РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВИлья Имазин
Увы мне!
19-11-2018 : редактор - Женя Риц
Оратория
I. Осуждение
В союзе с Юзурой не выстроить дом из добротного камня,
чтобы каждый из блоков был гладко обтёсан и состыкован,
чтобы тонкий орнамент мог их украсить…
Эзра Паунд
Окололитературный шлемазл
Имазин,
Кот-проныра, бесцельный бродяга, хамелеон!
Кем ты на царство
бутылок порожних и сломанных стульев помазан?
И в каком лупанарии музой продажною был совращен?
Голосок – тоньше писка попавшей в ловушку полевки.
Мнишь себя единицею литературной,
А сам – ноль и вздор!
Съешь свою кепку и плешь посыпь пеплом!
Нелепы уловки,
К коим ты прибегаешь без тени смущенья, как рыночный вор
Или жалкий паяц, недостойный даже издевки!
Твои глазки – плевочки кипящей смолы, а под ними
Распласталось линяющим крабом пустое лицо.
Карапакс подбородка и скул
Словно сплющен пятой, запятыми
Двух крысиных ноздрей
Жестко выделен нос, шишковат и пунцов.
Неумело очерчены линиями кривыми
Твердокаменный лоб да виски со следами щипцов.
Твои склизкие губы, как черви, что наползли друг на друга.
Из их гнусного блуда рождается вычурный бред.
Ты чванлив и заносчив,
ты сделаешь недругом лучшего друга,
Скандалист и брюзга,
не выносят тебя ни консьерж, ни сосед.
Что имел, промотал, отчий дом променял на лачугу,
А женой, что сбежала на днях, понукал, как прислугой,
И в глухой обороне живешь, мизантроп-домосед.
От касания пальцев твоих, беспардонных и липких,
Мотылек превращается в жабу, в гадюку – сверчок,
Красота оскверненная никнет,
И множит Природа ошибки,
И, запнувшись, Прогресс совершает обратный скачок,
Глохнет Живопись, Музыка слепнет,
Фальшивят валторны и скрипки,
Грубо скомкан и выброшен, словно газеты клочок,
Мир, тобой искаженный, лишенный основы и зыбкий,
И висит в пустоте твой читатель, попав на крючок!
Не касайся пера, Герион! Безобразные всходы
Даст обильный посев ядовитых драконьих зубов!
Мелкой злобы певец!
Все твои порожденья – уроды.
Словно Урфина Джуса солдаты, воинственным сбродом
Маршируют по улицам вымерших городов
И предвечным святыням грозят разбойным походом!
Под расколотым и обескровленным небосводом,
Переставшим быть кровлей лазурной для сирот и вдов,
Собираешь ты, словно паук, свой ничтожный улов:
Полоумных химер, что проносятся хороводом!
Под тяжелой тенью зачахших висячих садов,
В союзе с Юзурой, безрадостном и бесплодном,
Ты все грезишь о вечном, нетленном и первородном,
Словоблуд, пустослов!
Приживал в содружестве певческом и свободном!
На изломе веков
В сердцевине Розы ветров
Вороньем облепленный, пугалом огородным
Ты стращаешь детей,
Или, Гамельнский Крысолов,
Увлекаешь их в логово ночи, согласно народным
Стародавним преданьям, безлик и яйцеголов…
PS. Вот портрет без прикрас нарисованный твой,
Не льстивое, но язвительное зерцало,
Что тебе ниспослано, точно разящее жало,
Не впервой.
Так любуйся и вой,
Льстец придворный в пылающем гайнище Сарданапала:
«Горе мне! Ой-ой-ой!»
Лучше б мать таких не рожала!
Все получишь с лихвой,
Что твоя богомерзость стяжала.
И оставишь потомкам не пламя легенды живой –
Хладный труп красоты поверх стеганого одеяла,
Манекен безобразный, присыпанный прелой листвой.
II. Апелляция[1]
…aerе perennius[2]
Старик Имазин все еще марает
Бумагу, сочиняя всякий вздор,
Но, благо, имени его никто не знает,
И не страшны ему ни слава, ни позор.
И не помогут здесь ни служба на Кавказе,
Ни Чердынь, ни Таруса, ни дуэль.
Никто не скажет: «Был поэт Имазин,
Воспевший юности медовый хмель».
Любители литературной снеди
Его творенья не внесут в свой рацион…
И все же памятник, что крепче меди,
Себе успел-таки воздвигнуть он.
III. Жалоба
Самую большую и самую искреннюю часть
наших молитв составляют жалобы.
Джонатан Свифт
Там где некогда небо – зловонный медведь
Навалился, своей неподъемной тушей
Занял большую часть отведенной мне суши.
Остается лишь выть и тлеть.
Я ведь
Никогда не умел трех вещей: реветь
«ура!», маршировать и восторженно слушать
военных труб «звенящую медь».
Не знаю, что предстоит:
В гиене гореть, в Эдеме балдеть,
Но здесь пространство, мной занимаемое, все уже,
Так как я все сильнее сжимаюсь от стужи.
Мой голос все глуше,
И со мной нынче дружат
Лишь кляп да плеть.
Погружаюсь в Речь, все иное отбросив.
В Штатах, – а прежде в Египте,
– так тосковал Иосиф.
Так же мыкался даже в бытность лауреатом,
С остроласковым лавром на сизых висках,
Со своей Лаурою рядом.
Так же мало места было в груди для полного вздоха,
Хотя, в общем-то, жизнь и писательская судьба
сложились неплохо.
По крайней мере, не то, что у старшего Оси.
Но так же колеса застыли в снегу и сломаны оси.
Так же дрожь выливалась за шиворот вся, без остатка.
Так же вышла боком
кухонного вольнодумства повадка.
И финал такой же – все переплавилось в Слово.
Неужели себе не желал он удела иного?
Раствориться в речи, как некогда сделал Иосиф,
И мне предстоит, пройдя сумасшедшую осень.
И неважно, сколько
Будет написано строк:
Все Речь поглотит – Гераклитов Поток.
И внутри, и кругом – только шаткость да обветшалость.
Плюс дурная привычка у всех выцыганивать жалость:
У читателя, что, как случайный прохожий, – не в курсе,
У сурового критика, что уличил в дурном вкусе;
У жены, которой приходится все это слушать;
У стены, у которой нет языка, но есть уши.
И, конечно, у Господа Бога, конфузясь немного:
Ведь в иных обстоятельствах я, как и Он, недотрога,
Диалогом не склонен себя утруждать со Всевышним,
Да и Он не стремится стать проще, понятней и ближе.
Но как только прижмет, я пишу в Его Жалобной Книге,
Возносить не желая молитв покаянных
И не возлагая вериги.
Он же, в Книгу Судеб меня когда-то вписавший,
Терпеливо внимает моей малодушной фальши.
Как солдат, в пух и прах проигравший последнюю битву,
Онемевший и бормотать не способный молитву,
То ревет, как раненый скот, то протяжно воет,
Также я сокрушаюсь,
Только мое нытье ничего не стоит.
Вместо грохота бомб и разбойного свиста картечи –
Мегаполиса гул,
А мой стон – лишь фигура речи.
В бурлящем потоке людских претензий и жалоб
Моя лопнувшая струна не раз дребезжала,
Но с годами ропот ее стал совсем неразборчив.
Так у врача незаметно портится почерк.
И давно уяснили жена, читатель и критик:
Этих строк сочинитель –
Двурушник, сутяга и нытик.
А безмолвное небо, мой вздор уставшее слушать,
Надо мною нависло тяжелой медвежьей тушей –
Беспросветной тучей, нарисованной тушью,
Вороньем, несущим тоску и удушье.
IV. Покаяние
Увы мне, сыне, увы мне, сладчайший,
Исусе, увы, свете мой дражайший!
Димитрий Ростовский
Даже самовлюбленный Нарцисс, вопреки всем известному мифу,
Горько каялся, вдруг осознав, что сгубил свою душу и нимфу,
Повторяя «Увы, мне!», хлестал отраженье ладонью
И, как я, уповал лишь на милость Господню.
Сладострастный маркиз, превративший любовь в преступленье, –
Даже он, говорят, уповал на грехов отпущенье.
Два крыла, Росинанта, малютку-звезду, компас, парус –
Все, что Ты даровал, – растерял, и теперь только маюсь.
В сердце – гордые львы, за окном – шелестящие ливни
В унисон повторяют все тоже «Увы, мне!»:
– Увы, мне!
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney