РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВАртемий Волков
Путь Ивана
14-11-2017 : редактор - Тимофей Дунченко
Жизнь Ивана
Мысль. Мы можем ее остановить?
Нет. Но можем остановить Ивана.
Вот он, разглядим получше.
Огромное тело, живот и даже сиськи.
Синие спортивные брюки с протертыми коленками
Изношенные почти до дыр кроссовки (белые, но на самом деле цвета грязи)
Белая майка, джинсовая куртка.
Сегодня не холодно, но и не жарко. Утро.
Иван гуляет, он редко выходит из дома, но сегодня такое утро.
Такое, что грех не погулять, не послушать тщетных птиц, голодных собак и похмельных алкоголиков.
Спальный район Москвы, не лишенный некоторого количества деревьев и хмурых трав.
Иван идет.
Вряд ли он оставит после себя хоть что-то, кроме собственного гигантского тухлого тела.
Никто из ныне живущих на этой бесполезной земле не будет горевать о его смерти. Все, кто могли бы горевать, уже самостоятельно умерли, лишив себя удовольствия посетить могилу Ивана.
Но и нам туда еще рано.
Иван стар, но жив.
Скорее стар, чем жив.
Скорее жив, чем счастлив.
Скорее счастлив, чем полезен.
Ровно таким он предстает. Редкие седые волосы покрывают треугольный череп. Глаза впалые, с коричневыми отметинами под веками. Губы слились с бледно бежевой кожей, лицо выбрито (где он достал бритву?).
Достаточно описания. Он не заслуживает большего.
Идет. Куда он идет? Допустим в банк, проверить, пришла ли пенсия. Кто-то там еще помнит о нем, о том, что он нуждается. Нуждался всю жизнь, наконец с приходом старости его нужда достигла результата.
Можно сказать, что и в молодости, приумножилась со старостью.
Кто-то там считал его инвалидом, пусть так, лишь бы платили.
Потом, уже потом, много раз потом, его стали считать старым.
Таким он нам и предстал - старым инвалидом. Одной ногой в гробу, так сказать. Другой - все еще на земле. Всегда старался не сильно грузить своей жизнью эту прекрасную землю. Земля, я имею в виду, в прямом смысле этого слова - была его единственной постоянной любовью в жизни. Он доставал из кармана куртки маленький совок, зачерпывал ее и клал в карман. А иногда и в рот, если хотелось интима.
Когда-то там у него была женщина. Когда-то там.
Не важно.
Всю жизнь бродил, недалеко от дома. Почти всю жизнь - в одном доме.
Переселили из деревни, уже и не важно как и почему.
Он не любил деревню, где его принудили родиться и волочить свое детство, отрочество и юность.
Он помнил коровник. Ходил туда смотреть на коров, за чем же еще. Скудное развлечение. Коровы все разом, как по команде, поворачивали тоскливые морды в его сторону. И ему становилось не по себе, какую-то чужеродную угрозу он видел в этих нелепых животных. То, чего не видел, например, в курах или козах.
А потом - задолго до того, как он понял смысл этой угрозы - его переселили.
Потом он что-то там понял. И тут же забыл, как забывал все, кроме запаха сырой земли. Я говорил, что он любил землю?
Сейчас, я имею в виду, прямо в этот момент, он почти поравнялся с землей. Достаточно далеко от собственного дома, метрах в шестистах, он нашел нетронутый сорняком клочок земли, что-то тут там перекопали или пролили от чего трава не выросла. Недалеко рабочие меняли асфальт.
Иван ненавидел труд, в любом его проявлении. Кроме хождения, да и то - недалеко от дома. Я говорил где его дом? Да, спальный район. Как раз для такого человека, как Иван. Никогда не отгораживался от жизни, но жизнь всегда отгораживалась от него. Такому простому выводу его научили те самые коровы, взгляд которых он понял только после переселения из деревни.
Здесь он ляжет. Недалеко от дома. Недалеко от сбербанка. Сырая земля.
Я говорил, что он любит землю?
Земля Ивана
Начну тут, возле этой могилы.
Какого-то Ивана, фамилии я не разобрал.
Неухоженная могила, кривой заборчик с ободранной краской.
Я сидел я ветхом табурете и смотрел на фотографию Ивана на надгробии.
Как, собственно, я тут оказался?
Вероятно, забрел случайно и уже оказавшись внутри, я хочу сказать, на территории кладбища, найти тут могилу родственника.
Не важно какого, я уверен, их тут несколько.
Я плохо помню их имена и уж точно не помню лица, так что, любой может оказаться мне родственником.
Даже Иван. Он умер, когда мне было 2 года.
Теплый весенний денек – так я опишу то, что происходит вокруг, хотя это совершенно неважно.
Птицы?
Да, я слышал их еще когда был совсем юн.
Имел горечь видеть как они дохнут от соседского ружья.
Отличной идеей было бы застрелить кого-нибудь, завтра или, скажем, вечером.
Я никогда не убивал живых существ, за исключением насекомых.
Зато я очень многих похоронил.
Недалеко от дома было целое кладбище похороненных мной кошек, собак, птиц.
Можно, например, убить себя.
Навалившаяся скука еле-еле дала мне домыслить.
Убить себя или кошку или воробья.
Хоть кого-нибудь.
Солнце, как говорится.
Я был достаточно пьян, чтобы не замечать, как оно поднимается над головой.
Жил-да-был Иван.
Вчера звонил Отец – его голос я узнаю сразу, такой сероватый. Или как глина.
Впрочем, Отец перезвонил и позже, с другими словами.
Или теми же самыми.
Закапывать надо аккуратно, делая достаточно глубокую яму, чтобы в случае дождя…
Как это говорится?
Иван, ты, конечно, прости, но мне пора.
Вот еще несколько часов назад мой зад болел так, словно я месяц сидел на холодном бетоне.
Это какая-то форма грыжи или геморроя.
Охранник побил меня лопатой – оказалось, я слишком груб, а время идет слишком быстро.
Так быстро, что я оказался за пределами кладбища, побитый, уже ночью.
Кстати говоря, безлунной.
Остается только брести, всегда остается только брести.
Я не буду говорить «вперед», потому что любое направление это перед.
Даже если идти боком, я проверял.
В серой черной жиже, которая представлялась дорогой я продолжил думать об убийстве.
Хотя мне по-прежнему было скучно.
Скука повсеместна, вечна, тепла. Как Мать. Как Земля.
Найди эту чертову Землю землю найди землю или покромсай кучу земель представь пластилин никогда не любил пластилин лучше конструктор как лего или представь вонь гниения Земля гниет так же как кожа если ее долго не
Не помню.
Знать не хочу.
Нет спокойствия.
И успокоения.
Только страх и скука. Страх от скуки.
Меня преследовали, это я заметил.
Кто это был?
Нет, не тот страх.
Я не боюсь преследования, я кое что знаю о таких вещах.
СТОЙ!
Это была женщина, девушка. Или женщина.
Высокая.
Мне одной страшно идти.
С чего ты взяла, что со мной будет не страшно?
Я не знаю.
Я не знаю.
Это начинает надоедать. В прочем, я действительно ничего не знал.
Может, гораздо больше, чем она. Про смерть я кое-что знал, я уже говорил об этом. Я передумал узнавать больше.
Все, чем я занимался было не важно. Я не могу и не хочу говорить об этом.
А о чем я думал?
Мы шли рядом, она косилась на меня. Я думал не о ней. Я думал о рыбе в проруби.
Неожиданно родившаяся рыба, неожиданно родившаяся прорубь. И все.
Спасибо той рыбе, что взяла меня за руку вытащила из проруби, иначе я бы погиб.
Втащила в этот мир, каким бы он не был.
Каким бы он не был.
Какая то грубая вечность, в прочем, вечностью я бы это назвал лишь условно. Дорога не представляла собой дорогу, а была скорее кишкой.
Как-то разговорились.
Так, что я не заметил, что она стала идти ближе и теперь терлась об меня рукой.
Рассказать про руку?
Нет.
Я в общем-то оказалась тут случайно, мне негде было ночевать. Обычно, я ночую там, где никого нет, я имею в виду прохожих.
Она имела в виду совсем другое.
И от чего мне страшно так рядом с человеком, как не было страшно в его отсутствии?
Об этом я и говорил.
Сторонись человека.
Я умираю.
А это так же не интересно. Я тоже умираю.
Наверняка я умру быстрее тебя. Я могу доказать.
Она поднимает футболку (в темноте мне показалась именно футболка, а не толстовка и уж тем более не платье) – там огромная черная дыра.
Ну вот, так я умираю.
Не показывай это, лучше не показывай.
Некоторые мужчины хотят меня из-за этой дыры. Понимаешь, их привлекает отверстие.
Да, звонил отец. Лишенный гордости старик. Лишенная смысла речь.
Это я был дома?
Дома, когда он звонил.
Значит, я куда-то иду, скорее всего, возвращаюсь домой.
Так обычно и бывает, я ухожу и прихожу, проходит время, мало что меняется.
И отец умирал.
Тоска.
Может, уже умер, может, его могилу я тщетно искал на кладбище.
Теперь я иду обратно.
И она идет рядом со своей дырой.
Туда на самом деле ничего нельзя положить, хоть и выглядит как дупло.
На ее месте, я бы ничего не стал туда класть.
Выходит, с тех пор как звонил отец, он уже успел умереть и были похороны на которых я, разумеется, не присутствовал.
Да как бы я мог там быть, я тосковал о проруби, о рыбе с человеческими руками.
Смерть ничтожна.
Шелест травы, это стоит подчеркнуть.
Она плакала.
Она смеялась.
Но больше она ничего мне не говорила.
«Ты совсем не похожа на проститутку» - хотел сказать я.
Не знаю, зачем
Хотелось сказать ей что-то приятное
Но я промолчал
Но потом все-таки сказал
«Не стоят меня боятся, я совершенно точно не причиню тебе вреда»
Я заказал так, потому что где-то запела птица.
Отвратительная птица.
Наверное, весна, май.
«Я летала на воздушном шаре…»
Кладбище своим видом в высоты воздушного шара ничем не отличается от того, когда ты внутри.
До дури в голове до одури до опьянения слушать эту птицу-певицу
Голова есть. Идиотизм. Голова я весь.
Может, работают еще член и яйца. Я не проверял.
Ты безработный?
Да.
Почему?
Я не знаю. Отец всегда говорил, что я ничего не добьюсь в жизни. Даже работы. Он говорил «даже», подразумевая работу неотъемлемой частью жизни. Я говорил, что он умер? Это не важно. Не было смертного одна, я уверен. Знаешь, я думаю он умер, присев отдохнуть.
Например, на лестничной клетке.
Или на даче, в шезлонге.
«Я недавно хоронила кота. Он прожил 21 год, по человеческим меркам это…больше 100 лет»
Темная песня весны.
Явственно слышен сирен звук.
И глушь лесная вокруг.
И тяжелые сны.
Я просыпаюсь, это нормально. Нет.
Я просыпаюсь с эякуляцией в трусах. Это нормально.
Мне снилась жопа.
Не важно, женская или мужская, я давно разучился их различать.
Крепкая жопа.
Май. И кладбище. И дорога.
Честно говоря, я был тут однажды в это же время, в это же время года, время месяца и даже время суток.
Я уже пытался кого-то найти.
Зарытого или в банке – не знаю.
Птичка пела птичка
Я не видел ее личика
И ее личика тоже
Боже. Нет. Правда. БОЖЕ!
Отнюдь, это была слабость. Больше ни слова о Боге или боге.
Как вам удобно.
Она держала руки сложенными на том месте, где под одеждой была дыра, как мать, отчаянно хватающаяся за уплотнение, в котором содержится зародыш или уже окрепший плод. Нет, не отчаянно. У меня черная душа. Любя.
Я никогда по настоящему не покидал этот город.
Я был в других странах.
Я был в сельской местности.
Но я там не был.
Я помню только как случайно зашел в то большое и величественное место, где фермер содержал своих коров. И они все разом обернулись в мою сторону (коровы) и не издали ни звука.
А ЕСЛИ БЫ Я УПАЛ И НА ЗАСОХШЕЙ КОРОВЬЕЙ ЛЕПЕШКЕ НАПИСАЛ БЫ СЛОВО?!
Нет, такого со мной никогда не происходило.
Конечно, меня избили.
Это не важно.
Я хотел сказать, что никогда по настоящему не чувствовал себя в каком-либо месте.
Помимо своего города.
Это все были не места.
Это были…
Провалы
Разломы
Черные дыры
Глупости это были.
«Да мне с тобой и не страшно. Я же и так умираю».
Если отмотать время назад. Мысленно.
Это невозможно.
Кого я пытаюсь обмануть?
Я только и знаю одно: иду домой.
Да.
Есть дом, рядом растет уродливый тополь, обрезанный, как у нас принято.
Свет вываливается потихоньку.
Дороги по прежнему не разобрать.
Мне с ней хорошо.
Мне с ней комфортно.
Я не думаю о том, что она умирает, хотя такая мысль вряд ли смогла бы меня покоробить. Идет себе и идет. Как ветер. Да.
Да.
Прохладно.
И светает.
Тут бы надо поговорить о Святой Истине.
Кое-что я об этом знаю.
Не могу сказать «знаю» (уже сказал) – кое в чем тут я уверен.
Святая Истина – не дай избить себя до смерти.
Мне удавалось.
И сегодня же удалось, хотя удар лопатой по почкам я чувствую болезненно. Но внутреннего кровотечения нет. В этом я уверен. Конец мая. В этом я уверен.
«Дай куртку хоть на 10 минут» - говорит она. Я думал, она лучше.
Я даю ей свою куртку. Точнее не свою – отца. Точнее, его отца.
Мне не холодно.
«Покажи мне груди» - говорю я.
Она несколько поспешно расстегивает тугие пуговицы куртки, затем задирает то, что там на ней было (футболка, рубашка, пуловер) и я вижу ее груди.
«Покажи пенис» - кричит она. Не знаю, зачем кричит, но к этой сцене подошел бы шквалистый ветер.
Я расстегиваю пуговицы джинс, стягиваю вместе с трусами.
Какое-то время, ничего не происходит.
Ничего не происходит.
Как я хоронил мать или отца. Или бабку или деда или другую бабку или другого деда, то есть как хоронил, я лично никого не хоронил, так приятно говорить вы и сами знаете. Как я узнавал и продолжал познавать их смерть – вот точно так же я смотрел на ее груди.
Как?
Просто смотрел.
«На самом деле, я проститутка» - говорит она, очень стеснительно застегивая всю одежду обратно.
Птица пела. Паршивая птица.
Утро, которому суждено было случиться
Наваливалось как-то тоскливо
Словно бульдозер
Как крик о помощи филиппинца, догорающего в очередном пожаре на обувной фабрике «Адидас»
ИТАР-ТАСС
Мы обнялись, потом я убрал пенис обратно в трусы и застегнул джинсы. Стоит заметить, пенис никак не прореагировал на наши объятья.
«Мне уже совсем плохо. Умру, думаю, минут через десять».
Ну, десять минут. Что за это время произойдет?
Солнце чуть подымется.
И тогда мы может различим дорогу.
«Это на самом деле самый настоящий бред»
В свете утреннего солнца я различил контуры дороги, по которой мы шли.
Вдалеке завод по производству газированных напитков.
На дороге мы были одни.
То есть, нас было двое на дороге.
«Все. Я умираю» - говорила она. И падала.
Я говорю «падала», потому что момент (секунда, буквально секунда ее падения) выглядели для меня очень долго.
Она еще сказала что-то про отца.
Какого еще отца?
Прах Ивана
я здесь
хотел бы я, чтобы это что-нибудь значило.
Там, куда я смотрю - лес
Не оказаться бы в нем.
Такое чувство, что я вернулся.
Сложно сказать, я не помню этого места
Как в прочем и других мест
Я мало где был, но и этого оказалось достаточно, чтобы забыть.
У меня в руке жестяная банка из под кофе, из тех, что никогда не выкидывают и используют затем под разные крупы и сушеные травы.
В банке прах Ивана.
Нужно его куда-нибудь отнести, представить себе место, где я мог бы с ним распрощаться.
Недолгое знакомство, мне подходит.
Об Иване, как и обо всем остальном, мало что можно сказать, и еще меньше следует быть сказанному.
Он был крупным человеком, просто огромным. Больше всех остальных, это уж наверняка.
Наверное, поэтому и умер, сложно сказать.
Удивительно только, как весь его прах поместился с эту банку.
Выдался теплый день.
Гравийная дорога успела полностью просохнуть от растаявшего снега, хотя, он все еще тихо лежал на лесной опушке, там, куда я ни за что не пойду.
Лес по обе стороны дороги, по которой я иду, теперь иду.
Спускаюсь.
Помню бывало, переходя дорогу, я оказывался в городе, всегда одном и том же, небольшом, тихом, пустом.
Я мог бы назвать его своим, даже отыскать там знакомое место, например, автобусную остановку, поздороваться со старухой, сесть на лавочку, или опереться спиной на стену с рекламой. В общем, я мог бы сделать почти все.
Не было больше таких мест, где я мог бы себе это позволить, где я имел бы столько вариантов.
Досадно всякий раз видеть эти дома.
Здесь, я имею в виду, на этой дороге, я мог лишь идти в одну из сторон, хоть я и тешил себя мыслью о лесе, о таком, в какой я мог бы, если что, свернуть, обнаружив в нем безграничное количество дерев, о которые можно почесать мошонку или нор, в которые можно просунуть руку и потом долго нюхать запах былой травы и талого снега.
Эта мысль давала мне достаточное чувство свободы.
Расскажу еще об Иване, пожалуй, раз уж мне выпало нести то, что от него осталось.
Мать его была, разумеется, пьяницей. Из тех безобидных и тихих, что покупают себе четыре литра "Охоты Крепкой" и засыпают перед телевизором. Отец, разумеется, жил в совершенно другом месте и вряд ли вообще знал об Иване.
Иван открывал окно и, высунув свою огромную голову, смотрел на незамысловатую улицу.
"Когда-нибудь, у меня будет дело" - думал он, а затем быстро отметал подобные мысли
"Не дай бог, чтобы это случилось".
В основном, он старался лежать, так ему было проще справляться с собственным размером. Сложно сказать, сколько он жил, вопреки всему, мать его жила не меньше, с годами, они становились одинаково пожилыми, так что все труднее было понять, кто они по родству: мать и сын, сестра и брат или муж и жена.
Оба получали пенсионные отчисления, чем больше проходило времени, тем крупнее становились отчисления, будто кто-то хотел выкупить у них их блаженное бездельное существо.
Хватит.
Все существование, тело и, на худой конец, душа Ивана, бесконечные складки, пролежни и рытвины его поверхности - сейчас аккуратно и тихо лежал в жестяной банке.
Останавливаясь, чтобы справить нужду, я убирал Ивана под мышку, мне не хотелось ставить его на землю.
Земля достаточно его поносила.
А может, мне следует поносить его подольше, не скажу сколько, но дольше, чем я планировал (если вообще планировал, если возможно такое планировать).
Придумать незатейливый механизм из веревок и прутьев, вроде мешка с регулируемым ремнем, чтобы была возможность помочиться или поесть (что, собственно, еще я делаю?), подвесив Ивана на шею.
Порой он просыпался в тот любопытный час, когда было не понять, вечер на дворе или раннее утро. Ему нравилось чувствовать себя за пределами этого дня. Так он лежал, зажмурившись, пока солнце не восходило или не убывало целиком.
Вопреки огромному телу, природа наградила его невероятно длинными и проворными руками, ровно такими, какие позволяли почесаться в любом месте, в любой позе. В такие моменты его посещали далекие воспоминания из детства, возможно, им самим придуманные, как мать моет его, сидящего на полу ванной, губкой, словно гигантский арбуз.
Я сошел на обочину и лег на спину в уютную, как мне показалось, канаву, поставив банку на грудь.
Это заканчивалась ночь, достаточно теплая, чтобы не думать о ней.
Наверное, это мне снилось
Как я возвращаюсь домой, не важно куда, мне подойдет любой дом с любыми людьми внутри они наверняка будут не сильно меня беспокоить с запахами не имеющими ничего общего с теми которые я впитал позади прямоугольными или квадратными комнатами в которых я буду думать о бесформенной улице как он наказании и я окажусь таким огромным что и в дверь не пролезу рассмеюсь и окажется что все это никакой не дом а простое офисное здание и люди совсем не домашние выйду наружу разумеется в своем городе других я не могу представить и сяду возле помоечки буду ждать собаку или бомжа чтобы посмотреть и на них.
Я проснулся от света яркого дневного солнца. Кажется, я промок и уже успел обсохнуть.
Банка торчала из под куртки, как живот.
Конец Ивана
С его прахом я разобрался, остался только его дух.
Прах быстро смешался с грязью в луже.
Невероятно скучное зрелище
Шел дождь
Я говорил, что шел дождь?
Дух Ивана, (ничем в прочем не отличающийся от других душ, которых мне
доводилось встретить) обрелся у меня в животе.
Чувство едкого несварения, вот что я получил за свою погребальную
работу.
Если идти вдоль шоссе - обязательно наткнешься на какую-нибудь
деревню, а то и целый поселок городского типа. Я не знаю, что это
значит.
Хождение давалось мне все труднее и труднее.
Дело не в ногах, нет, это те части моего тела, к которым я не имел
никаких претензий. Еще есть член.
Но все остальное работало от случая к случаю. Например - сердце.
Иногда мне казалось, что оно перестает биться.
Я останавливался на несколько секунд. Умирал на несколько секунд.
Затем я приучил себя не обращать на это внимания. И из сердца моя
нелепая маленькая смерть переместилась в легкие. Теперь осталась
только голова.
Избежать мысли, лишиться ее на какое-то время. Низвергнуть мысль до
мельчайшего звука. А затем превратить звук в дырку. Дырку - в точку.
И так далее. Точкой мое представление ограничивалось, хоть я и понимал - там существует что-то более ничтожное.
Я говорил, что дождь прекратился?
Деревня такая-то. Я пришел в нее.
Старые дома, новые дома. В основном старые.
Выбежала собака. Понюхала, облаяла, кажется, в таком порядке.
От меня смердило Иваном, поэтому собака быстро ретировалась, поджав,
как это принято, хвост.
Желтокожая старуха. Долго вглядывалась в меня.
Ваняя?
Я кивнул, сам не знаю почему. Возможно, это был невроз.
В старом доме. Старый запах. Полумрак. Потрепанная антикварная мебель
вперемешку с пластиковой.
Кроме старухи там был старик.
Он тоже закричал "Ваааня", хотел было встать, но старуха подошла и
что-то шепнула ему на ухо.
Садись, говорит.
Я сел на раскладной деревянный стул.
Мне налили водки. Я выпил.
Налили еще. Я выпил.
Где ж тебя носило? - спрашивает старик.
Дороги, говорю я. Я видел десятки дорог. Каждая вела в город или
поселок городского типа. Десятки городов.
О тебе ни слуху ни духу - говорит старуха. Старик кивает.
Я не стал говорить им, что по моему мнению, собственный дух давным
давно покинул мое тело.
Я собрала тебе всех жуков, как ты и просил. - Старуха протянула
двухлитровую банку, полную жучиных трупов.
Спасибо.
Они выползали из стен, из щелей, знаешь, тут такие большие щели, что
однажды я нашла там дохлую мышь. Похоронила на огороде. Это уже давно
не огород, а кладбище. Витька стреляет там по птицам.
Летающие крысы. - прохрипел старик.
Она продолжила: Недавно заходил Костя, помнишь Костю? Ну и вымахал
он, стервец. Приехал на машине с женой и дочкой. Спрашивал про тебя,
а мы и не знали, что ответить. Пропал, говорю, Ванька наш, пропал. Я
знала, что ты когда-нибудь вернешься, только вот боялась, что не
доживу.
Начался дождь.
Старуха засуетилась, ушла в другую комнату, чем-то шумела там.
Кажется, посудой.
Пришла с двумя пластиковыми тазами. Поставила один на пол рядом со
мной. Другой - на стол.
Скоро в них через дырки в потолке закапала вода.
Когда ж ты женисся, Ванька. Ох не доживу я до этого дня. - Она сказала
это замежду прочим, отскребая засохший налет с газовой плитки. Старик
дремал прямо на стуле, откинув голову назад. Одна из его рук упала со
стола, другая сжимала граненый стакан. По окнам бестолково стучал
дождь.
Они рано легли спать. Сказали, что я могу остаться здесь столько,
сколько посчитаю нужным. Я был им в радость. Не я. Иван. В прочем,
какая разница. Я вполне мог быть Иваном. Мне хватило ума позабыть
собственное имя. Позабуду Ивана - и дело с концом. Останется лечь в
какую-нибудь теплую ямку, по типу влагалища, и закончиться.
Я вышел на сырую улицу. Из неба бледно торчали звезды, луна. Они были
не в силах разбавить кромешную темноту. Я двигался на ощупь. Куда?
Искал кладбище-огород. Честно говоря, здесь все было похоже на
кладбище. Только вместо надгробий какие-то колосья, кусты. Но земля
была кладбищенская, я чувствовал густой запах разложения. Привычный
запах придорожной канавы. Здесь я распрощаюсь с Иваном, такой план.
Я не знал точно, что нужно делать в таких случаях. Разделся и лег на
сырую траву.
Завыла собака.
Казалось, я знал Ивана дольше, чем собственную мать. С матерью я
распрощался давно, не помню, при каких обстоятельствах. Наверное, она
выгнала меня из дома, я не смог бы уйти по своей воле. "Я не могу
больше тебя терпеть", - пожалуй, именно так она и сказала на
прощание. В одном из своих ночлегов я завел некоторые отношения с
жирной крысой. Мы питались из одной помойки, позади ресторана. Повар
выносил нам вполне съедобные остатки пищи.
Однажды, крыса пропала. Тогда я решил, что нужно двигаться дальше.
Каким-же сентиментальным я был.
Когда пропадет Иван.
Исчезнет.
Я вероятно пролью что-то вроде сентиментальной слезы. Выражаясь
метафорически. Не думаю, что мое иссохшее тело способно
воспроизводить какие-либо жидкости, кроме мочи.
Когда исчезнет Иван.
Я лег на живот под особенно пышным кустом. Через живот его дух войдет
в эту мертвую землю. Казалось очевидным отдать его земле, нежели
небу.
Чем заканчивается Иван? Пройдя через каждую мелкую частичку моего организма, сквозь величайшую рытвину моего рассудка, прямо в мертвую, былую землю.
Как это жалко, прекрасное чувство жалости, уходи братец, убирайся, нет, исчезай, растворяйся. О тебе не будут помнить, ни один человек не скажет о тебе прощального слова. Я буду нем, в мои мысли тебе более не прокрасться. Огромный человек Иван, не оставивший после себя даже маленькой горстки праха, маленькой горстки слова. Я был твоим единственным спутником жизни и меня тошнит от этого осознания. Как и от всякого осознания. Это пройдет, я привык.
Иван пройдет
как болезнь, ничего больше.
Как несварение желудка.
Отвратительное чувство.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney