РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Юрий Соломко

Память

25-11-2021 : редактор - Владимир Коркунов





Сердце

Расскажи для чего мы! Помолчи со мной об опустевших дворах. Побудь в этом старом времени. Приложи свое ухо к замочной скважине. Послушай, как накатываются волны минут. Спой о том, что домой не вернуться. И плачь, если плачется. И танцуй! И смейся! Говори… О том, что небо над городом тяжелое. О том, что каждый день новый. О том, что любовь пахнет дождем летним. О том, что все дороги сходятся в одну. Только пой песню! Только будь рядом плечом своим! Пой о том, что мы никуда не придем. О том, что мы в своем храме. О том, что дыхание твое горячее. И горькое, как чай. Из листьев смородины. О том, что сердце твое большое. Верное. И непостоянное. Как маленький мальчик. Как маленькая девочка. Как… трехлетка.


Вечный огонь

Возвращались из школы. Держались за руки. Шли через парк. Одна девочка. И два мальчика. Была осень, была зима, была весна… Несли её ранец, как птенца с перебитым крылом. Сначала я. Потом он. А может, сначала он. Потом я. Стояли возле Вечного огня. Рядом с плитами. А на плитах – имена и фамилии... Нам не было больно! Для нас это были просто имена. И просто фамилии. Вечный огонь не горел. Но мы были вместе. И нам было тепло.

Теперь здесь табличка с названием парка. Обновленный барельеф. И Вечный огонь горит. Только вот смотрю на фамилии погибших, а вижу… Тех мальчиков и ту девочку. И думаю о них. С нежностью, грустью и трепетом… С горячей безысходной яростью! Как, уверен, и следует вспоминать своих возлюбленных, неприкаянных бунтарей… И покойников.


Остров

Остров уплыл! Полон песка, ив. Разомлевших пенсионеров. Одуревших от жары детей. Уплыл! Не снится. Не зовет к себе. Нежно по имени не призывает. Остров длинных дней. Щедрого солнца. Ночей июльских. Не снятся больше. Ни мост через реку. Ни звуки рынка. (Он за мостом. В паре километров.) Не снятся теперь. Бабушка и ее внук. Она не спрашивает его: хочешь кушать? Не чистит ему яичко. Не гладит его по спине. Остров уплыл! Выцветшие плакаты. О безопасном поведении на воде. Об оказании скорой помощи потерпевшему; Аллеи к мосту. В уродливых трещинах, как женщина в послеоперационных шрамах; Оставленные. Покинутые. Забытые. В высоком камыше катамараны.


Река

И автомобили один за другим исчезают за поворотом. И вольная набережная под женскими ступнями. Вдаль бежит. И река течёт. Как минута. И деревья с вкраплением багрового и золотого. Торжественны. И ветви их колышутся на ветру. Как тюлевые занавески. И медленные рабочие по ту сторону реки. Собирают к обеду. Раскладывают нехитрую пищу. На грубых досках. Бетоне. Сколоченных наспех козлах. И мост через реку. И силуэт многоэтажки в глубокой воде. И прыткие курьеры. На велосипедах. С красными и желтыми рюкзаками. Мчатся. Как через целую жизнь. И мальчик. И женщина. На самокате. Как в пироге. Плывут. И пожилая пара. На том берегу. Как на засвеченном фотонегативе. И колонна автомобилей. Как колонна солдат. И слышны голоса. И гулкий. (Тревожный!) Звук сирены скорой помощи. Над рекой. Каждую четверть часа. (Каждую четверть застывшего времени.) Как сигнал об отправлении парома. Будто из мира живых. Словно в мир мертвых.


Короткий метр

Советский фильм середины 80-х «Курьер» заканчивается таким эпизодом: главный герой Иван спрашивает своего приятеля, о чем он мечтает. Базин (так зовут приятеля) мечтает о теплой куртке. «Мне все равно скоро в армию, а ты на вот – снимая с себя пальто и протягивая его товарищу, –  говорит Иван, – мечтай о чем-нибудь великом!» Он прощается с Базиным и уходит. Ему на встречу идет солдат. С медалями, орденами, шрамом на лице. В руке военного чемодан. Взгляды солдата и Ивана встречаются.

Вверх экрана ползут титры. Зритель смотрит перед собой расфокусированным взглядом. Титры продолжают ползти вверх.

Сейчас самое время для ремейка того перестроечного фильма! Если бы я был режиссером и снимал бы новый вариант «Курьера», в своем кино я обязательно оставил бы эту сцену: главный герой Иван спрашивал бы своего приятеля, о чем тот мечтает. Базин бы говорил, что мечтает о теплой куртке. «Мне все равно скоро в армию, а ты на вот, – говорил бы Иван, – снимая с себя пальто и протягивая его товарищу, – мечтай о том, что для тебя по-настоящему важно!» Он прощался бы с Базиным и уходил. Ему на встречу шел бы солдат. С медалями, орденами, шрамом на лице. В руке военного был бы чемодан. Взгляды солдата и Ивана встречались бы.

Мой фильм был бы короткометражным. Мой фильм состоял бы только из этого эпизода.
 

Ванька


Соседка сказала: «С Ванькой беда». Потом я услышал еще от кого-то. Через неделю на улице, на которой мы выросли, об этом судачили уже во всю. В соцсетях появилась запись: «Взял в руки оружие. Погиб, как мужик. Ему было 27». Первое время я успокаивал себя тем, что его жена Катя, вывесившая в интернете эту байду, просто паникует. Обычная бабья истерика! Катя и его родители оббегали все городские морги. Тела Ивана там не было. 
На «девять дней» мы собрались через три недели после его смерти. Друзья детства. Почти все с одной улицы. Почти вся наша компания.
Пока ехали на кладбище, Юля пересчитала цветы. (Когда продавщица их паковала, один упал на асфальт. Антон спросил: «Этот тоже наш?» — И нагнулся за цветком. — «Нет, не ваш, молодой человек». — И забрала его обратно.) «Все-таки Ванькин был, — сказала Юля. В букете — нечетное как для живого».
Поминали в пиццерии. Чуть ли не напротив родительского дома Ивана. Ванька́ и нас здесь знали, поэтому вопрос о том, чтобы пронести и распивать своё бухло, не подымался в принципе. И так понимали, что можно. А если бы спросили, хозяин дядя Женя непременно бы пристыдил: вы чё, как не родные?
По одну сторону стола сядут девчонки, по другую — пацаны. «Странно мы как-то сели», — начнёт Димон. Разглядев напротив себя полную стопку и пустой стул, растеряно улыбнется. Но найдется и скажет.
(Слушая Диму, буду машинально напевать: что мол ничего не изменилось, всё как всегда — тоже небо, опять голубое... А Ванька? А что Ванька? Просто вышел покурить, не позвав с собой... Может, хотел тёлке очередной позвонить? И вот пройдет минута: он договорит и вернётся...)
«Смотри-ка, — скажет Дима, — мы парня в землю, а он... в своем репертуаре, — продолжит мысль, указывая взглядом на пустой стул, — левый бок Настя с Юлькой подпирают, значится, а правый — Элька с Олькой... За Ваньку, ребята! Ух, и бабник был! Светлая ему память... Да не чокаясь же, ребята. Не чокаясь!»


Бутерброд с вареной сгущенкой

1

Я топчусь на бабушкиных ступнях. Мне нету и трёх лет. Бабушка месит тесто. До столешницы кухонного стола я достаю только ладошками. Но уверен, что помогаю. Я совсем маленький: всё что знаю – я знаю наверняка.
Вот, к примеру, часы на взрослых мужских запястьях папы и дедушки. И на тонком изящном мамином. И еще часы в каждой из комнат – настенные над кроватью и будильники у диванов: БЕСПОЛЕЗНЫЕ КРАСИВЫЕ ИГРУШКИ.
Взрослые уверены, что часы нужны для удобства. (Да и просто радуют глаз.) Чтобы везде вовремя успевать. Не опаздывать. Планировать свое время. А мне-то известно…
Настенные и будильники, наручные и, скажем, на цепочке, электронные и механические – в общем, любые – они для другого. Чтобы пропустить важное. Чтобы знать только фрагменты себя и своего опыта. Чтобы бесполезно и мучительно копаться в прошлом, когда подрасту. Чтобы собирать себя заново, обнаружив, что я в игре. (Играю в чужую.) Для того чтобы однажды, если очень повезёт, заметить, как плотно обтекает; и как вертит; и как не спрашивает; и как не считается со мной. (Время.)
 

2

Я держу руку (или руки) в трусах. Всё-таки, руки. Мне, наверное, года четыре. И я держу их там. И в этом нет никакого сексуального подтекста. И даже исследования своего тела в этом никакого нет. Просто руки в трусах. «Убери руки! Убери руки, я сказала». Это бабушка. Взрослые всегда где-то неподалеку.
Мне, наверное, лет шесть. Соседским девочкам пять и четыре. Мы по очереди приспускаем трусы. Они показывают свои писи друг другу с таким же азартом и стыдом, с каким демонстрируют их мне. Но как-то мельком. Скомкано. Я же показываю им свой писюнчик долго и с гордостью. И чувствую, что я на коне. И думаю, что взрослый. И абсолютно уверен, что генерал. И что не хуй ровесницам предъявляю! А даже, как будто руковожу парадом военных.
Я в летнем лагере отдыха. Мне восемь лет. Моему другу Ване тоже, а его двоюродной сестре Яне шесть. Мы в женском туалете. Наша подружка почти школьница, а значит правила у игры уже сложнее. Яна просит меня задрать ей низ сарафана и придержать его над бедрами. А Ваню – спустить с нее трусики. Мгновение она испытывающе смотрит на нас: «А сейчас, говорит, я буду кричать». И верещит… прекрасная маленькая сука.
 

3

Мы стоим на холодном еще не прогревшемся кафеле в душевых кабинах. По нам стекает мыльная вода. По проходу между душевыми и шкафчиками для вещей шастает тетка в белом больничном халате. И покрикивает: «Мойтесь получше. Мочалочкой! Мочалочкой! В бассейн пускаем только чистюль». Мы пошло шутим и натужно смеемся. Всем своим видом стараясь показать, что не смущены. Я силюсь не обращать на эту паскуду внимание. Но не очень-то получается.
Наши одноклассницы совсем близко. Через стену от нас. Из-за этого еще нестерпимее. Там же физрук Борода. Шлепает по проходу, гоняя грязную воду и приговаривая: «Стыдно, вам должно быть! Взрослые уже совсем женщины, а так набрызгиваете».
Перед началом урока нас проверяют «на соответствие санитарным нормам». Скребут чем-то металлическим наши пятки и шеи. Под улюлюканье одноклассников полдесятка мальчиков и несколько девочек отправляют домываться. Пару ребят под дружный гогот возвращают в душ третий раз.
Девчонки в закрытых купальниках и резиновых шапочках. Мы с короткими стрижками и довольными лицами. У многих заметно топорщатся плавки. В помещении бассейна сильный запах хлорки.
Я рассматриваю одноклассниц. Мы все их рассматриваем. Девочки хихикают и переговариваются.
 

4

Феноменально высокая, ростом с нашу первую учительницу уже во втором классе Вита Гук; Сережа Максименко с полными щеками и огромным ранцем за спиной; всегда растрёпанная, бегущая по коридорам школы в никому не ведомом, кроме неё направлении Катя Гулакова; сидящая за партой чуть сгорбившись, знающая всё назубок и нерешительно поднявшая тоненькую руку, да так и оставшаяся в моей памяти Марина Шип; Пашка Бесценный, при разговоре прикрывающий рот ладонью; потомственная артистка Катя, еще в третьем классе уехавшая с родителями в более сытый город и цирк; юркий, говорящий скороговоркой Руслан Слатюк, при каждом шаге пинающий сумку со сменкой; Артем Барчан, Барчанятко, как называла его Любовь Иосифовна, а вслед за ней и мы; два брата с разницей в 50 минут Леша и Серёжа Кадыгробы, абсолютно непохожие друг на друга внешне и по характеру, как обычно и бывает с двойняшками; неугомонный спорщик и мой сумасшедший друг Саша Никитин, маленькие женщины-кокетки Аня Панасенко и Лена Бондаренко… вы все мне снитесь. Вместе с ребятами из университета, с дворовыми друзьями, с коллегами по работе. Вперемешку. Скопом. Мы играем в квача, задорно и без тени усталости носимся по огромному для нас, малышей, периметру школы. И нас не могут угомонить никакие старшеклассники с красной повязкой на рукаве и никакие учителя! И почти всегда, когда веселье достигает апогея, когда счастье становится настолько интенсивным, что, кажется, его невозможно вынести, я замечаю, что с этой девочкой я учился совсем в другой школе, этот мальчик из летнего лагеря, а завуч начальных классов и вовсе мой вузовский преподаватель доцент Копытин.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah




πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney