоту остатки бренди.
а он получил расстройство желудка
После всего своего кефира
и наложил полные штаны.
Прямо на глазах
своей девушки,
прямо в присутствии
других
хороших молодых поэтов.

Я всегда говорил: все дело
в грамотно выбранном
творческом кредо.

Перевод с украинского языка Анастасии Афанасьевой
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney