ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 25 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


Екатерина ДАЙС. ЦЕНТР. ПЕРИФЕРИЯ.



aвтор визуальной работы - Екатерина Дайс.



I. Мифы Остоженки.

   Дом, где родился Владимир Соловьев и жил Сергей Соловьев – его отец, вместе со всей семьей, недавно был разрушен. Этот дом, по адресу Остоженка, 16, где родилась и я, вернее, жила два года после того, как вернулась из роддома вместе со своей матерью, заслуживает отдельного разговора. С виду ничем не примечательный особняк – то ли желтый, то ли серый – каким бы цветом ни красили в советские времена особняки от набережной до Арбата, все они выглядели одинаково серо-желтыми, двухэтажный или трехэтажный. Вверх вела изогнутая скрипучая лестница, хотя была из камня, все равно скрипели перила. Длинные узкие коридоры, очень длинные, даже тогда, когда мне стало четырнадцать и я ходила в дом, где жила в детстве уже по другому поводу. В 1992 здесь открыли одну из первых арт-галерей, куда пускали по билетам за символическую цену – 50 копеек. У входа стоял высокий стеклянный шкаф с драгоценностями, выполненными художниками. В двух основных залах – одном побольше и другом – поменьше выставлялись современные художники, как я сейчас понимаю, безудержные подражатели. Мне страстно хотелось купить себе настоящую картину, но я могла позволить себе только народные игрушки, продававшиеся в моей бывшей детской комнате.
   
   Не знаю, жил ли здесь Владимир Соловьев, но на портрете моего мужа, нарисованном настоящим современным художником А. Раевским примерно в это время изображен человек, удивительно похожий на Владимира Соловьева. Кстати, философ.

   Но странно другое. Если вдуматься, то окажется, что по Остоженке около ста лет назад взад вперед ходили совершенно удивительные люди. В другом доме, где я тоже жила, № 40, корп.1, и даже в той же самой квартире проходили собрания «Мусагета», и юная Марина Цветаева томно глядела то на Белого, то на Волошина, то на Асю Тургеневу. Здесь были все. И все они поднимались по тяжелым ступеням, и держались за перила, смотрели в окна, из которых видны крыши других домов, окна парадного, и заходили в дверь моей квартиры. Впрочем, дверь была другая, ведь этот дом неоднократно перестраивали и ухудшали. Наша соседка, купившая себе еще одну квартиру в этом доме для того, чтобы сдать ее, рассказывала, что после того, как рабочие вскрыли паркет – старый советский паркет, с жалкими дощечками, оказалось, что под ним нет пола, а вместо пола там находился слой самого разнообразного мусора – пивные бутылки, газеты, одежда, окурки, засохшая вобла и черт знает еще что толщиной в полметра.
   Оказалось, что все квартиры в доме на полметра стоят в том, что осталось от строителей, в культурном слое большевизма, и только под ним украинским рабочим удалось обнаружить широкий дореволюционный паркет. Однажды соседка зашла в свою ремонтирующуюся квартиру и увидела удивленного мастера. Он сказал ей: «Хозяйка, я тут кое-что нашел». На этот раз его находка была еще более удивительной. Мастер обнаружил в стене медные трубы. Да, настоящие медные трубы, оставшиеся от эпохи Белого. Тогда в доме была такая система отопления, позднее замурованная и открытая со временем. Соседка решила оставить трубы, сочтя, что когда-нибудь систему медных труб восстановят.

   Стены дома замешаны были на яичном желтке. Поэтому когда новые жильцы приезжали и хотели их рушить, приходилось прилагать большие усилия. Желток держал сильней, чем цементный раствор.

   Сначала я жила в этом доме на шестом этаже, в однокомнатной квартире, где ко мне на день рожденья в шесть лет пришла мышь, встала столбиком посередине зеленого ковра, напоминавшего лужайку и замерла, как тушканчик. Потом бабушка вышла замуж за единственного замминистра, который жил в этом доме, остальные предпочитали номенклатурные цитадели из желтого кирпича, модного в семидесятые среди военно-промышленной элиты. Наш старый домик он выбрал из скромности. И мы переехали в двухкомнатную на третьем этаже. Напротив была странная квартира. Не удивлюсь, если ее обитатели отдавали дань растаманскому Богу. Внезапно счастливая жизнь оборвалась и я увидела пятно крови, лужу крови, расползшуюся в коридоре – убили молодого человека, жившего с дочкой маршала. Сосед из другой квартиры сильно пил. Приезжая из загранкомандировок он привозил сыну и всем его друзьям американские жвачки с вкладышами, которые ценились нами на вес золота. доме было три девочки – все три Кати. Две черненькие, и одна рыженькая. И один мальчик – Тёма.

   В соседнем подъезде, в этом же доме жил другой мальчик – Петя Семенов. Их подъезд был известен тем, что там имел несчастье жить Сергей Есенин, сочетавшись вторым браком с внучкой Толстого – Соней. Родственники Льва Николаевича до сих пор жили в этой квартире. Постоянно к ним ломились люди (пока не пришла демократия, и не установили кодовые замки) с просьбой посмотреть на квартиру. И как Вы думаете, они просили пустить себя к Толстому? Нет, им нужен был Сережа Есенин. Какая неделикатность, я понимаю страдания Толстых. Тем более, что на Пречистенке, тогда она называлась Кропоткинской (кровь, пот, кровь, пот – стучало в моих ушах), куда мы с Петей Семеновым ходили в школу, был нормальный двухэтажный особняк, где Сережа впервые увидел Айседору. Над вторым этажом фасада здания гордо раскинул свои крылья венценосный орел. И эта птица, и разваливающийся балкон, и фамильный герб, с которого были тщательно стерты инициалы, совмещались в моем сознании со сценой встречи этих двух существ – двадцатилетнего Есенина и молодой еще Айседоры (Пугачева и Максим Галкин тогда тоже были возможны). Балкон, кудри, туника, крылья и герб - все кружилось, я шла мимо дома в свою школу на протяжении многих лет и никогда даже не думала, что в конце концов придут времена, когда фасад его все-таки покрасят и он станет новым, удивительно новым и связь времен прервется, потому что наступят те же самые времена.

   Связь времен в моем детстве была наглядной. После школы во втором классе я ходила домой к своей подружке. Белой тенью проходила из маленькой шестиметровой комнаты в туалет и обратно крошечная старушка из тех, что еще встречались тогда. Ей было за восемьдесят, и она говорила, как еще говорили приличные люди и как моя бабушка (безуспешно) пыталась меня научить. В старом шкафу лежали дореволюционные медицинские книги в кожаных переплетах, используемые моей подругой в качестве порнографической энциклопедии. В них было подробно и скучно изображено «всё». Да, не по “Cool Girl” учились мы тайнам. В доме стояли старинные буфеты, подпиравшие кухню как кельтские дубы. Очень странно было смотреть телевизор на кухне среди старого дерева, коричневого, как кожа таитянской старухи, не изображенной Гогеном. Еще более странно было есть бесчисленные оладьи, груды оладьев, огромных, как ладонь мужчины и приготовленных – о советский ужас! – мужчиной же, добрым дядей, пекшим их размером с БЛИНЫ. Я очень любила его и отличалась прекрасным аппетитом. Но я действительно испытывала ужас, глядя на них. Они были невозможны, как любовь в этом мире невозможна для Владимира Соловьева, они были прекрасны своей безоглядностью, своей несоразмерностью нашим с Дашей детским желудкам. Дядя Миша был прекрасным человеком и очень любил тетю Люду, в России я это редко встречала, Даша была дворовой девочкой и рано научилась ругаться матом. Причем сразу по – английски, потому что у нас была английская спецшкола, а она дружила с мальчиками на год старше, наверное, они научили.

   Я сидела в кабинете истории и смотрела на Дашу. Потом в книгу. Снова на Дашу. Это был мой любимый период в русской истории. И больше всего меня удивляло то, что Даша не смотрит на надпись, на которую смотрела я. И никто в классе на эту надпись не смотрел. И на картинку. Седой господин с лентой через плечо смотрел на меня и под ним была надпись: Бриллиантовый князь Александр Куракин. Это была фамилия Дашиного отца.

   На каждом празднике у них обязательно были бутерброды с красной икрой, и доставалась старинная посуда. Но были разговоры: «Совсем ничего не осталось» и Ответы: «И у нас», «И у нас совсем ничего». «А куда же подевалось?» - спрашивала я. «Временем разнесло, и большевиками» - отвечали мне старушки.

   У нас дома был целый чемодан с облигациями. Большой коричневый чемодан с ценными бумагами. Мама и я проверяли по брежневским, по андроповским, по черненковским газетам не выиграли ли мы деньги или «Волгу». Четверть зарплаты деда (кроме налога) за многие годы была вложена в эти добровольно-принудительные облигации. На Остоженке и на Пречистенке в те годы во многих семьях были такие облигации. Некоторые их сразу выкидывали, вместе с чемоданами. Некоторые дожидались, пока не выплатят все. Но облигации могли выиграть только через тридцать лет, надо было внимательно следить за результатами розыгрышей, публиковавшихся в газетах. Люди покупали газеты. Странно, но это было похоже на капитализм. Можно было представить что у тебя есть акции, или просто – «ценные бумаги». Эти бумаги действительно были ценными, на них лежала каинова цена крови, лившейся на допросах, которые вели следователи, получавшие вместо денег ценные облигации, достававшиеся детям и внукам, живущим на Остоженке и в переулках, ведущих к Арбату. Но хуже было не с дедом, чьи деньги развеяны в прах, хуже было с прадедом, у которого большевики увели небольшой заводик с четырьмястами голов орловских рысаков. Думаю, прадед расстроился – он был тогда молодым, шестнадцатилетним, и пошел воевать за «белых». Но в этой войне победила Красная роза, хотя усталые Йорки все равно сочетались браком с Ланкастерами, породив на свет таких, как моя мама – дочь коннозаводчиков и конокрадов (в прямом смысле этого слова). Действительно – цыган, пошедших в ЧК, и коннозаводчиков, взявших партбилеты, но пообещавщих внукам убить их, если они сделают тоже самое. И никто из моих дядей и теть не был членом партии. Прадедушка говорил: «Я сделал это за вас всех».

   Он умер в девяносто один, прожив все этапы совка. В том же году, что и Майк Науменко, которому было под сорок. Я часто думаю, что прадедушка повлиял на меня больше, чем можно подумать, потому что видела я его изредка, наездами из Воронежа, он сидел у нас, ел суп с размоченным в нем хлебом и болел за «Зенит». Его большие глаза, казалось, скрывают тайну его больших очков, и весь он был как матрешка, зубов у него не было, он пристально смотрел на меня круглыми глазами, которые бывают у гипнотизеров во время работы, и думал. Я знала, что он все время думает. Это был пример мужчины. Моя бабушка, его дочь, математик с сорокалетним стажем преподавания, занималась со мной геометрией. Я чертила круги тем циркулем, который подарил дедушка, и думала о нем.


   II. Ленино, Щелкино, Казантип.

   В Ленино мы попали из Джанкоя. А в Джанкой мы приехали рано утром на поезде, в плацкартном вагоне, прямо из Киева. Джанкой ничем не поразил нас, сойдя на перрон и вняв предложению местной маршрутки довести до Ленино всего за тридцать баксов, мы двинулись в путь, пролегавший по степному Крыму. Очарования не предвиделось. Жара, пустыня. Одинокие деревья. Жухлая трава, печальные лошади. «О, Олимпос, где твоя благодатная сень?» - спрашивала я себя, но молчала. Мой муж был явно заворожен степным столом, раскинувшимся на многие километры вперед. Проехали Феодосию, с ее городскими пляжами, усеянными тучами тел. Новые постройки – цементные дома, яркие забегаловки. Утомительные четыре часа пути. В Ленино договорились с таксистом, и за пять гривен он довез нас до Щелкино, а оттуда – еще за четыре – до Мысовой.

   Целью нашего пути был мыс Казантип – заповедник, и прилегающая к нему территория, на которой лепились друг к другу частные пансионаты, окружая советского монстра – «Крымское приазовье».

   Вначале мы поселились у милой хозяйки, на втором этаже причудливого здания, узкими бойницами смотрящего на море. Эта серая крепость с внутренней стороны превращалась в средневековое подворье, с деревянными бочками, водой, льющейся из рукомойника на веранде вниз с высоты на машины клиентов, заглянувших на постоялый двор на два-три дня, по дороге из неизвестного в неизведанное. Половину месяца мы прожили здесь. Над морем возвышался башенный кран, по утрам раздавались визги катающихся на «бананах», прицепленных к моторным лодкам, занавеска развевалась, это был классический морской вид.

   Рано утром мы шли через степь, длинную, двухчасовую степь, толкая коляску с полуторагодовалым ребенком вперед, и еще вперед. В степи были места, где лежали ракушки, выстилая обширные проплешины, из под мидий. Степные растения, напоминавшие красные и зеленые кактусы вызывали желание ухудшить их жизнь и взять с собой в Москву, чтобы определить, к какому же виду они относятся. Мой муж придумал маршрут, следуя которым мы проходили особенно густые, девственные заросли травы, смотря на нее сверху вниз, с дороги. Как-то он сказал мне: «Смотри, ушки!» И, действительно, из-за куста торчали ушки серого кролика, туда и обратно мы ходили стремясь увидеть, не появятся ли эти ушки, был еще кролик черный, мгновенно замиравший от взгляда, только ушки торчали над кустом. Доползая до моря, я чувствовала себя таким же кроликом, которому уже не хочется шевелиться. Но шевелиться приходилось. Ребенок доставался из коляски, море призывно звало.

   Как-то раз плыву я вдоль мыса Казантип, оставляя его по левую руку и стараюсь не думать о шуме моторных лодок, весело катающих отдыхающих в надувных жилетах. А всем известно, что вокруг Казантипа плавают змеи. Змеи живут в заповеднике – степной зоне, с реликтовыми травами, куда, в общем «посторонним вход воспрещен», но в частности местные жители ходят туда за целебной глиной, а так же водят экскурсии по узким тропам. Обалдевшие от летней жары змеи бросаются в воду и купаются. Вероятно из-за этого народ предпочитает плавать и плескаться в высоко набегающих волнах исключительно вдоль берега. Дальше всего заходят только девушки и сильно визжат. Но они не плавают, а прыгают, ловя грудью наступающую волну. В этом месте тихое Азовское море отчасти напоминало океан. Плыву я в холодной азовской воде, читаю Vater Unser, отмеряя им расстояние, и поскольку, других ориентиров не видно – мыс однообразен, справа вода, впереди, только если заплыть чуть подальше виден русский берег – такой же далекий, как и финский из Петергофа, возвращаюсь, когда молитва окончена. Плыву – туда и обратно. И вот, в один из заплывов примерно представляя себе безопасное расстояние, согласно своим физическим данным, решаюсь обойтись без Vater Unser, плыву. Впереди волшебный закат, небо плавно сливается с морем, я очень люблю это чувство, когда ты находишься посредине мироздания и ничто не угрожает тебе, ты дышишь вместе с морем, и твои мысли – это его рыбы, а его водоросли – твои волосы. Я плыву и стараюсь телом почувствовать дно, это нетрудно: там где мелко, вода теплее, где глубже – холоднее. Когда я плыву еще в досягаемости от берега, мое тело чувствует что-то живое, но небольшое – в море много всякой мелочи. Но вдалеке, метров за двадцать-тридцать после того, как теплая вода сменяется холодной, чувствуется что-то большое, соизмеримое и опасное человеку. Но я не боюсь и плыву. Вокруг никого нет. Вдруг краем глаза я замечаю что-то маленькое, розового цвета, и явно живое, высовывающееся из воды бугорком. Практически одновременно с этим моей ноги со стороны этого розового что-то касается. Я разворачиваюсь и, не скажу, что удираю как от акулы в фильмах уплывают горе-плoвцы, но раза в два быстрее, чем я от себя ожидала. Вылезаю на берег. Утром на следующий день рассказываю эту историю врачу в соляной пещере, к которому хожу дышать соляными парами. «Интересно, и что, возле Казантипа? Да, наверное, это реликт. Любопытно». Так чудовище обрело имя: «реликт».

   Вскоре на Мысовой, где мы жили у хозяйки, отключили воду. Совсем. Сначала она перестала доходить до второго этажа, а потом исчезла и на первом. Надо было искать квартиру в городе Щелкино, который мой муж почему-то называл Мокрощелкино, вероятно, намекая на то, что город стоял на воде, то есть на море.

   О городе надо сказать особо. В нем было ровно сто домов. И все – бетонные многоэтажки. Так его построили в советское время, планируя, что постепенно город будет расширяться, когда атомная станция войдет в строй. Но рухнул совок, атомная станция достроена не была, и город так и остался стоять, возвышаясь на холме, как скелет гигантского ящера. Его изогнутая спина, казалось, тоскует о былом имперском величии. Разговоры в городе в августе 2005 часто сводились к тому: «Как хорошо бы мы жили, если бы станция была пущена в строй». При этом ее запуску в свое время помешали люди, выстроившиеся живым кольцом отсюда до Феодосии.

   Это странный город. Его тротуары забетонированы. В городе слишком много женщин, мужчин практически нет и все дети белобрысы. О том, в какой стране постсоветского пространства ты находишься, узнаешь только по единственному в городе обменнику. Второй, в банке, с более выгодным курсом, все время закрыт. Здесь есть два «Кодака», один кинотеатр, куда приезжают остатки передачи «Аншлаг». Ювелирный с золотыми часами и туалетными ершиками. Правда, в ювелирном продаются мыльницы, расчески, вазочки и ершики на морскую тематику. Голубые, с ракушечками.

   Надо сказать, что я очень люблю курицу. Но поток отдыхающих, приезжающих по старой памяти со всего СНГ, смел с прилавков мясо как таковое. Не было говядины, свинина была только на рынке. Совершенно удивительная свинина – на шести сантиметрах жира виднелась тонкая, еле заметная, полоска мяса. Есть было практически нечего, город делал из меня вегетарианца. Но вдруг – о чудо! – специализированный киоск от куриной фабрики. Вхожу. И если бы можно было заплакать, я бы это сделала. На витрине большими красно-желтыми буквами объемно написано: «Ням-Ням». А под этой надписью, гордо и одиноко лежала огромная куча куриных лап. Не куриных ножек (где вы, ножки Буша?), а лап – скрюченных желтых, с когтями и шпорою.

   При этом в городе есть частная пекарня и повсюду продают совершенно сногсшибательную выпечку. Молочные продукты фирмы “President” гораздо вкуснее московских. Духовная жажда удовлетворяется в двух киосках с прессой и учебниками, но ведь здесь всего пять тысяч жителей.

   В городе есть книжный магазин. Его открыла хозяйка, приехавшая с Северов и купившая квартиру на первом этаже многоэтажного дома, в котором мы жили. Она сделала отдельный вход в магазин, который назвала «Логос». Там продаются книги по теософии, дзенбуддизму, шаманизму, даосизму, магии, оккультным наукам, тантре, йоге, мистериальным культам. И их много. Хозяйка, у которой умер сын, нашла себя в теософии Рудольфа Штайнера и решила помогать людям, давая им возможность читать ту литературу, которая откроет им новый мир. Она не догматик, и литература, посвященная различным религиозным практикам и эзотерическим течениям, достаточно разнообразна. Я впервые увидела у нее в печатном виде «Гимны Орфея» - сборник, необходимый мне для работы над статьей о Марине Цветаевой, орфический характер поэзии которой занимал меня в то лето особенно сильно. В Москве он не продавался. Это очень редкое издание, его на русский переводили три раза - Н. Павлинова, Эллис и В. Нилендер. Последние двое были хорошими знакомыми юной Марины Цветаевой, и именно от них она впервые заразилась орфизмом. Только потом на подготовленную почву ложились хэппенинги Волошина, включающие в себя путешествие в ад на лодке, управляемой турками-контрабандистами. Причем не просто в ад, а именно в то самое место, где Орфей спускался за своей Эвридикой. Это было в Коктебеле. Сейчас Коктебель безнадежно испорчен, из него ушел тот гений, которого называют гением места. Сейчас он пребывает здесь, в Щелкино, на Казантипе, куда со всех уголков распавшейся империи собираются мистики и шарлатаны, лозоходцы и буддисты. На Казантипе проходят большие музыкальные party, но и это шаманское камлание не составляет всего многообразия экстатического опыта, который видят степные травы и местные камни, на самом деле –запекшаяся лава древнего вулкана. Ведь Казантип – это бывшее жерло вулкана, притягивающее экстрасенсов и психопатов, чувствующих необыкновенную энергетику. Здесь даже продавщица пирожков на пляже занимается рисованием и чувствует «потоки». Московские лесбиянки здесь единятся с природой, а в степи можно увидеть парочку девушек в ярких сари, прогуливающихся с небесными гуру. В городе есть протестантская община, маленький храм, над входом в который изображен цветок лотоса. Старушки прихожанки в нарядной одежде идут в церковь, свидетельствуя о каком-то будущем синтезе, зарождающемся здесь. Дети катаются на машинках по единственной площади.

   Когда выходишь из города, начинается степь. У него нет окраин, он сам – стодомовая окраина империи, у которой нет центра и нет периферии. Потому что ее самой уже нет. Но отрубленная голова еще говорит, а отрубленные ноги еще пытаются трепыхаться, тело Пуруши пытается соединиться, но тщетно. Прошлое не вернешь.



следующая Publius Ovidius NASO. CARMINA XXIX
оглавление
предыдущая Сергей ЖAДАН. ПIВОСТРIВ СВОБОДИ






blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney