РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Кирилл Ефремов

книга I - Herbarium

29-11-2004 : редактор - Павел Настин





НАЧАЛО. часть I

часть II

КВАРТАЛЫ АРХИВОВ АНЕНЕРБЕ
*корзина для радиоактивного мусора


Месяц пролетел и исчез.
В той чёрно-серости
разрозненных кварталов
древние слышимы отголоски царств,
абракадабр, веяний, войн,
и слышимый пустоты табор
твоих рассеянных, средь дня порталов,
театру сонма приближающих угоден.

Я вижу беспамятство закопчённой азбуки мифа
и листья, пыльцой испещренные, гинкго,
увлекая средь вороха Аксум и Гиксос упоминанием,
отяготившие свой медленный ковчег знанием;
и язык этот спит, миф продолжает плыть.

Но вымышленный, как стожарой Азии Синдбис –
и лик его жар, и камня отеком иероглитис –
смехом двоящийся сфинкса презрительный вымысел.

Но безжалостный, как стонаслаждений желания Симург –
и жив его глас, и ассоциации Зигмунд –
чёрна на златовых сотен фаллических Г
и злата на чёрном бархатных лимузинов наци
в начале прихода к власти злонасаждающей.

Сооткровение, подчиняясь четверостению
крепости небывалой, словно Баабиль,
и поздняя отроковятина, гнутые буквы награды,
крест, вознесение – лаковый знак возрождения
расовой платины, столоверчение
и его имени гибель, гибель.

Как, полыхая эхом, полки твои клокотали
вверх по железной расцетте. Абие
жезлом над жерлами вскинут: шах! Аненербе,
и собственных лап пепелом сфинкс надхохотавший —
ликом безмолвен, и сед его ветер пустыни –
лёд его сад над тобою – остылый.

...Игры, метавшие бисер и мух пред великим сбродом,
следуя кастами за Касталиями,
созидая их и икс золочёной стадии
стали орудий двухбашенных,
тех каруселей бродячих, стосаженных
мнимой истории, ссоры – стадных
молоха и арктос медведя, наследие
скрывается за порталами тайны.
И раскатами пороха, последними.

Из тьмы великолепных наслаждений,
«о детском солнечном» – жизнь обернётся
оркестром. Памятуя осенний семестр,
семинарии, разбитые на секунды и терции,
амаркорд пустырей за окном, гравий,
остроголовую церковь...
Жизнь моя обернётся.

И так процветал шар. Военного вида
Захватанный перчатками иней
кутает поручни, ведшие к пристани в воду –
мутные истины миссии.
Ветром скитаясь, Россия,
из под ног уплывающая. Далее отстоящим
землям склоняюсь сияющим.

(декабрь 1993)




ИВАН КУХНЯ
*лекция о природе вещей


Значение бублика нам непонятно.
Олейников



Кухня!
Люблю я слово «кухня».
Кастрюль весёлая чехарда, на полках соковарки затаились,
плита подмигнула мне и вот – риса бокалы пеку;
два цзиня орехов; я самоваром щёлкаю и вижу нос,
яростно вращаю корзиной с луком я,
много халвы поедая случайной рукой.

Эй, поправляйте линию ножа:
смело хохочущий цирк овощей предо мной,
на велосипеде капуста и порк
жонглируют сметанными шарами.

Во фрухт-салат сгущённых слив плеща страницы,
мой конфирмант, как праздник тонко режь хлеб.
Вкруг талии свив поварской колпак,
баянист сапога я и о: (тильвинь-тильвинь)
пар из ноздрей Савелия: чой!

Файн-фудс кух-лоратория:
экономьте силы, экономьте ваши
пельмени; кухоннобин-стол (грох подстаканники) –
полон хлеба, волшбы и греха: огонь яичницы,
соуса крепкий яд, ветчины фаллическое весло,
сыр прекрасен, креветок зимний пейзаж,
гороху пёстрый батальон, воз зелени
и йогурта дивные берега, как лицедей
стоит бутылка квасу.
Скорей влезай на яхту с пирогами!

Сахару полные чаши подбросив в воздух,
я восклицаю: «желающие заморить червяка!»:
о, милый окунь под зелёным майонезом,
суп – только вкусный суп, грибов луг, корнишонов
золотые рыбы хрустят, как знанья твёрдые, немного
войди-ка в куховарню, эй.

Живот из красного вина, мартини
в дверь стучит – хой! – леща по крепкому
затылку пива, но поставь и пей
великий и наигустейший сам,
с полынью, мёдом и чобром,
наслащенный таким спокойным жестом.

Есть ясность: эй, э.чайник
втыкай себе в ухо – всему охота –
да просто Радио Изобилие –
мерцает летняя кухмистерская башня –
там плещется в эфире стран, бокалами бренча:
– «Полководец – 1», ответьте «Кухне», приём.
– «Смольный», «Смольный», как слышите «Кухню», приём...

Скорей, мой состоятельный клиент и друг,
я знаю: ккухня! Не зерцал –
королевство котлов и скалок, и льезона;
льезон мой, льезон, хмель, попкорн,
в чумичке плавает лесной клевер,
Хлебников в умывальнике покрылся книгою, кук,
бутербродов стая, простокваши утюг за окно
бултых, и ты, пловчиха-гусятница, словно бы баржа,
тяжело гружённая индюшачьими головами и рисом –
пар из трубы, лле компотт; в кокошнике,
как некая Алла Ивановна –
стоит удивительный варенья таз.

Сам сельдерей, надменный азиат,
цветов махорка, туша проклятая оливье,
кузяр-фаршированный перц,
хоттын-селедочница полна,
плов-бармалей схватил за бороду и нос:
ключ поверни, дверь спрятана за очагом
в каморке старого матроса...
Встань, встань. Задвижню отомкни:
добро жеваловать, мой хищ. –
В златой кухонобин, где антресоль громадна и дерзка.
Надень же новую причёску и часы.

Крамольно дверь вертай: там я,
посудомвение осуществляю
вольною походкой рук.
На голове тарелок смуглое лицо,
гимнаст-монарх ножа и танго серебра.
– Со мною лук и лимон – рыбьи враги,
со мною клён-апельсин, крабьи палки и джус,
дроблёного кофе полный тарабан-сундук,
вся армия сахара и белая церковь молока.

Горячий подан стол.
Часы стреляют два.

Пусть будет жар и ливин`блюз,
дзен ужина и звон хрустального меча,
в театре повседневности и в лучшего табака круженье –
успех сковороды, пляж «исцеление и блаженство».
Не бойся стука в окно: это за мной,
это яблочный соус, и мы у него в ладонях,
но яблочный соус мой друг... Эй, дядя,
с длиннющим животом,
прекрасный барин мой и гость –
салфетки в бороду втыкай,
фартуком, фарлухтом поминутно опоясывая затылок,
до страху цепляя манты за мантами,
читая, блин, запрещённую литературу –
садись к костру.

...Так в чём-же пение и радость?
Здесь не свекла варёная, но кушанья вполне съедобные,
трапезы обеденные яства, пикантейшие закуски и десерты,
всё для салата, мсло и сено, мокека из продуктов моря,
гастрономия охлаждённая, цукаты, снедь, бакалей мишура,
н-продовольствие, природы и труда дары, фри, кайфбургер,
да просто сметаны пуд; подкрепляйтесь: горячие супы от Дега,
напитки и гарнир наверх, книг кулинарных луизитания,
реклама, лук, приправы и поваренная соль. –
Не эротика, но э, рот еды полон – отл. –
и «вксн.» оценка «ять».
Правильно!

...И длинный балаган делициозов
приятно куверты заполонил.
В метрополии –
воздух прозрачен и свеж,
в Батькополье, или на реке
Хровокалянваям, – выбирайте –
помните ли вы это слово:
не «кухлянка». «Да» – «кухня»!
Я здесь. Зовите меня просто –
«Кухня».

(октябрь 1993; год забыл)




БУРАТИНО, СКАЖИ: ПОПКОРН, ПОПКОРН
*корзина для радиоактивного мусора


У меня яблоки с собой!
kорова


Одна голая женщина
кому-то вменяла в укор:
непонятище!
Когнаку!
Жаворонок и свинья,
два чинзано и кофе-шуматра.

Индющачья баржа Раушенберга
везома голубчиками из салуна –
головорезы в пачках,
туземец громадно поплыл.

«У дяди Клинтуха в Нью-Амстердахе».
С головою Гиллана и Босса
жилищный Раушенбергус
удивлённо отснял
два на чёрные яйца дога.
Рьенк!

Сапогами рубить колофаны,
штукатур-заборы: «Вода из крана,
Пальмовый вор вонтед,
коммунизму шишка, цшк,
Госсолодин Горбатнов
обещал восемнадцать тортов».

Восклицая «Заханчивается Дирол»,
фотожурналист над стульями и нами
снисходительно захохотал.

II
Сурдоположение блесны:
Жил-да-были цар и цариха,
Была у них момордика пепо.

Кучаподобный папапандро
в поте тильвиня своего
кувылепхожий папакарло
кровопотливо нос паклей
красиво забирал.

Абыро-фиттихный папаримских,
а не фактильно пессимистных,
(а он любил мотоциклистных)
не чешуёй орехи не жуёт.

Экс-граф, плющ изъят.
бьём чуждый цен хвощ.
Одна сизая гуля
помахивала предо носом бедного:
чего тебе наебно, страхче?
– Рыбку.

III
С одной стороны синистер –
я в комнате доррисон.
С другой макароны карлсон –
я просто чюрт в капусте.

Пор фаворе, чихаю.
Сейчас у меня из носа
вылетит стадо коз:
Хиштаки Саритануар!

Ворона каркнула
во всё собачье горло:
Куча!

С другой декстер стороны гробового оркестра
Госсолодин пра-редактор
мягчайшей газетки Искра,
пожирая мятежно чернильницы чёрного теста,
в ссыльнополию свищет
с роялем на башне и тестью.
За горбом дорога
пропадает в еле заметный зад.

Много лет с лихуем.
В яблоках либерти любрицы
фрикции устрицы,
хулиганы жмайте за зайцево зада задцо.
Йе, они трахались в книге!
Зуб в пальто стоит на крыше
и он все нарушенья слышит.

Квартиросъёмщики в балетных пачках
смакуют (‘)ыбу на коврах...

IV
Зас сурдоположение:
поц войны и вор,
Одна Лз. Джо Конда, дрэдлокс Джайны,
Джа Господства и Джа Растафари
в одном дядитомном
хижилье.
Буря скрылася, ночь из глаз.

Всё, отдых и сон,
ớмлет и сыр,
кофе и ром.

– Спи, спи, дрыхни.
С оборжанием:
Цукен, Прол, Смит.

P.S.: Руны хвалят мою писанину.
Говорят, сдохнешь ты над своей писаниной.

(декабрь 1993)




ШЕСТОЕ ЖЕЛАНИЕ СИНДБИС


Если у вас выпадет ресница
и вы положите её на большой палец,
то получите всё, чего желаете,
если только в решительную минуту
не будете думать о лисьих хвостах.

Поверье



Война в жаркий день. Омовение ног.
Уступает твоя запоздалая злоба, Есир.
Встань долой, суд идёт. Ослепление дня.
Стелет жёлтый прибой:
пыль, сметённая ветром и воль
мёртвых песчаных вступление. Острая соль,
орд сплетённых биение
в беспорядке и топот зверей
(смотрит цезарь с холма на свою саранчу),
рёв проткнутых коней и людской,
кровяное зловонье и пот
(сколь недобрая слава мерцает в глазах –
ворон, шкура истлевшей овчины в когтях –
держит строки, как череп на смирном столбе
выбелен серою пылью).

Война трёх сторон. Небывалый удел.
Стань медведицей, ярость и злоба, Есир.
Знаки видели ныне неявленных дел,
видел, ровные числа сложивший, визир.
Стань убежищем, скрой убеждение,
выправи кость мою, сполох-медведица,
коль способна ломать, имя тебе, страх,
вознесённой средь бархатных шкур Тиамат
принёсет гость явленный, словно я – Хирмиз шах,
и расставит. И ставит блистательный мат
кесар-двойник, и бушует твоя саранча
за цветной глинобитной стеной,
уступает и кровью –
где пятнает слепой солончак...

De profundis, чумная Азия,
День Альшаальб, шум-оазис, видение Разина;
вымышлена, грязна, стожара, гудят твои бубны,
беснуется в танце верблюд, опоён, изукрашен
пред царским взором, разевает жёлтые зубы.
С ним припадёшь на колено, тучная,
неистощимая, как под плетьми живучий
жилистый раб. Опускаешься в чащу времен,
вслед за Африкой плоской, чашей имен,
из под ног уходящей землёй –
да будет скрыта в истоках...

Ante profugum, царь лиходеев Разин,
царь-путешественник. Бей поверженных лютых,
раб, выносливый, как насекомое.
День Альгафи, зеркало писем смутных,
дар свободы, сырыми плетьми подаяние.
Пальцы торжищ: в обмен на горчицы зерно
ляжет воля в голодной ладони ярмо.
И отпустят, излётной пулей падёт,
красным прутом кочет вражды обряжён...
Но скачущий в клетке, двойник, слушай
их тупой и гортанный язык: го, го!
Так и смерть на миру страшна
(и твоя будет дурна,
как по звезде на руке).

II

Ты отправься в зелёный сумрак горы,
где пряных стволов узорчатый дым,
по спинам фиолетовых туш буффало –
на болоте застыли, точно коровье седло.
Вот гроздья муравьёв, прозрачных винным соком,
в конвертах из листвы, иглой живой сплетённых...
То проложен блестящий аспид-змеёк,
запотевший ядом алмаз-ручеёк
в зарешеченных тканях прохладных и спелых
джунглей, как спел урожай
и рисунок парчовой накидки омелы.

Волшебная страна с богами дикарей...
Вверх, по буйволам, смежившим веки,
как седой великан, чьи отмечены ступни в скале,
под его сфинкса выщербленным ликом,
под насмешливым оком птиц –
бег тропы по бумаге рисовой.

...В этом месте у входа живая река
окинет цепким взглядом старика, безыменна –
подходит ли тебе длинное имя – перевёрнутой
Доколумбовой Индии – «Творец Нитатагокан:
я рассказываю сказку, или вымышленную историю...»

III

Запах сумерек – враг имбиря,
крик цикады, пасеки голос.
Неразгадан день в комнате янтаря
одинокий, в капле пустыни долгий...

Снизойди на жёлтый покой.
На коленях, лишь смолкнет танец,
вечно жаден водой,
как мертвы родники,
как блестит перевитая кладь драгоценных костей –
тех колодцев иссохшую память
не отыщешь. Песка глубока постель.

Обернись над покоем ясным,
над огненной жилой прибоя,
над густой птичьей зарослью: эха, воды,
солнца и синевы приметы.
Опустелый дворец и смирение лета.

Где возносится в полдень истёкшей смолы аромат
и теряется в мареве спутанных лент и цвета.

Запах песчаных следов – ожиданье дождя,
гомон обетованный, сквозь крылья, от бездны до края
ста сотен, несущих в клювах ворчание
грома в облачных стаях –
что уносится в лес, лес,
охвативший подножия тесных
пожелтевших хребтов чресел.
Ненасытных излечит желание.

Так обрушится дождь, красно-белый дракон,
что вечно гнездится в море.
Падает, падает, великим кронам угоден.
Твой дождь, что зеркальным серпом
дразнит хрупкий цветок змеи
и засухи – вниз по отвесной стене
опускается, истощая гром,
так копьём тревожащий улей змей.

И настигает, требуя, ветер –
журавль, танцующий на холстах;
удержись на скользком небесном мосту,
над страхами танцуя, сеятель.
В каждом облаке комонь и кмет,
неизвестному щавель и плеть,
гонит месяцы ветер.

В жарком становье рваный ночлег,
мех из медного льна. По левую –
шахматный тигр-кузнец, слово огня.
В золоте с пеплом и снегом
явится, о, мой прекрасный слуга,
что открывает пожара ларец.
Женской кровью пахучей краплёный бархат
стелет на ночь твоя потемневшая ярь.
Когти искор в перо журавля.

Но в сырой наготе
мхами шкуры лесов-обезьян
преграждает хохочущий винный старик –
царь иллюзий и перемен, дух изъяна,
властелин, семенами игр
начинивший злое гнездо.
Холодом и стихами увит,
руки согреет о лисий хвост
или шершня, покорного тигра.

Лишь тебе уходить, забываешь, Есир:
князь Синдбис, открой мне тайну...
Так в пыли, преклоняясь ношей,
избегая утра, хлеб обменяв на сахар,
растерял ты замок в решётке мака.

Так смеюсь над тобой. Созерцание дня.
Синдбис. Разоренье осиных гнёзд.
Далека ли дорога, дым разъедает голос,
стелется, стелется, полный враноголовой
и тревожащей тени. Как лошадьми хлещет
долгое войско смятения:
о, вспарывай резче –
ты уносись в степь
по ту сторону стен...

IV

О, зверолов, наставь свои невидимые нити,
перья сов на шляпе витой из соломы и мифа,
копоть лентой, на тулье ресницы мира,
камни сбросил,
на круглом холме деревянные веки раздразнил,
плечи приподнял, сокола бросает вверх господин,
недругами забыт, горбоносый король один,
бьёт траву, и конопляное семя летит, летит...

На ковчегах
некогда из первой страны он вышел,
через море облики и письмена
брал с собой, маски зверей и птиц,
сердцевину осоки, улей стражей бессонных.
Три песчаных слуги для истины:
Тот, Гойтосир, Анубис –
всход повергает смерть
и знает числовая твердь.

Синдбис. Раздвоенное копыто гор.
Караванные тропы, Бактра-мать городов
муравейником тащит усталый горб.
Торги, буйство эмалей и глин, жаркий шум,
пересохший зловещий город Сендай:
зазеваешься – слижет цепкий недуг.
Засияют воды – дно чаши твоей велико,
жадной; узкий воспетый уструг
тонет ресницей; соблазн (да поддайся, Есир).
Сам, одетый в лисьи меха,
царь не потонет на середине стиха.

Но я слышу пульсации, трубных молений – силы,
биение сердца земли – исторжение рек
ста великих долин; вспомни, какой простор
в разрешении этих препятствий!
Здесь держась рукава голубой борозды
вниз уносит купец-мореход шелка,
красных ягод прилив, драгоценный бокал,
крики радужных птиц и до неба – сады, сады...

V

Здесь меня за водой опускают
в колодец, опутав сетью:
сначала я попал к дэвам,
потом к ассурам,
дальше гурии кормили меня клубникой,
смеялись: о, рыжебородый, останься...
В подземных библиотеках
клинописным цилиндром отбился
от женообразных чудищ, ведал ещё страхов,
но взобрался с водою в мешке
по прочной густой паутине
(а веревку – съели термиты).
Наверху же прошли – год и тысяча лет,
и я пустился обратно вспять:

холма и север.
Водополье начинает княжить.
Березы светел лик и затаилась нежить
повсюду: в льдистых оках водоёмов,
на ветке клейкой, на ожившем теле,
на корне... Васантас чёрный, выбившийся
прядью сонной из числа других мохнатых,
ручьём безжалостным омытый –
дерево-весна белого,
дерево-беркана соком истёкшего болого,
жадной слезой для меня,
горсть собравшего в сласть.

По снегам и водам плывёт,
зверей и птиц мокрых полное,
в половодье их островом кормит.

Если имя невидимое обыграл,
колесничий, скольжение правящий, стал.
Это было в старые времена...
Непригнутой ветвью оно обжигало глаза,
выше ростом, в венце с облаками,
над землёю шумело – тугими яблоками,
над землёю орехами и сливой терновой...
Красный дровосек, направляющий клин –
бей баклана серпом – примиряет листья
с бурым ветром осок, крона ляжет в песок.

Когда выловит из воды молчаливый рыбак –
засушит тебя, жечь костры будет,
сквородки жарить, поселится здесь –
чисто выбелена Ветром, Дождью,
превратишься в ножны, или избы его кнес.

VI

Далека ли печаль, Королева ужей?
Далека.
Вызов времени поглотила река,
котловина, зигзаг и стрежень.
И гнилое железо.

Надо было гнать, видеть, смотреть:
Ель Королева Ужей, витая чеканка ножей
работы скифских курганов –
не слишком ли много царей –
смилуйся, будь жестока, зову,
нарушая обет, тебе жертвую
дерево и золу, мой тотем и табу,
золото и листву, изморось и траву...

Надо было ненавидеть, держать:
Твой омытый табун затерялся во ржах –
да не будет вдали. Берег ссыльной земли.
Свой простор береги, ты умчишься опять,
не найти, не отнять, пропадай, Водополье, беги, беги...

Надо было гореть, дышать, слышать,
терпеть…
Себя же принёс двоим неведомым светлым,
упоминание о которых запретно
среди этих семи желаний.
В целом, странная служба подходит к концу,
узел слабнет, в то время как силы мои прибывают.

Может тебе это бред обмельчавших рек,
по камням ветви несущих вдогонку:
Синдбис, боевая раскраска духов.
Там в конце всегда ветер
ничего не уловишь слухом
долгий бездонный покой, затихает голос
позабудет, сдунет, как этот волос

(лето 1992)



ДУХ-ИЛЬИНЪ
* корзина для радиоактивного мусора


Исполненные крутого секса осенние дни.
Я вспоминаю школу, напевая «билла, билла –
для нас открытые двери...»
Я ничего не помню. Каменный лозунг «добро»
коллективизьм вычищает лопатой труда.
Я ничего не вижу. Город залеплен снегом.
– Живущие в хоботах, здесь город Начало Света,
на горчичном плацу
говорите «мустард, мустардъ»
на фоне памятника с рукой
супревоткнутой в озеро.

По щиколотку во Вся-Неизученной Стране:
один, два-рраз! – но я не читаю книгу.
Я верчу цифру «алло» – и конверт прибывает с востока:
гипсовый Пушкин полусочинений:
пришпорьте пазуху и рукава,
министерский цветок,
уравнение око за око Лейбница,
что такое будет совершенный ответ –
в белокаменной фиге затаил секрет.

И в чернильницу ученический палец пихнув,
вынимайте дрожащий и полупрозрачный билет
номер «ямб», формула термидора, сменный башмак,
выше колена икс, бутерброды, патроны в носках,
справкой подколотый зад, номер, номер,
мой город – ночной форпост, алло,
на востоке море, Алеуты, Джуно, военные корабли...
на востоке никто не мелькает с билетом внутри.

Я ещё не вполне после коммунальной тревоги
под партами поползу:
схоронился ли кто в камышах,
по самую грудь в доброй билле? –
в летаргических противогазах,
противодышащих Дух-Ильин?

«Сапперлипоппетт» выговаривает отл.
Хорошие оценки приносит домой пятачок.
Три-вправо-руля! – корабль знаний совершенно удвл.
Какие крылатые от ругани, собаки,
два балла проламывают пол в спортзале.
Кол реликтово-красный, это единство,
может быть, это бегом, бегом, саган-даган –
курить на прозрачном морозе.
Но я не верю отзвуки музыки
и я не болею кино.

Всё-же по татюрской стороне валом,
в гастрономе и на футбольном поле –
поморгавшие и порастающие дети
щёлкали по весёлому мячику –
вчерашние Кругловы и Казачковы –
совершенно конфеты, упавшие в кислую капусту и в соль.

Что-то новое обсыхает на жабрах:
«мы будем выпивать тайно и секретно,
заминая скрытыми желудями,
звякая стеклом сугубо внутреннего значения».

Они вцепились в самую глотку –
всегда, блин, открытые двери,
стоящие под знакомым аналитическим №№№
чортова краснокожая билла в затылке,
меткий костыль в мозжечке, –
под открытую дудку
я восхожу, хватающий воздух, на сцену,
и я всевижу её,
я стреляю в вас – никого,
и ученический граммофон
выдувает из оловянных листов своё «Иннуендо»:

...пит наш разум возмущё –
– мертный бой вести го –
– хра-а-а –
– а...

По другую сторону от заржавого королевства,
проставившего свои таинственные визы –
вражья балка, чужое колено,
серые кнопки, шерифские флаги, ангары,
негры пляшут, Гиллана свирепая глотка,
(а метла всё метёт) – фиолетовый Пинк,
пепельница, в штанинах Фойл,
Чортовджакомо, нечто реакционное
и пресловутое. Там пробавляют джаз,
ноги на самую верхотуру кладёт Герой,
жрущий чизбургеры в бигмачной
на ходу, роняя петрушку
по-американски как-то, какая рассеянность...
И герой отливает кровью
на чёрные голые ветви
японской щпионской вишни.
Я говорью, рыба всё поразгрызла монетки фонтанов –
вдоволь лежащая хлеб-свинина трёх сотен штатов
в отшлифованных телеграфах этого заводного глобуса:
шлём на пасху два бакса по факсу,
с оборжанием: Цукен, Прол, Смит.
И с ними дядька Бродский.

На пакетботах Св. Пётр и Святой Цинги,
не различая на фотографиях флагов
(машите мне, прекрасные друзья)
+ характеристика, как часть
бесплатного молока + хлеба каменного дырочки,
карандашом военным загребая мощно,
в новостройках от берегов биллы,
давно отвалил
(о, в чём это вся макушка) –
мой сон тихо свищет в других совершенно залах:
там приближается вальд, цветники,
галерея. Но нет, позвольте...

Цвета сухого дерьма
в дальнем конце коридор.
Шухер. Старуха полощет пол.
Вонь ремонта. Столовский гвалт.
Вот покосились слева –
вполне узнаваемые умывальники,
шаг за шагом, дзынь, звонок,
враги заполняют помещение,

где я уже заприметил деревянный этаж:
золотая карта печенега,
откуда смотрит почётным глазом Дух-Ильинъ!

(декабрь 1994)



ЧАЙ


К вечернему чаю
буду подан непосредственно я, –
как пирог с трюфелем, приправленный платонической
дружбой, текстом и тоской по
несуществующему миру, что хуже,
чем по родине, ибо Родина с её берёзкой
существует, а ночной город в зелёной бухте –
совершенно нет – для меня,
который как снег на голову входит, в дверь стучит, – войдите! –
кричу хрипло себе, – кто там? У меня беспорядок, извини, старик,
или даже
старый козёл – входит я, как бином Ньютона – с двумя ушами
и глазами, а нос – остаточный член в форме Лагранжа.
– Какими судьбами? О, сколько лет! Да ты ничуть не изменился,
садись, дорогой мой я, я вскипячу чай
и достану деликатес – с трюфелями пирог, наливай,
выпьем грог, расскажи мне о шакти, санскарах, как добрался
из аэропорта и поведай о сущем в небытие, –
хо-хо, ну ты мастер заливать, а я вот тут такое написал, смотри,
какая ересь, а вот портрет, это вовсе и я, с бодуна, небрит;
тут одна женщина поцеловала меня, а вообще жизнь дрянна,
и выхода нет, и сто лет не ел, хотя и не голод, но тянет домой,
которого нет, и собака приснилась, хоть прошло лет пятнадцать,
а как бы нам спину вылечить
и завязать курить, а завязли мы, вся надежда, у всех с головой,
иногда, а вот и ты тыщу лет не заезжал...
Мы со мной трепались весь вечер и ночь, и день – как
Маркс с Энгельсом, бороды щипали, всё открыли, всех помянули,
чай весь выпили – из той бутылки. Может, останешься? – сказал, –
поживём, я кровать сколочу, полотенце куплю. Надо ехать, –
я сказал, собрался, одел пальто. На свинцовом небе вороны,
сыпалось белое конфетти, холод – бр-р-р.
Проводил до лифта. Потом: погоди, щас, – оделся тепло, взял
курева, денег, пропуск. Проводил до метро. До паровоза. До порта.
Купил билет на свободное, взошёл на трап. В салоне – газету шурхшурх.
Проснулся, самолёт приближался, шёл над городом в зелени, правя
к берегу Мичигана... Мы приземлились. Хотя на самом деле, я обнаружил,
что я один. Наверное, я вышел куда-то. Может, вернулся в Москву.
А может, ещё у лифта остался –
стою...

(май 1991)





ПРИМЕЧТАНИЯ


...Этот травник – собрание всех растений. Его страницы наполнены засушенными растениями, древесными ветвями, цветами, кораллами, морскими водорослями, это медовые соты, улей, сад и ковчег для насекомых, это энциклопедия пыльцы, аромата и феромона.
The Book of Plants



         Перечитал и ощутил некую пульсацию чьего-то словотворчества, если не сказать престидижитацию знаковых волн. И всё-таки — дикость какая! Ничего удивительного: в своих университетах автор (а это я и есть) постигал не словесность, а природу, в ознаменование чего и получил диплом, и даже учёную степень. Сызмальства он смотрел на мир через зелёный монокль биологии, а позднее взглянул на него и сквозь метрический покой популяционной антропологии. Его случайная высадка на гуманитарных берегах произошла весьма распространённым путем – во время штормов сессий, полных альбатросами пляшущих двоек. Словно Георг Стеллер на Командорах, он, с настойкой хвои от цинги, наблюдал здесь толщу языка – предмет ему неизвестный – знакомым способом: как землю, травы, воду, жуков, как стаи рыбоядущих птиц, как сивучей и каланов полки. На островах он провел около пяти лет, и бумажную душу заполнил почти целиком.
         Вероятно, в начале были Белый и Хлебников. Именно они с силою опустили тяжёлые свои тома на голову заинтересованного неофита. Или то был какой-нибудь Кашпировский, покрутивший этому неофиту головою с экрана. Во всяком случае, когда фонтан первых верлибров и белибердибров поутих, оформилась концепция: «Надо писать только те книги, от отсутствия которых страдаешь», – эти слова Цветаевой были выставлены на невидимой обложке возникающей Книги.
         Впрочем, игра в Книгу давно уже закончена. Накопившиеся тексты не изменяются во времени и не требуют пополнения. Они длинные, что естественно, ведь короткие быстро запоминаются, и читать неинтересно.
         Тексты сборника не стараются быть лирикой, белым стихом или даже «шизоидным направлением». Ведь по литературе автор всегда имел тройку с плюсом, а изящной словесности избегал как простокваши. Поэтому он избрал сферу анти-словесности, целенаправленно уходя от привычного облика словоформ и словорифм, балансируя на грани реального и вербального. Участники Книги – это не добротные буквы, сюжеты и высказывания, а какие-то внеграмматические полуграфемы, с трудом различимые знаки – не столько препинания, сколько упоминания и попинывания. За каждым из них, однако, упрятан глухой каскад смыслов и ассоциаций, благодаря которым ткань речи сплетается в голографический гипертекст. [Позднее к своему изумлению автор обнаружил, что «изобрёл» принципы постмодерна и работал, довольно строго их придерживаясь. Вот как это было выражено в одном из писем: «Мой стиль, это деконструкция-деррида, это лестница смыслов-лиотар, это поток сознания-лекклезио, это песок песен-моррисон... Литераторы текст конструируют, фабрикуют, Книга же наоборот стремится к деконструкции, расшатыванию и расштаныванию текстовой наготы. Создавать деконструкцию надо молниеносным напором вдохновения, безмозглым и интуитивным, надо мыслить не головой, а туфлёй даоса, возложенной на эту голову.» ]
         Вообще-то, я едва разобрал в себе силы, чтобы подготовить Книгу для Гуттенберга, и вдобавок прокомментировать её, обращаясь пустому огороду. Да ещё и сделать это той парадоксальной рукой, коей давно уже не пользуюсь. И вот, наконец, примечтания показались на бумаге. Бумага, впрочем, за это десятилетие космически изменилась: от желтоватых листов, вылезающих из трещащего нутра «Башкирии», до виртуальных полос, сверкающих в умном кристалле «Атлона». Автор же изменился далеко не столь масштабно (разве что окончательно подвинулся головой). Итак, к делу.
         В начале Книги друг с другом встречаются две композиции:
         Сумеречные покои – это очертания исчезающего Золотого храма, быть может, Гинкакудзи, перед сожжением его Мисимой.
         Аромат мелии, весенних цветов, всего лишь кажущийся – как случайная нота, слуха внезапная ошибка над темнеющей сентябрьской водой, когда жизнь замерла, мошкара оцепенела, пропали шорохи птиц, холод забирается в дом. Ощущается влияние восточных переводов, особенно Шао Сяньчжэня.
         Книга полей вокруг соединяет одновременно далёкие и близкие планы протяжённых ночных и осенних степей.
         В глубокой черноте оврагов может вдруг притаиться вода, за сапоги хватающая мокрою рукой; в холодных, по земле бегущих туманах стены, казалось, не достигают земли, они убегают вместе с тусклыми звездами; там внизу развели костры, можно много курить, над красным отсветом вновь опускается ледяная тишина.
         Эти тексты возникли после длительных путешествий, я фактически и набирал их в пути – непрерывно кочуя с кровати на кровать, а оттуда кочуя за стол.

         Ветер – написан всего за день, августовский, ветреный, полный холодного солнца. Совершенная книга на пергаменте – это «Записки Мальте Лауридса Бригге» Рильке, с её единорогом и северным ландшафтом. Впрочем, ландшафт «Ветра» лежит на востоке Манчжурии, на равнинах её Ханки.
          Костер на ветру набрасывается дымом на выпученные покрасневшие глаза твои, но от дыма того мошкара отступает прочь, и если встать в него с миской, можно спокойно и ложкой побренчать... Златоискатель, переходящий реку, его сапоги полны речной крупою... Человек промёрзший там попадает в избу.

         Зимняя улица Иеронимуса – здесь искажённым языком реминисценций отражено застывшее поле зрения внутри больного и бывшего средневекового города, либо несуществующий фрагмент картины Босха – открытая дверь, через которую видна пустынная улица.

         На земле – это ветер над древней могилой в серо-зелёном бархате дёрна, из тех времён, когда каждый был воином, но ни один победителем не был. Блеклая затянутая композиция под настроение. Заметно влияние студенческой археологической практики, «Хазарского словаря» М. Павича, книг Л. Гумилева, а также клипа Enigma/ Return to innocence.

         Дерево-мельница – музыкальная композиция, в которой ноябрьский снег ложится безмолвною тканью, одежда мокнет, охота затянулась, осень пахнет снегом, тени теряются в белом. Естественно, что любое имя, которое я бы пытался привить дереву, покривило бы в сторону названий из «Розы Мира» – а в нашем случае концепция языка придерживается совершенно иного распорядка. Это отображенная словами песня Enya/ Shepherd Moons/Ebudae.

         Око волка, чей неровный бег пронизан влагой, падением ручья, любовью ощутимой, но неизвестной, как ароматом весны, когда композиция и создавалась – долго, лёжа и сидя в разных комнатах. Здесь угадывается несомненное влияние «Деревни-государства-микрокосма» Кэндзабуро Оэ, «Китайского путешествия» Ольги Седаковой и «Парков» Рильке. Но нет ни грамма колоколов Гарсиа Лорки.

         В Сентябрьском платье, возникшем в тиши библиотек и зеркал Цветаевой, соблюдён симметричный стихотворный рисунок, обычно избегаемый в Книге. Платье сшито не так уж и плохо, однако восторга ни у кого не вызывает. В конце подразумеваются строки Жуань Цзи:
         Светилу дня два раза не взойти,
         свершая путь, темнеет белый лик.
         Немного дней – и осени конец,
         и срок её не долее кивка.

         В рассказах Яблоки берега Сказанго и «Вокруг солнца» хранится сияющий туман воспоминаний. «Яблоки» – это одно из последних писем неведомо кому – да и не ведающему об этом (предыдущие, более шумные были засунуты в поддувало печки, а затем куда-то исчезли).
         В эпиграфе слова африканской сказки Амоса Тутуолы. На первой странице используется отрывок из «Хэдди Лук» Ольги Седаковой, которую мы впервые узнали, читая ее английские переводы. Детство, проведенное в Приморье, куда доносилось дыхание субтропиков, осталось в памяти, как сказочная земля, изобильная яркими красками природы. Аргус – мифический герой, великан с тысячей недремлющих глаз. «Sator arepo tenet opera rotas» – многомерный палиндром, используемый как инструмент чёрной магии, sator – пахарь. Нашедший подкову – из Мандельштама. Название действительно возникло из опечатки, напоминавшей топоним [«го» – по-китайски «государство», Чжун-го – Срединное Царство].
         Текст набирался долго, в основном по ночам, сидя за столом.

         Вокруг солнца – произведение раннее и слабое, написанное ночью в коридорчике, под влиянием громадного количества прочитанных за раз верлибров из толстой книги – предшествующим днём, лёжа на боках.
         Южный город – Владивосток; аурипигмент – золотая окраска надкрылий, широкороты – птицы, летающие на большой высоте и хватающие бронзовок; аласы – просветы в каменно-берёзовых лесах; водяные клопы – белостомы; гинандроморфы непарного шелкопряда имели одно крыло самки, а другое самца; гнатибелодон – древний слон; ципреакассис – ракушка из южных морей; аннелиды – кольчатые черви; голиафы – гигантские африканские жуки; северный город – Петропавловск-Камчатский; аралия – имеет ровный как посох, унизанный иглами ствол.

         Иван Кухня – это наилучшая среди «лекций о природе вещей». Она наполнена добрым настроением и необычной кухонной эстетикой. Таков стиль всех «лекций» - невредный и умиротворяющий. «Кухня» приготовлена тщательно. Продукты все свои. Влияние Богумила Грабала, Витольда Гомбровича и обэриутов – чисто ароматическое.
          Текст наносился на клетчатую бумагу в каком-то южном городе со сметаной на обгоревшей спине, с изобильным и летним рационом – лёжа на диванчике или сидя в ночной электрической кухне, в обнимку с салатами и пирогами. Передаю прямо построчно:
         Чехарда – грохот кастрюль, вставляемых одна в другую; редкая посуда – соковарка – обычно пылится на верхней полке; рис насыпают в мерный бокал; отражение в самоваре – это нос; сметана в салате плавает маленькими шариками; сгущёнка выливается широкими складками; конфирмант – сотрудник, но и признак юности, confirmare – подкреплять; сапогом раздували самовар «Савелий», «кухон-но бин» – японское слово, означает «девять бутылок»; попробуйте подбросить полные чаши сахару – это символ великой ловкости; колпак овивается вкруг талии, а фартук – на голову – это рассеянность от увлеченья делом.
         Пиво сразу бьёт в затылок. Чай предпочитается любым зельям. «Королевство кривых зеркал» – надо было, сказать по-кухонному. Кук (англ.) – повар и одновременно интеллектуальный чудак (от ‘кукушка’ – голова).
          «Сарданапал, надменный азиат» и «Но северный ветер мой друг» – строки Гребенщикова, некогда производившего на нас большое впечатление, как и детские сказки, откуда пришли кузяр-бурундук и хоттын-лебедь, а также и Бармалей: от плова невозможно оторваться, как привязанному за бороду бармалею (но плов и сам – бармалей!); нож часто выскальзывает, это инструмент верткий как гимнаст и благородный, как монарх; серебро звенит; в общежитии есть краденые тарелки цвета второго загара; лимон отбивает запах рыбы... Хровокалянваям – корякская река на Камчатке; Батькополье – поселок близ Коломны
.

         ...Вообще, текст должен быть волшебным, иначе игра не выйдет. В текстах Книги не допускается табуированная лексика, злободневная острота, народность, пикантная и конкретная тематика. А поскольку это значительная часть потока сознания, её принято помещать в специальные герметичные образования: «корзины для радиоактивного мусора», где ферментирование приводит к полной аберрации слов. Корзинные кучи вызревают под плёнкой у самого забора сада. Готовая композиция получает совершенно искажённый вид, но сохраняет внутренний язык и настроение. Это словно картина неофутуриста: результат стрельбы компотом по запылившейся инсталляции Раушенберга.

         Попкорн – Весьма незлобивая и модерновая, хотя и крайне непристойная корзинка. Она, в общем-то, о том, как плохо приторговывать разной чепухой зимою в Луже с целохваном на ногах, ночуя в паршивой комнатёнке с тараканом (где она и печаталась на ударенной об стенку машинке «Ортех»).
         Когнак – коньяк. Шуматра – Суматра. Раушенберг – мастер старинного авангардного коллажа. Клинтух – порода голубей. Нью-Амстердам – Нью-Йорк. Гиллан – Йен Гиллан. Босс – Брюс Спрингстин. Рьенк – щёлк. Колофаны – деревья. Wanted – разыскивается. Сурдус – немой. Момордика – тыквенное растение. Cucurbita pepo – собственно тыква. Кучаподобный – подобный куче. Абыр – рыба. Фиттих – герой Хармса. «Экс-граф... хвощ» – кратчайшая фраза, содержащая все 33 буквы алфавита (из журнала). Синистер – слева. Доррисон – Моррисон. Пор фавор – пожалста. Хиштаки – седьмой козлёнок из сказки. Декстер – справа. Либерти – вольность. Любрика – смазка. Джоконда – Мона Лиза. Растафари – социально-религиозное движение в Карибской Америке. Цукен – клавиатура. Концептуальная вещь.

         Корзина Дух-Ильинъ (а повернись язык по иному, и Великий Псевдоним стал бы именно таким) посвящён общеобразовательной школе, в которой провел десяток лет автор. В какой-то момент (экзаменов билеты жёлтые жуя) она была удачно обозначена «средняя билла», от debilis – слабый, bilis – желчь.
         Чугунные игрушки этой большой страны охотно посещают нас в беспокойных снах. Опираясь на мастерство своих работников, её протоплазма прибывает из глубины детского беспамятства, охватывая у подрастающего индивида вначале щиколотки, колени, затем пах, плечи, затылок, и вот уже покрыт с головою готовый член, носитель общественного ярлыка Homo sapiens soveticus. Текст, в принципе, недурной, подбирался на клоках бумаги, очень недолго.
         Утром по телефону мы сообщали единые темы трёх Сочинений в западные часовые пояса бескрайнего СССР. А нам, камчадалам, звонить было некуда, разве что в Джуно или Гонолулу, где, впрочем, о предстоящем Гоголе и Шолохове ничего не знали. За что ставится отличная оценка по сочинению – об этом знали только гипсовые бюсты классиков. Лопата труда – уроки трудового обучения (то есть лопатного киданья снега, коим пурга заметала по самую крышу вестибюль и пригласительный лозунг) .
         Шпаргалки подшивались за пазуху и в рукава, а девицы записывали формулы прямо на бедрах. Коммунальная тревога – учения по гражданской обороне. Саган-даган – национальное единство (цаган-даган – монгольское божество). Жёлуди – тайное вкушание самогону на дубовой коре. Иннуендо – иносказание. Гиллан – вокалист. В описании буржуинства используется фраза «тех, кто слушает пинк-флойд гнать поганою метлой», фантастика Бестера (Фойл), фильм «Герой» – символ Голливуда; цукен, прол, смит -- клавиатура машинки...
         На пакетботах Беринга «Петр» и «Павел» русские осваивали эти ссыльные земли, основав форт-город. Чёрно-белые выпускные фотографии не дают представления о цвете флагов. Вальд – лес. Шухер – берегись. Карта европейских путешествий редактора газеты «Искра» ярко-жёлтого цвета вечно висела в конце школьного коридора, оттенённая чахлой традесканцией.

         Кварталы архивов Аненербе – это напыщенная и магическая корзина, в которой высказывания и понятия пережигались тщательно – до состояния керамики. Здесь представляется проблема наци и мистико-антропологической школы Аненербе (больше похожей, впрочем, на Академию Дурацких Наук), породившей, в том числе, стратегию холокоста. Мешанина оккультных идей, связь с религиями Тибета, идеализация древних Атлантид, истерия власти и соподчинения, неведомые причины успеха и падения – всё это вплетено в ткань текста, пронизано сложными ритмами и насыщено ускользающим смыслом. «Кварталы» наносились в холодное время года, за столом в самом углу комнаты. Они трудно поддаются комментариям, призваны быть малопонятными и не являются примером для молодежи.
         Миф – это не память о прошлом, а напротив – беспамятство, архаическое знание, не имеющее связи с реальностью. Но миф, это азбука, первые познания детства, шитая неопрятным блеском золотых нитей. Листья – книги откровений на древесных листах. Пыльца – знаки. Аксум – Эфиопское нагорье. Среди иероглифов Египта – выпуклые изображения невероятной изобразительной силы. Симург – мифическая птица [здесь символ болезни познания и раскрытия тайны]. Психический Зигмунд – это гонимый и, тем не менее, незримо присутствующий среди наци психоневролог. Баабиль – вавилонский зиккурат, прочнейшее и несбыточное сооружение. Поздняя отроковятина – мобилизованные дети в конце войны. Буквы Г, образующие знак, вешали как медальку и чертили на танках. Платиновый цвет волос, лаковые сапоги, мечты о возрождении несуществующей нации – всё это кануло, коричневое было замазано другими, более яркими цветами.
         Абие – тотчас. Расцетта – линии руки. Сфинкс [исключительно по Блоку, вероятно от ‘sphingo’ – сжимать до полного удушения] – страна, жарившая топки котлованов жиром собственного тела. В «Игре в Бисер» Гессе изображена утопическая образовательная система, весьма похожая на Аненербе формой, хотя и не идеей. Стадия – мера длины. Орудия – гигантские пушки, изготовленные в Германии в конце войны. Ursus arctos – медведь бурый. «О детском равенстве, что плавилось под солнцем, мы вспомним, глаза коричневые прикрыв во тьме» – Аристов, поэтическое чтиво из той сумасшедшей зимы. Терция – частица секунды.


         Шестое желание Синдбис – Название взято из географии и вирусологии. В основе текста – закон парных повторений, согласно которому человек во всём отыскивает сходство, повторение, рифму, обретая способность различить, осознать, запомнить и унести с собой.
         Это громоздкое сообщение есть путешествие сквозь огромный материк, через Азию смысла и бессмыслицы, разные земли и бедленды (пустыни Средней Азии и Ирака, тропический лес Индостана, лессовые плато и низменности Китая, степи Причерноморья, с древним затерянным отголоском египетской культуры, через верховья Инда и Ганга, Месопотамию, Восточноевропейскую равнину, Беломорье и Балтику). На этих дорогах «истинный путешественник, который не выходит со двора», пытается убежать от самого себя и потерять свою память любым из шести способов.
         Противоборство первой части приводит к немедленному поражению и плену – прямая война с более сильным желанием безрезультатна. Индийское путешествие второй части – это покой и созерцание, и вновь поражение созерцателя под ещё более пристальным взглядом. Далее, в китайском путешествии, лекарством становится отвлечённое движение. Здесь описываются перемещения пяти зверей и птиц – стили единоборства. Несмотря на отступление, внутри накапливается скрытая сила. (Этот фрагмент исполнен гораздо позднее – взамен трёх листов откровенного барахла.) Мистическая и ментальная практика четвертой части, где видимо, упоминается техника египетских аркан, также оканчивается неудачей и потерей надежды, после чего, в пятой части, происходит покаяние, возвращение в плен, внешний провал. За этим следует неведение, растворение и искомая потеря смысла желаний. Эликсир был удачным.
         На текст оказали влияние Хлебников, живые картины Параджанова, мифологические словари и воспоминания путешественников. По порядку: Есир – раб. Земля Синд – сердце Азии, Пакистан, верховья Инда. Шкуры Тиамат, чудовища Междуречья – свод ночного неба. По преданию, Хирмиз-шах получил откровение от сорокоглавой птицы Симурга. De profundis – из глубины. Ante-profugus до изгнания. Альшаальб – 18 лунный день со значением зеркало, лёд, хануман, оборотень. Альгафи – 15 лунный день, полнолуние, свершение казней и оргий. Звезда на холме Сатурна – ужасная смерть. Муравьи-жнецы скрепляют листья челюстями. Нитатагокан – демиург алгонкинов Америки, его имя переводится «я рассказываю сказку, или вымышленную историю».
         Тот – египетский символ знаний и вычислений, Анубис – смерти, Озирис – воскрешения, Гойтозир – подобное скифское божество, означающее солнце (простейшее толкование символов). Недуг – вирус Сендай. Уструг – хлебниковская лодчонка. Купец – Синдбад.
         Водополье, васантас (санскр.) – весна. Беркана – берёза. Болого – хорошо. Ель – прибалтийская сказка. Название текста ассоциирует сочетания «Вечерний паук надежда» Сальвадора, «Шествие осеней Пятигорска» Хлебникова и «Шестое путешествие Синдбада». Когда-то композиция претендовала на существенный и многогранный смысл, далее сомнения в этом всё нарастали, и вот она перекочевала с первой ступени в самый конец сборника.


         Упомяну о двух наиболее ранних и слабых работах.
Амаркорд – вероятно, лучшее, что есть в этом сборнике. Это отрывок «Тригонума о Джордже Беэре, капитане северных морей». Название было подобрано случайно – как наиболее подходящее слово среди всех возможных, должно быть, увиденное где-то мельком на афише, поскольку ни правописание, ни его значение – «вспоминаю с горечью», ни знаменитый фильм мне были тогда неизвестны.
         Заключает первую Книгу коротенький «Чай» (а может быть, это название следует прочесть как «Чайф», «Цой», или даже «Бродский»), который рассказан 19-летним мною всего-то за 19 минут, сидя на матрацах, перед отъездом в летнее Пущино, в густую зелень будущего, где было, конечно же, и начало, и завершение всего пути.

Москва, 1990-1996

blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney