ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 17 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


Appendix Виктория ВAСИЛЕНКО, Юрий ПРОСКУРЯКОВ. КУДА ВЕДЕТ ТРОПИНКА ИСКРЕННЕЙ ЛЮБВИ



aвтор визуальной работы - L.A.



Я один мечту скрывая нежу,
Что я сердцем чист,
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист,
И меня по ветряному свею,
По тому ль песку
Поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску.
Сергей Есенин.

«… Русская жизнь безвариантна, впереди у нас один рай, т.е. смерть. Те, кто выходят вперёд, раскрыв уста, попадают в списки проскрипций. Но ведь это артисты, нужно б сделать скидку на «божественное вдохновение». Не сделали, убили, смели со светлых путей…»
Виктор Соснора (Апология самоубийства. В книге: «Камни NEGEREP». СПб., 1999).

Поэт – это лидер, не олицетворяющий собой толпу. Он от природы наделен некоей отрицательной харизмой, не позволяющей главенствовать. Этим во многом определяется трагическое мировосприятие поэта, внешний или внутренний эскейпизм, изоляционизм, аутизм и диссиденство. Сообщество поэтов напоминает секту скопцов, белыми шейными платками и салфетками на коленях манифестирующих свое физическое уродство, долженствующее свидетельствовать об их нравственной чистоте. Поэт, добровольно лишая себя права главенствовать над людьми, манифестирует это добровольное пожертвование анархией эстетического и этического заражения, восходящего к еще более глубоким традициям, расплатой за которое является смерть. Или не сама смерть, а ее манифестация.
В этом смысле основатели великих верований были истинными поэтами. Ле Бон замечает: «…Существует только одна настоящая тирания – это та, которая действует на души бессознательно, поскольку именно с ней невозможно бороться. Тиберий, Чингисхан, Наполеон, без сомнения были страшными тиранами, но из глубины своих могил Моисей, Будда, Иисус, Магомет, Лютер оказали гораздо более деспотическое воздействие на души. Тирана сразит заговор, но что он значит против прочно утвердившейся веры?» (G. Le Bon. La Psychologie des foules. op. cit., p.85). Покушение на еще более страшную тиранию, чем власть над людьми, свойственная пророкам, приводит их к насилию над собой, во многом спровоцированному ими самими. По сути они являются поэтами, покусившимися на власть. Они лидеры, олицетворяющие собой толпу, но, в отличие от обычных тиранов, они олицетворяют толпу будущего.
Пушкин в юности заметил: «.. волхвы не боятся могучих владык», на смертном одре он сказал воспитателю императора: «… передай ему, что если бы не этот случай, то весь бы его был…». «Пушкин берет на себя и роль пророка, и роль юродивого именно потому, что на Руси XVI-XVII вв. юродивые считались пророками». (М.В.Строганов, «Стихотворение Пушкина «Пророк» http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/v96/v96-0052.htm). Но такие поэты, как Пушкин или Лермонтов, слишком интеллектуализированы для того, чтобы стать пророками. Как пророк он заслуживает публичной казни, как поэт он гибнет на поединке. Однако как юродивый он заслуживает снисхождения. Поэта, не покушающегося быть пророком с его отрицательной харизмой, никто не собирается убивать. Поэт, в силу той же самой отрицательной харизмы, покушается на самоубийство. Вариантами такого рода поведения являются провокационное жертвенное поведение со стороны поэта или его месть в качестве «жертвы», месть, доведенная до убийства обидчика. Что и произошло, например, в судьбе поэта Александра Ханьжова (Александр Ханьжов. Пора возвращения. Саратов: Научная книга, 2004)..

Господь, мой крик благослови!
Как отдирают с кровью струпья,
так я кричу – настолько глуп я,
что вымок в собственной крови.

То крик отвергнутой любви!
Пусть, завиваясь с ветром в клубья,
несется к ней он – на! Лови
для утоленья самолюбья!

Возьми его! Как знак отличья
в петлицу вдень и знай, что будет
он также кровянеть и впредь,

что суждено в наш век практичный
мне в безголосье блудных буден
родиться с криком, с криком умереть.

Вот как о нем пишет исследователь его творчества Владимир Семенюк: «…Быта не было, одно слово – времянка, зато был сад, окраинная тишина, уединение. Самый младший в семье, он навсегда остался ребенком, обыденная сторона жизни преломлялась в его сознании весьма своеобразно. Эта небесная птица всегда хотела пить и пила всё, в чем был алкогольный градус. Никогда наполовину, всегда до конца, угнаться за ним было невозможно. Пьянство поэта – совершенно небытовая проблема. Медленное самоубийство есть в то же время прорыв к бесконечному, жажда обрести свободу здесь и сейчас. К тому же удобное оправдание для окружающих: что с него взять, пусть живет пока…».
Поэт, не пожелавший быть юродивым пророком, западает в лирический мир собственных образов, в некое инобытие любви, но и в этом инобытии ему уготована трагическая развязка. Наиболее ясно стороны внутреннего смертельного конфликта поэта-лирика обозначил Леонид Аронзон: “идти туда,// где только Я передо мной”.
«...Аронзон оставался ...поэтом внутреннего уединения, погруженным в созерцание «пейзажей своей души»... В его стихах, как, впрочем, и в чертах его лица, всегда чувствовался отзвук «зазеркалья», того смещенного мира, который мучительно тревожил поэта»… …«Желание проснуться, выйти из сомнамбулического оцепенения действительности – его настоящая тема» (Виктория Андреева).
Выйти из сомнамбулического оцепенения действительности означает утратить лирическое переживание мира, остаться один на один с толпой, превратиться в пророка и юродивого. Поэтому поэт, устрашенный чудовищем толпы, впадает в своеобразный творческий нарциссизм. Но зеркало, в которое глядится его жаждущая любви душа, оказывается кривым. Это состояние отмечает Иосиф Бродский в одном из ранних стихотворений:

Сумев отгородиться от людей,
я от себя хочу отгородиться.
Не изгородь из тесаных жердей,
а зеркало тут больше пригодится.
Я созерцаю хмурые черты,
щетину, бугорки на подбородке…

Трельяж для разводящейся четы,
пожалуй, лучший вид перегородки.
В него влезают сумерки в окне,
край пахоты с огромными скворцами
и озеро – как брешь в стене,
увенчанной еловыми зубцами.

Того гляди, что из озерных дыр,
да и вообще – через любую лужу
сюда полезет посторонний мир.
Иль этот уползет наружу.

Душа поэта находится в разводе с самой собой, и поэт безжалостно пытается уничтожить это состояние. В результате, в соответствии со знаменитым провидением Бальзака, поэт уничтожает себя. И не особенно важно, как он это делает: накладывая на себя руки, как это сделал Аронзон, убивая представшую пред ним фигуру, которую он ошибочно принял за самого себя, как это сделал Ханьжов, или, как Пушкин и Лермонтов, спровоцировав своего альтер-эго (властителя толп) на убийство.
Именно поэтому поэты с особым утонченным и трагическим пониманием собственного инобытия часто уходят из жизни преждевременно. «Сюда», то есть в их инобытие, молвой толпы, ее бессознательным презрением к юродивому лирику, способному, но не желающему стать пророком, «пролазит посторонний мир». Необходимо, чтобы уставшая от насилия толпа дала выход своим кипящим под спудом революционным эмоциям и вновь успокоилась в летаргическом сне подчинения власти.
Для поэтов-лириков осознание и противопоставление себя бесчеловечной реальности толп становятся причиной и провокацией преждевременной смерти. Они, как вестники из иного мира, запечатленными на бумаге словами воспроизводят истины мироздания искренне и беспощадно. Такие поэты обречены на одиночество и сгорают в инобытии своего творчества. Здесь мы касаемся творчества лишь нескольких поэтов (Л.Аронзона, В.Ветровой, Н.Турбиной, А. Ханьжова, И.Хроловой), чьи судьбы и стихи еще не нашли своего широкого читателя, надеясь в дальнейшем продолжить свои изыскания в избранном направлении, постепенно расширяя круг имен и творческих проявлений.

Пусть мы из рода аномалий,
Пусть мы наивны, как емели,
Мы этот голос – не сломали.
И по-другому не умели.
И, растранжирив, что имели,
Мы руки просто не умыли,
Лишь потому, что не умели
Смотреть на этот мир умильно.
И наши рифы, наши мели
Упрятав в рифмы и размеры,
Мы умирали – от измены.
Но умирали – как умели.

Эти строки написала московская поэтесса Ирина Хролова. Лирика Хроловой индивидуальна и отличается глубиной и искренностью психологического переживания. Жизнь, в которой беда является «единственным символом свободы», страдание как неотъемлемая часть этой жизни, ее временность и конечность, неминуемость смерти составляют основную тему ее стихотворений.
Ранние произведения Ирины еще полны веры и надежды. Мучительное напряжение появляется время от времени и усиливается в стихотворениях, посвященных смерти брата. Вероятно, жизненные события, обстоятельства обусловливают все большую замкнутость Ирины, погружение в глубину своего внутреннего мира. Возможно, что Ирина Хролова «умерла» (ушла в зазеркалье своего инобытия) задолго до своей физической смерти и, не найдя себе места в мире живых, в своем сознании переселилась в идеальный мир мертвых и из этой бессознательной райской капсулы взирала на наш несовершенный в ее глазах мир:

Все тот же быт… Все тот же самый ад,
Всегда сопровождающий живое…
…Так не суди!
Никто не виноват,
Что связи нет меж нашими мирами.

Иногда Ирина изо всех сил пытается убедить себя, находясь в мире мертвых, что она жива:

…Что же, тихая жизнь – не великий порок,
Не больные шальные слова…
Видишь, я назубок затвердила урок:
«Я жива, я жива...»
Я жива?..

Чем навеяны эти состояния боли: несоответствием идеальных представлений реальности, космизмом мышления, погруженным в убогость быта с его дьявольской искаженностью окружающего, или поэтом владеют «демоны», искажающее ее сознание, и белое она видит как? В цикле «Зеркало» Ирина Хролова сравнивает свою жизнь с тюрьмой, с темным переулком, «тугою петлею сжимающим душу», с клеткой для птицы и видит в смерти освобождение от страданий. Возможно, в парадоксальном стремлении прекратить жизнь из-за страданий негативно отражен дьяволизм толп.
Известен такой психологический эксперимент: на стол кладут 5 листов белой бумаги и выбирают из группы студентов пятерых, которым предлагают участвовать в эксперименте. Четверым дают секретную инструкцию называть белые листы черными. После этого экспериментатор предлагает тем, с кем условился именовать белое черным, сообщить свое мнение о том, какого цвета бумага. Они, как и было условлено, говорят: черная. И так делают все четверо. Когда очередь доходит до пятого, с которым не было договоренности, то он, прекрасно видя, что листы белые, не в силах противоречить «общему мнению», говорит, что бумага черного цвета. Он продолжает утверждать, что листы черные, даже при повторных вопросах и видя, что вся группа смеется над ним. Поэт-лирик – это тот, кто не поддается льявольскому искушению вслед за толпой считать свою белую душу черной. Ирина Хролова, как и другие талантливые лирики, замечает, что могла бы не творить (дьявольское искушение поэта толпой), но таков жребий поэта – идти, словно по острию ножа, «на свиданье со смертью, за собой оставляя судьбу». Творчество является сверхзадачей, и ни время, ни вечность, ни смерть не остановят на пути ее выполнения:

Ах, Время и Вечность – как волки с боков!
Как волки…
…как легионеры в охране…
Сгораем. Горим. Прогораем дотла.

Катастрофы человечества воспринимаются поэтессой как последствия действий самого человека. Ирина считает и себя виновной в несчастьях других людей и, присваивая себе не только народ или нацию, но целый XX век, принимает на себя ответственность за него:

…зачем душа моя скорбит
О том, кто обречен судьбою...
Но сколько болей и обид –
Мой век – содеяно тобою…

На привокзальных площадях
Ни просто так, ни Бога ради
Друг друга люди не щадят, –
О, только бы себя не ранить!

Проклятый век. Жестокий век,
Напоенный тоской и ядом,
Где человека человек
Смурным отпугивает взглядом.
«…И тот послушно в путь потек…»

И над вокзальным мирным адом
Я плачу, не смыкая век.

Игорь Меламед в предисловии к сборнику стихотворений поэтессы «Я жива» отмечает традиционность и преемственность поэзии Ирины Хроловой, влияние А.Ахматовой и М.Цветаевой (ранней), Г.Иванова. Он пишет: «но сквозь возможные влияния… прорывается собственный неповторимый голос Ирины Хроловой. И подобная оригинальность, как у большинства классических поэтов, …ощущается скорее как душа того или иного стихотворения, цикла, книги, творчества в целом…». Поэты, наследующие традиции прошлых лет, стремящиеся передать духовный опыт будущим поколениям, в наш прагматичный век оказываются аутсайдерами. Их стихи отличаются искренностью и правдивостью, необыкновенным эстетическим чувством трагичного (о трагическом экзистенциализме см. также: Юрий Проскуряков, «Несколько слов о трагическом экзистенциализме и его поэтах» http://www.marpl.com/rus/metarealisty/proskuryakov1.html). Очевидно, невозможность противостоять потоку экзистенциональной грусти, тяжесть переживаемых ощущений, соприкосновение с абсурдным окружающим миром приводят поэтов с чистым и искренним сердцем к душевной драме и жизненной трагедии. Ирина умерла во сне в возрасте 47 лет. Пророческими явились строки из ее стихотворения:

По какой-либо там вероятной весне
У меня остановится сердце во сне.
У меня остановится сердце – и вот
Ира Хролова больше уже не живет.

Трагический экзистенциализм может быть осознанным выбором поэта-лирика при столкновении и конфликте инобытия его зазеркалья с вползающим в него миром толп, но может быть неосознаваемым безусловным качеством его природы. Такое состояние подобно иллюзии зрения и проявляется у одаренных натур еще в детстве, приводя их к экзистенциальному бунту. Именно так предсказала свою смерть Ника Турбина, чьи феноменальные способности к стихосложению открылись в раннем возрасте. Ее детские стихи, как и стихи другой юной поэтессы, Вики Ветровой, их фантазмы и провиденья картин любви, потери, смерти, одиночества, отличаются глубокими переживаниями, которые по плечу только закаленным жизнью натурам.
Исследователи пытаются понять феноменальные способности Ники Турбиной и Вики Ветровой с помощью разных концептуальных моделей. Их связывают с присутствием в детской психике так называемого насильственного мышления (ментизма) или слышания голосов (вербального псевдогаллюциноза
(http://igumenn.logoslovo.ru/book.php?page=205).
Допускается, что некие предположительно талантливые существа из иного (параллельного) мира материализуют с помощью человека свои художественные произведения. Забывая при этом, что этими талантливыми существами параллельных миров могут быть отраженные в инобытии души самих поэтов.
Есть свидетельства, что импульс к написанию стихов у Ники Турбиной и Вики Ветровой возникал во сне, они просыпались, и родители записывали стихи под диктовку детей. При этом не исключено вмешательство родителей в версификацию детских сообщений. В статье «Каждый пишет, что он слышит…» (http://goroskop.kulichki.net/vodol06.html) подобный феномен рассматривается как психография (или автоматическое письмо) на основании гипотезы существования глобального информационного поля. Автор публикации не исключает возможности существования в этом поле информационно-энергетических двойников конкретных людей, передающих смысловую информацию через человека помимо его воли. Получается, что отражение в зеркале (в глобальном информационном поле), зазеркальный двойник души поэта из инобытия сообщает поэту некую информацию, приводящую его в разлад с теми, кому эта информация не сообщается.
Возможно, творчество, исходящее из потустороннего источника, искажающего действительность и навязывающего видения, ведет человека, в одних случаях, к неосознанному стремлению покончить с жизнью (Ирина Хролова), в других к самоубийству (Леонид Аронзон). Не минует чаша сия и детей: Ника Турбина в 27, лет уже давно утратившая свое детское поэтическое дарование, но не расставшаяся с самосознанием поэта, разбилась насмерть, упав из окна пятого этажа. Вика Ветрова оставила стихи и писала коммерческую прозу. Но, не в силах справиться со своим двойником в инобытии поэта, она… исчезла. Никто не знает, где она и что с ней. Последнее с ней интервью опубликовано в газете «Московский Комсомолец» от 17.03.2003 (http://www.mk.ru/numbers/239/article7773.htm ).
Связь поэтического творчества со смертью очевидна и во все времена привлекает внимание исследователей. Классический исследователь самоубийства Э.Дюркгейм замечает: «...Строго говоря, почти нельзя указать такого смертельного исхода, который не был бы близким или отдаленным последствием того или иного поступка самого пострадавшего лица». Это по сути своей правильное замечание, к сожалению, лишено специфики. Э.Дюркгейм видел причины самоубийства в извращенных формах зависимости людей друг от друга, в нарушениях людьми форм общественной солидарности, и, в конечном итоге, во внешних человеку причинах. Возможно, поэтому в его обширнейшем на эту тему сочинении (Э.Дюркгейм. Самоубийство. Социологический этюд. М., «Мысль» 1994) так мало места уделено анализу самоубийств среди людей творчества. Если прав Э.Дюркгейм, то, следуя его гипотезе, число самоубийств (а также попыток самоубийств) среди последователей авангарда и других творческих направлений, отклоняющихся от традиции, должно быть достоверно выше, чем у традиционалистов, на фоне средних показателей, типичных для той или иной стилистической эпохи. Но это предмет отдельного исследования, для которого в настоящее время, пожалуй, нет достоверного статистического материала.
Затронутая тема прямо касается наших авторов. Каждый из них творчески оригинален. Однако стихи Ники Турбиной и Вики Ветровой отличаются от стихов Ирины Хроловой некоторой свойственной детям схематичностью, чувственным осознанием без глубокого чувственного опыта, и, главное, специфическим экзистенциальным фоном. Ни Ника, ни Вика не в состоянии осознать себя вне окружающего мира, они бунтари, ставящие на карту жизнь. У Ирины Хроловой жизнь вообще не имеет значения, она жива, будучи мертвой. Она жива в потустороннем. Поэтому и умирает она, заснув вечным сном в своей постели. Ей не свойственна бурная темпераментность юных бунтарок, пытающихся и не умеющих переделать мир. Именно поэтому становится возможным ее стихотворение «Дополнение к зеркалу». В нем мотивы трагического экзистенциализма переплетаются с теоманией (завистью к Богу):

Пощады от Божьего гнева
Вовек не видать никому.

Какое огромное небо!
Как трудно быть небом ему.

Сменяет эпоху эпоха,
Тиранов стирая с монет.

И только для неба и Бога
Замены по-прежнему нет.

Бог хлещет тяжелою дланью.
И красится небо в зарю
Кровавую…
Впрочем… Да ладно,
Да я не о том говорю.

Интонационные ряды, особенности лирической энергетики, эмоциональная напряженность объединяют творческие проявления Ирины Хроловой с детскими эскападами Ники Турбиной и Вики Ветровой, одиночество выступает единственно возможным условием существования:

Как мы все одиноки – вдвоем ли, втроем,
Если даже смеемся и песни поем.
Если искренне любим друг друга,

Как мы все одиноки и как мы нежны,
Как мы все никому никогда не нужны –
До гнетущего сердце испуга…
Ирина Хролова.
Не плачьте по потерянным вещам,
А плачьте, если друга потеряли.
Пусть в жизни вам плохого не желали,
Не думайте, что не желают вам…
Вика Ветрова.


И вновь задаешься вопросом, существует ли связь между этим типом творчества и ранним уходом из жизни? Связан ли ранний уход в зазеркалье с частичным существованием личности в инобытии или с провокационным и нравоучительным воздействием некоего злого потустороннего энергетического ресурса, наполненного смакованием вселенской боли и страдания, ресурса, который выражает себя через художественное творчество и неминуемо ведет к преждевременной трагической развязке?
Возможно, что самоубийство – это некий парадоксальный и революционный поворот личности к настолько глубокой традиции, что ее в виде метафоры социума к образам трансперсональной психологии можно поставить в отношение аналогии к ощущению оргазма во время полового акта (сперматозоидный сон)? Поэт, в особенности гениальный поэт, осознает неразрывную связь любви и смерти.
Еще раз вернемся к трагической судьбе Леонида Аронзона, покончившего с собой в самом расцвете творческих сил и способностей.

И был союз души с землей,
лишь эта связь, как ливни, ливни…
и, не колебля сумрак дивный,
взлетали птицы надо мной.
Была душа, как проводник,
над этим сумраком и миром.

О желтый свет, как ты проник
в плафоны улиц и квартиры!
О свет отчаянья, опять
над веком страх перед утратой,
и век приходит набирать
своих ровесников в солдаты.

И бьется слабый человек,
роняя маленькие перья,
двадцатый век, последний век,
венок безумного творенья.
Леонид Аронзон

Ответы на поставленные вопросы, вне связи с конкретными поэтическими паттернами, можно найти в рамках трансперсональной психологии, когда субъект, находясь в так называемом холотропном модусе сознания, получает доступ к особым универсальным источникам информации. Причем не к любым, а только к тем, которые ему необходимы для решения конкретной стоящей перед ним задачи. Представим себе, что задачей является двузеркалье, точнее двузазеркалье. Некая святочная сексессия души поэта, распространяющаяся в бесконечность инобытия. Но второе зеркало – толпа – неподвластна поэту. Образ его в этом невидимом, но чувственно осознаваемом зазеркалье трагически искажен.
Нечто подобное происходило и происходит со многими поэтами, не обязательно самоубийцами или преждевременно завершившими свой земной путь, например, с Державиным. Ночью, ослабевают путы реальности, зазеркалье развертывает свои видимые и невидимые, но чувственные, колеблющиеся картины перед творческим оком поэта. Державин просыпался ночью, требовал, чтобы жена зажгла свечи, хватал перо и лихорадочно записывал прислышавшиеся ему во сне гениальные строки, привидевшиеся гениальные картины.. Однако не всем поэтам удается сделать такие записи. Наиболее частые впечатления о приснившихся гениальных произведениях, которые оставляют сами поэты, заключаются в том, что им снятся гениальные строчки, но когда поэт, проснувшись, пробует их записать, получается какая-то ерунда. Так происходит тогда, когда поэт только слышит, но не видит призывы потустороннего.
Возможно, что Нике и Вике не стихи снились, а, как Державину, впечатляющие их образы, и они, как умели, с помощью родителей, записывали их стихами, чувствуя поэтическую экспрессию увиденных ими во сне картин или снофильмов.
Феномен творчества Леонида Аронзона, Ирины Хроловой и Александра Ханьжова, при всем несходстве их дарований, ставит перед исследователем творчества и читателем особую задачу, далеко выходящую за рамки собственно механизма и содержания их трансперсональных регрессий, каково бы ни было их содержание. И главный вопрос повисает в воздухе: что хотели они решить своей смертью? От чего спастись или куда переместить центр своего сознания, которому, несмотря на творческую одаренность, было столь неуютно в мире перед зеркалом?
Александр Ханьжов не убегает от циничной, фальшивой и приспособленческой действительности, попирающей честь и достоинство талантливых и искренних людей. Он – бунтарь, и энергия возмущения и противостояния социальной системе бьет из его стихотворений. Содержание произведений обусловлено жизненной актуальностью политических и нравственных проблем. Подобные положения звучат как манифест борьбы с пороками несправедливой действительности, как идейная борьба:

Безумцы в системе безумцев
здравого смысла
имеют дело с душою,
с той самой химерой,
которой совсем лишены
безумцы здравого смысла.

Но, понимая свое бессилие, сохраняя при этом в своем сердце любовь к жизни, к женщине, к Богу и бичуя до крови свою собственную душу, Александр заканчивает убийством человека. Любого человека,. ведь любой человек в святочном зазеркалье толпы – это Я – невыносимая трагическая гиперэкзистенция.
Леонид Аронзон отрекается от реальности во имя свободы, отрекается от норм и условностей общественного строя, погружается в свой внутренний мир и создает свою иллюзорную действительность. Он обращается к прекрасному видению. К сперматозоидному сну цивилизации, к мифу первозданной природы, за которым неизбежно следует бездна разочарования в себе, критический взгляд Иосифа Бродского в зеркало. По-детски искренне он обращается к Рите, жене и подруге, но ему сурово и беспощадно отвечает Ирина Хролова словами о России Осипа Мандельштама:

Элегия
Рите моей
Здесь нет тепла, в зимующем дому
ты проживаешь со мной еще недолго,
и этот дождь, пока я не умру,
останется, как с кисточки на стекла
рассыпанный. Под черепом шумит
все тот же дождь, и улицы безлюдны,
так научи на севере прожить
в какой-нибудь квартире неуютной.

Да, ты уйдешь, но в старых зеркалах
твое лицо останется, и с ночи
все тот же дождь, стекая со стекла,
в моем дому, на лестницах непрочных
его размножит в каплях сентября,
и, медленно раскручивая сутки,
как будто бы здесь не было тебя,
все так же будут улицы безлюдны.

Все так же под намокшие плащи
мы спрячемся, себя же провожая,
как будто бы нас смогут защитить,
покачиваясь, сонные трамваи,
идущие к домам другим, за дождь,
где теплый свет шевелится лениво,
где плещется фонарь, и ты идешь
среди зеркал, вытягиваясь с ливнем.
Леонид Аронзон

Мандельштам (давясь ячменной кашей
Так, что резко дергалась скула)
Был поэт России... Но не нашей –
Той, венецианского стекла.
...Отражаясь детской головою
В зеркале (а там сгущалась мгла,
И жена его – уже вдовою –
Черным покрывала зеркала.
Наглухо завешивала, низко,
Чтоб не пропахала, как сохой,
Амальгаму жестяная миска
С кашею ячменною сухой)...
Ирина Хролова




 следующая Сведения об авторах
оглавление
предыдущая Петр Казарновский, Илья Кукуй. „В рай допущенный заочно...“: к 65-летию Леонида Аронзона





blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah




πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney