ART-ZINE REFLECT
REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 32 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ
ИРИНА ДОБРУШИНА. Степь и горы
aвтор визуальной работы - Irina Dobrushina
ОХОТА НА ЛЬВИЦ
В.Г.Вейсберга
Я сижу в полутемной пещере
на каком-то, кажется, мраморном, ложе.
Оно покрыто большим количеством шкур и ковров.
Разбросанные кругом подушки
я подтыкаю вокруг себя,
чтобы удобнее было сидеть.
В пещере где-то справа и сзади много людей,
но я на них не обращаю внимания:
так меня захватывает то, что я вижу
сквозь высокий и узкий пролом в стене.
Это синее,
неправдоподобно синее небо,
и на его фоне гребень горы,
опускающийся вниз справа налево
прямо передо мной.
Чуть ниже гребня,
почти повторяя его рисунок,
идет узким барельефом тропа.
Она на каких-то участках горизонтальна,
на других делает легкий скачок вниз.
Перепады эти без острых углов,
как хорошо обкатанные морем камни.
По этой тропе ходят львицы на водопой.
- Не будете ли вы начальником охоты? -
услыхала я женский голос.
- Хорошо. Согласен.
- Вот это я люблю!
Не надо никого уговаривать
и что-то объяснять. -
Охотники устраиваются где-то позади меня:
через щель в стене пещеры
они будут стрелять.
Но вот появились львицы.
Как странно они движутся по своей тропе.
Они прилегают к ней плотно-плотно
и как бы скользят по камням.
На сбивах тропы они не делают скачков,
а медленно перетекают,
прижавшись к почти вертикальным участкам.
Но вдруг пролетела стрела,
раздался выстрел -
началась охота.
Львицы погибали молча,
падая куда-то вниз,
и погибали почти все.
Наконец, их больше не стало.
Все кончилось.
Я сидела, как в трансе,
перед проломом
и долго не могла даже пошевелиться.
Вроде и не было этой страшной охоты
в неравных
(а когда она бывает в равных?)
условиях.
Охотники разошлись,
и я осталась одна.
И, наверное, навсегда
запечатлелся во мне этот пейзаж:
ярко-синее небо
и оранжево-красный песчаник тропы,
повторяющей в основном рисунок гребня,
и текущая масса львиц,
погибающих просто так,
для забавы каких-то людей.
ДВЕ РОЗЫ
Сегодня я одевалась особенно тщательно. Приняла
хвойную ванну: люблю запах свежего тела. С наслаждением
растерлась жестким полотенцем; кожа покраснела, пятна
выступили у шеи и на груди. Надушила трусики и живот,
потом под мышками. Оделась. Белье я люблю хорошее, мое
неплохое, но бывает лучше. Затем надела юбку и блузку. В
последнее время я чаще ношу юбки с блузками: сменишь
блузку и, хотя юбка прежняя, кажется, будто новый наряд.
Причесалась. Напудрила лицо и, послюнив палец, стерла
пудру с бровей и ресниц. Теперь надушить волосы, шею и
руки. Духи приятные, но не стойкие. Скоро выдохнутся,
останется только легкий-легкий запах. Я почти готова. Чулки.
Туфли. Сумка. И я ухожу.
Я медлила, одеваясь. А теперь бьется сердце, и я волнуюсь
и спешу. И кажется, что мое волнение слышно в телефоне.
-Это я. Ты узнал меня?
-Вера, ты?
-Да. Я соскучилась.
-Как дела?
-Ничего. А твои?
- Так-то и так-то.
-Приезжай.
-Сейчас еду.
Почему я должна притворяться? Я ждала этого звонка, этого
приглашения, я оделась для него и я еду. Я не знаю, что и как
будет, но сейчас я куплю две розы, и это будет для нас.
Он встретил меня, как условились, у метро. Я нервничала и
сказала, что, может быть, погуляем.
-Нет.
-Я не капризничаю. Нет. Мне трудно.
-Понимаю, но пойдем.
-Хорошо.
И мы идем. Все время думаю о розах, которые лежат в
сумке, и как я их отдам: я не знаю, что и как будет, но пусть
сейчас будет хорошо.
Мы пришли. Мы так долго скучали, и теперь мы
вместе. Как было? Сначала плохо, потом средне, а потом...
Потом я была счастлива, и мы поцеловались.
Потом он провожал меня и о чем-то рассказывал, а я
думала: вот неделю тому назад мы шли той же дорогой, и он
обнимал меня, а сейчас нет, потому что мы были вместе. И я
не захотела идти всю дорогу пешком, и он посадил меня в
троллейбус и даже не поцеловал мне руки. И был счастлив, но
не понимал, что со мной, и спрашивал, почему я грустна.
А на следующий день я тосковала и стремилась к нему,
и мы гуляли, и он был влюблен и дрожал, и все целовал меня,
но нам некуда было пойти, и мы сидели на скамейке на
бульваре до двух часов ночи, и он проводил меня до дому, и
мне было хорошо.
А потом мы говорили по телефону и не виделись
несколько дней, а когда увиделись, то снова были вместе. Но
мне уже не было так хорошо. Что-то мешало. Но я успела
привязаться, и один раз была счастлива, и после мы
поцеловались.
И теперь, возвращаясь, домой, мы говорили о разных
вещах, и снова он посадил меня в троллейбус, и снова не
поцеловал на прощанье. И думал, что я на что-то сержусь, но
я не стала ему ничего объяснять.
А сейчас я его не хочу, и мне грустно, потому что я
была влюблена и надушила тело свое и трусики, и каждая
клеточка моя рвалась к нему. И когда я сейчас это пишу, то
снова переживаю этот трепет.
Вероятно, мы еще будем вместе. Я звоню ему каждый
день. Почему? Я очень привязалась, но чувствую, что уже что-
то не так, и знаю: это «не так» будет тянуться долго.
И мне жаль трепета, биения сердца и тех двух роз,
которые были только для нас.
МОЯ СЕМЬЯ
У меня большая семья: сестра-близнец Несси, старший
брат Генрих, мама Хелла и папа Борис. Кроме того, у нас дома
всегда живет много людей. Они меняются, и я не сразу
понимаю, кто из них - свой. Но, когда пойму, то уже не путаю.
Одни из них гуляют со мной и Несси, а другие - нет. Но все
равно, я их люблю.
Больше всего мне нравится гулять. Особенно за городом, в
лесу. Мы с Несси бегаем, играем, иногда, как говорят папа с
мамой, "охотимся". Я не совсем знаю, что это такое. На самом
деле, я играю. Иногда в лесу я встречаю собак, которые очень
похожи на меня, но мама Хелла почему-то их называет
"косули" и берет нас с Несси на поводок. Это не совсем
справедливо: ведь не берет же она на поводок Генриха, а он
такой же член семьи, как и мы. Может быть потому, что он
старше и больше.
Папа и мама любят рассказывать про нас разные истории.
Я слышала, как мама Хелла говорила о том, как мы с Несси
выясняли, кто из нас главный. Несси больше меня и сильнее,
но я умнее, а она меня покусала, но я все равно не
испугалась ее, укусила в нос, положила на нее лапу, и тогда
Несси поняла, что меня надо слушаться.
Мне необходимо следить за всем, так как взрослые часто
забывают, что им нужно делать. Мама про меня тогда
говорит!: " Бро бдит". Иногда приходится взрослым
напоминать, что время гулять или есть. Я выбираю того, кто
здесь главный, и показываю ему, что уже пора.
Однажды мы гуляли в горах, и я с Несси выбралась вниз на
луг. Вдруг передо мной появился "заяц " (так его назвал
папа), а я побежала за ним. Он стал петлять, но я рассчитала,
как он будет бегать, и встретила его и придавила лапой к
земле. Он испугался, но я решила его успокоить и стала
вылизывать. А он был тихий-тихий, не шевелился и не играл.
Когда я его отпустила, он долго сидел передо мной, смотрел
на меня и не двигался. Потом мне это надоело, и я вернулась.
Где в это время была Несси, я не знаю. Папа мне ничего не
сказал, но был очень не доволен моей игрой с "зайцем". Не
знаю почему. Я же его не кусала и не пугала.
Сейчас к нам приехали Ира с Володей. Володя гуляет с
нами, а Ира - нет. Но напоминать об этом надо Ире. Она
лучше "бдит".
Наверное, они тоже уедут. Все, кто не члены нашей семьи,
через некоторое время уезжают. И я не знаю, вернутся ли они.
У меня еще есть взрослая сестра Уся. Она уехала давно, и
ее все нет. Папа говорит, что она обязательно вернется. И я
ее жду.
Все "свои" нас с Несси любят и называют "маленькие,
сладкие собаки" или "kleine SuBe". Как видите, мы знаем два
языка: немецкий и русский. Так научили нас папа с мамой.
Бро Шапиро
(собака из Тюбингена).
ЛИНА
В палате спят почти все. Моя соседка Лина, как обычно,
смотрит в потолок. Она всегда засыпает раньше меня и
просыпается раньше. Но старается не шевелиться и лежит
тихо-тихо, чтобы не разбудить меня. Примерно с двух до трех
я оберегаю ее. Но мы не дружим. Кровати почти
соприкасаются и чуть-чуть скрипят. Когда все, кроме нас,
засыпают, мы поворачиваемся, друг к другу лицом и
улыбаемся. Иногда я протягиваю ей руку, и она касается ее
ладонью.
Завтра ее выпишут. Она провела здесь несколько месяцев.
Как и про всех, про нее будет написано, что она отправляется
домой с улучшением. На самом деле это не так. Редкие
волосы Лины шевелит ветер - он дует в наши окна. Сестра
тяжело топает по коридору и с силой щелкает замком -
бережет наш покой. А после пяти утра она и дежурные
нянечки завалятся отдыхать, а в журнале появится запись,
что в отделении ночью все хорошо спали, и никаких
происшествий не было.
В каждой истории болезни время от времени появляются
записи об улучшении нашего состояния. Сестры и нянечки
считают всех больных лентяйками и бездельницами и открыто
ненавидят их за то, что те лежат в больнице и ничего не
делают, а они, несчастные, трудятся.
Лина несколько раз покушалась на самоубийство, и
поэтому ее притащили сюда. Здесь она уже более полугода,
делаeт вид, что с ней все в порядке, и врачи ей верят. У меня
есть ее телефон, хотя неясно, зачем она мне его дала.
По ней "страдает" Галя (как говорят в отделении
"двуснастка"), страдает по-настоящему, так как Лина к ней
равнодушна. Лина равнодушна ко всему и ко всем, и это
хорошо - равнодушие.
Мало кто знает целительную силу равнодушия.
Утром за Линой приходят, она одевается в закрытой темной
каморке, причесывается перед карманным зеркальцем
медсестры. Боже, как преображается женщина, вылезши из
больничного халата.
Я пишу, пишу и боюсь поставить точку. А дело в том, что
через несколько дней, очутившись дома, я позвонила Лине и
узнала, что ее больше нет.
ГУБКА
Железнодорожный вокзал. Ночь. Мы сидим на лавочке.
Точнее: Миша сидит и спит, а я пытаюсь лежать и отдохнуть.
Кто-то, не то милиционер, не то работник связи, каждые 15
минут проходит между лавками и стучит чем-то
металлическим, не давая людям спать и лежать.
"Садитесь, уберите ноги со скамьи", кричит он и стучит все
громче и громче, подходя к нам. Миша не шевелится и сидя
спит, меня же человек толкает, я убираю голову с Мишиных
колен и сажусь.
Мы прилетели вечером в Каунас смотреть Чурлениса, и ни в
какой гостинице нам не удалось зацепиться.
Скоро утро, я бужу Мишу, мы приводим себя в порядок и
уходим.
Редкое для Прибалтики утро. Нас двое, нас ждет Чурленис
и будущее.
А я устала, и иду кое-как, и не хочется, есть, и настроение
паршивое. После какой-то забегаловки усаживаемся на
бульваре. Начинает просто скрести. Такую авантюру, не бог
весть какую, лучше проводить одной. Предвкушению
Чурлениса, которого я видела только на репродукциях,
мешает необходимость общаться. С Мишей всегда надо
помнить, что и как сказать, и это тяготит меня. Сколько раз я
напоминала себе, что я - не подарок, а хочется сбежать, хотя
влечет меня к нему чрезвычайно.
Но вот раздражение перехлестывает все, и в ответ на
невинную фразу я говорю
-Уйди.
-Почему?
-Не знаю. Уйди! Я хочу быть одна.
После непонятной перебранки он уходит, а я сижу и смотрю
в небо. Постепенно в голове проясняется, и я бросаюсь за
ним вдогонку. Его нет. В конце бульвара я поворачиваю
обратно и сажусь на ту же скамейку.
Значит, так. Я прилетела в Каунас одна, и, когда откроется
музей, пойду к Чурленису. Я успокаиваюсь, мне кажется, что
одиночество, о котором я всегда мечтаю, приходит, наконец,
ко мне. Но где-то легко, легко скребут на душе кошки.
И вдруг передо мной Миша.
-Как я рада!
Взяв его за руку, я встаю, и мы идем в музей. Проходя
мимо аптеки, заходим туда, и я покупаю губку, настоящую
греческую губку, не виданную мною раньше. Она маленькая,
но Миша говорит, что от воды она разбухнет и станет
большой.
В залах никого нет, мы долго бродим от картины к картине.
Уходить не хочется.
Наконец мы на улице, идем к фуникулеру, поднимаемся
высоко над городом.
-Смотри, какая базилика!
Я смотрю. Я счастлива. Но пора лететь обратно.
Через несколько дней я провожаю его в Москву. По
дороге домой он заезжал на Рижское Взморье. "Только жалко,
что был один. Все время вспоминал Каунас". Читая, я слышу
его интонацию.
В Москве он просит подарить ему губку, мне почему-то не
хочется, но я отдаю ее.
Интересно, как долго живет мертвая губка?
ЛАК ДЛЯ НОГТЕЙ
("Красное и черное")
- Если б я тебя не родила, моя жизнь сложилась бы
счастливо, а так она сплошь поломанная.
- Мама, я в 13 лет поняла, что твои нападки – чистейший
шантаж, но не догадалась, что это будет продолжаться всю
жизнь.
- Нет. Если б не твое рождение, я бы еще в Харькове
вышла замуж за Гришу Гриневича или позже в Москве за
Леонида Михайловича.
- Ну, и что ж я такого сделала, что ты этого не
осуществила?
- Не сделала, а родилась, вот я и мыкаюсь с твоим отцом.
- Во-первых, я родилась исключительно по твоему, а не по
моему решению. Да и с отцом ты не мыкаешься, а вы оба
отлично свою жизнь отладили, я-то при чем?
- Если б ты не родилась...
Я в гневе:
- Кончай чепуху молоть!
- Если б ты не родилась...
Я в ярости стягиваю скатерть со всей посудой на пол.
- Сейчас всю посуду побью!
- Ну, конечно, у меня, а не у себя.
Я влетаю в свою комнату и начинаю методически бить всю
посуду, потом к ней, и продолжаю то же занятие. Замечаю, что
мама тщательно одевается, берет ключи и сообщает, что
уезжает жить к подруге – Нине Дометьевне.
- Если б ты была в аффекте, то поехала бы в чем была, а то
и красоту навела, да еще сообщила, куда поедешь.
Мама уходит.
До Нины Дометьевны максимум полчаса езды, а мама – я
знаю – докатит на такси. Через 45 минут звоню маминой
подруге.
- Я не могу позвать твою маму. Она мне сказала, что ты
будешь звать ее обратно.
- А я и не зову, но передайте ей, что нечего в семейные
разборки втягивать пол-Москвы. Я держу в руках молоток, и
если она через 5 минут не будет у телефона, то я разбиваю
зеркало в ее шкафу. А она прекрасно знает, как сказала, так
и сделаю.
Мама подбегает к телефону.
- Немедленно возвращайся, перестань огород городить.
Жду час. После этого, если тебя не будет, разобью все
зеркала в доме, а напоследок - окна на улицу (учти – зима) и
уезжаю в другой город.
- А как же твой муж? А кроме того, я вызвала к тебе врача
из диспансера.
- Не твоя забота. Учти, мне надоело слушать, что я
виновата в том, что я родилась.
Положила трубку телефона и огляделась. Веником смела в
две кучи разбитую посуду: у мамы и у себя. Привела себя в
порядок, сложила небольшой чемодан, позвонила подруге в
Ленинград, договорилась, что, может быть, приеду, хотя
маловероятно.
Взор остановился на раскрашенной черным лаком двери
моей комнаты. Абстрактный рисунок кое-где перебивался
ярко-красным лаком для ногтей.
Раздался стук в дверь. Это оказались врач и медсестра из
диспансера. Они вошли ко мне в комнату, закрыли за собой
дверь и уставились на нее.
- Что это? - спросила врач.
- Дверь.
- А почему она такая?
- А почему бы и нет? По-моему, хорошо.
- Хорошо-то, хорошо, но непривычно.
- Заглядывайте почаще – привыкните.
Попили чаю. Врач сказала, чтобы я распаковывалась: мама,
конечно, вернется. И они ушли.
Мама явилась через 10 минут. Проскользнула к себе в
комнату, сказала, что хочет чаю, а чашек нет.
- Пей из эмалированной кружки.
- А у теба ничего из посуды не осталось?
- Нет, ничего нет.
- Ну, и как быть?
- По-моему, очевидно как: покупать новую посуду и не
валять дурака.
Давний друг нашей семьи, Марк Борисович, когда узнавал
об очередной семейной разборке, кивал на портрет красивой
гречанки – моей бабушки с материнской стороны, - и говорил:
- Ну чего ты хочешь, Ирочка, капля грецкой крови, она
бусует.
ТЮЛЬПАНЫ
В больнице я обычно сплю у окна. Больные боятся таких
мест, по их мнению, там дует.
В обычных больницах это не очень принципиально, а вот в
психиатрии – весьма. Дело в том, что из-за перенаселенности
тумбочек нет. А тут – целый подоконник, да и гляди в окно
сколько влезет, а это какая-никакая, но личная свобода..
Весь запас моего здравомыслия и выдержки тратится
сначала на то, чтобы вернули отобранные в приемном покое
очки. После этого – чтобы не отбирали книги. Чем они
мешают, никак не пойму. И, наконец, получить подоконник
для пластмассовой банки, так как в ней практически всегда –
цветы. Сегодня это тюльпаны. Не садовые, а такие, которые я
больше люблю, маленькие, невысокие – степные. Когда они
зацветают, это незабываемое зрелище. Переливается,
волнуемая красным цветом, вся видимая земля.
В палате я просыпаюсь первая или вторая – кто-то
повернулся, вышел – я сплю очень чутко.
Вот и сегодня я проснулась в 4-5, оглядываюсь и вижу: от
проема, изображающего дверь, под кроватями ползет Рива,
старуха-шизофреничка с полным распадом логического
мышления и неуничтожаемой любовью к красоте.
Я не могу сказать: она крадет мои цветы, нет, она просто
без них жить не может.
Я перехватываю ее взгляд на полдороге к моей кровати.
Рива замирает, я грожу ей пальцем. Она разворачивается и
уползает.
На сегодня мои тюльпаны спасены. Рива никогда не делает
второй попытки. После подъема я даю ей цветок, и она сама
расцветает, прижимая его к груди. Так и ходит с ним в
обнимку весь день, и ничего ей больше не надо.
СОН ИНТЕЛЛИГЕНТНОЙ ЖЕНЩИНЫ.
Я вызван к жизни темнотой
Волшебных снов литературы...
Эдуард Лимонов
Мне приснилось, что мы с мужем долго и обстоятельно
обсуждаем достоинства и недостатки переводов, сделанных
Семеном Липкиным, - переводов Мандельштама на русский
язык.
..........................
* Paльф Дутли – швейцарец, живущий в Париже,
французский поэт и переводчик Мандельштама на немецкий
язык.
ПОЧЕМУ?
Обычный день в конце лета: то ли в августе, то ли в начале
сентября. Окраина Омска. Мне 13 лет. Мы живем очень
близко от Иртыша: квартал от дома, затем поворот направо и
вниз. Дорога пологая и не длинная. По краям спуска
маленькие одноэтажные и двухэтажные дома. Этот берег реки
– низкий. Погода безветренная, ясная, но не солнечная.
Высокие и сплошные перистые облака.
О том, что я пошла купаться, никто не знал. Впрочем,
отношения в семье уже сложились: я была вполне
самостоятельной и не отчитывалась в своих делах.
На берегу разделась и полезла в воду. Плавала я неплохо и
воды не боялась. В том возрасте и раньше я вообще ничего не
боялась, не то что сейчас. Это даже была какая-то патология.
То я разнимала дерущихся взрослых алкашей, а то, однажды,
сцепившихся собак.
И вдруг мне пришла в голову дикая (не могу сказать иначе)
мысль: переплыть Иртыш. Противоположный берег виден не
был, но я на это не обратила внимания.
Словом, я поплыла. Плыву себе и плыву, иногда отдыхаю,
лежа на спине. Вдруг появились волны. Это прошел пароход.
Поднимаясь на воде, я оглянулась: берег, от которого я
плыла, был едва виден. Когда волна спадала, он исчезал.
Противоположный берег так и не появился. И вдруг я поняла,
что еще немного, и я не буду знать, где я, и куда плыть.
Решила возвращаться. Доплыла, обсохла, нашла одежду и
вернулась домой.
О своем приключении я никому не рассказала. Но не
забыла. Оно засело в голове, как напоминание – о чем? Не
знаю. Я пыталась сейчас восстановить мотив моего безумного
заплыва, но неудачно. Помню только этот факт и больше
ничего. Но помню так ясно, как будто это было вчера.
Проходящий по Иртышу пароход фактически спас мне жизнь,
а я ощущаю только некоторую странность своего сознания
того времени.
Мне вообще часто не удается вспомнить мотивы своих
поступков в детстве.
Почему?
СТЕПЬ И ГОРЫ
С детства меня манили зеркала,
Человек в них меняется непрерывно.
Мое зеркало - спутник с 12 лет.
Я вижу в нем степь и горы.
В эвакуации я некоторое время жила в Алмате. Пишу
слитно, как говорят местные жители. По-казахски, если
последний звук первого слова совпадает с первым
следующего, они произносятся как один звук.
Жила практически за городом, за воровским районом под
названием Шанхай, на территории теплоэлектростанции и
консервного завода; это место все именовали просто
территорией.
Почтовый адрес: Ташкентская аллея, от которой до
территории еще нужно было дойти. Она (эта аллея)
начиналась у железнодорожного вокзала, считавшегося
концом города, и шла, возможно, в Ташкент. Это было шоссе,
прямо по краям которого стояли дома. Тротуаров не было, а
непролазная грязь была. Большую часть года приходилось
идти по середине шоссе, чтобы не сбил транспорт.
Если стоять спиной к вокзалу, то вправо от аллеи отходили
три ответвления: тропинка (самая короткая) через Шанхай,
узкоколейка, ведущая к территории и мощеная дорога, самая
длинная.
Ближайшая школа находилась у вокзала. Я начала учиться
там, но в классе шла непрерывная стрельба гвоздями из
рогаток, так что об учебе думать не приходилось. Я стала
искать нормальную школу. И нашла. Она была в центре
города. В то время в Алмате ходил только трамвай по
единственному маршруту: от вокзала до Линий – так
назывались тогда улицы в противоположной части города, в
предгорьях Тянь-Шаня.
Дорога в школу делилась на три этапа: до вокзала, затем
на трамвае до центра, а оттуда пешком до школы. На трамвае
я ездила не часто. Он ходил очень редко, и в нем обычно была
дикая давка, так что не всегда можно было сесть. В худшем
случае (без трамвая) дорога занимала полтора часа.
До вокзала я обычно добиралась через Шанхай. По нему
ходили не все: местные били приезжих. От первой
назревающей драки я не уклонилась. Окруженная
подростками, схватила два кирпича и приготовилась к битве.
Заорала, что пусть они меня поколотят, но я буду защищаться
и лупить их этими кирпичами по башке. Драка рассосалась, и
меня там больше не трогали.
Шанхай стоял на болотистой почве и состоял из саманных
домиков и землянок. Условия жизни по любым меркам там
были жуткие.
Дорожка через Шанхай была узкая, по бокам – жидкая
грязь. Однажды я нечаянно уклонилась от нее, и мои галоши
утонули. Это была катастрофа. Без них здесь ходить было
нельзя. Я сняла пальто, положила его на дорожку, засучила
рукава и стала ковыряться в глине, пока не выудила галоши.
В новой школе я училась в третьей смене. Занятия
кончались в 10.30, поэтому домой я попадала в 12. Мама
очень боялась, как я буду возвращаться так поздно одна и в
таком районе, и выходила меня встречать. Это была чистая
комедия. Она никогда не запоминала условленного маршрута,
и мы чаще всего не встречались. Придя домой, я заставала
в тревоге бабушку, которая была готова к выходу: искать
меня и маму. И вот ночью мы порознь бродим по разным
дорогам, тат как я, естественно, тоже шла искать маму.
Воссоединение всех трех происходило не просто и не быстро.
Глупее вариант трудно было придумать, но переубедить
родителей оказалось невозможным.
Мне не сразу отдали документы в первой школе, и я
некоторое время ее посещала. Объясняя мотивы своих
поисков новой школы, я что-то мастерила. Мама
поинтересовалась, чем я занимаюсь, и выяснила, что я делаю
рогатку для участия в "стрельбе". Это ее убедило.
Новая школа находилась на улице Пастера. Кстати, почти
все окрестные жители именовали ее улицей Пастыря. В этой
школе шла интенсивная культурная жизнь. В ней действовали
различные кружки, в том числе художественного слова и
театральный, куда я немедленно вступила и попала в число
нескольких человек, входивших в городскую концертную
бригаду. Выступали мы обычно в госпиталях. С весны
регулярно ездили на Медео, где в каком-то особняке и
поместье был организован санаторий для выздоравливающих
военных. Об этом:
Весна в горах,
Машина мчится вверх.
Мы держимся за руки.
И море миндаля цветущего летит навстречу.
В августе нашу руководительницу Екатерину Ивановну
послали в садоводческий совхоз Горный Гигант, куда
попадает герой Юрия Домбровского перед арестом. Несколько
человек из нашей бригады поехали с ней.
Сады были разбиты по склонам глубокого ущелья, на дне его
текла речка Алматинка. Купаться в ней было нельзя: так
мощно было ее течение и холодна вода.
Мы работали в колхозе недели три, а потом нас отпустили,
разрешив взять с собой столько яблок и груш, сколько мы
хотим, то есть сколько можем унести.
И вот я набила плодами свою парусиновую сумку, сшитую
мамой, и ранним утром мы пешком отправились в город,
домой.
Часов в 12 у нас был обед. Мы ели роскошное, огромное,
величиной с небольшой арбуз, яблоко. Это был апорт – сорт,
которым славится Алмата. Я этот сорт – рассыпчатый,
сахаристый, сладкий – не люблю. А в саду, где мы работали и,
естественно, все, что можно, перепробовали, я нашла яблоню,
у которой в августе были спелые темно-лиловые, терпкие,
кисло-сладкие, удивительные плоды. Я такие особенно
люблю. Ни до, ни после, нигде и никогда, даже на
алматинском рынке я таких не встречала. Что это была за
яблоня, для меня до сих пор загадка.
И вот по горам мы пешком идем домой. Мне очень тяжело
нести вещи и фрукты. Я раздумываю, а потом начинаю
понемногу выбрасывать вещи, оставляя плоды, как большую
ценность (вообще-то, мы жили в Алмате голодно).
Когда мы добрались до Линий, у меня из вещей остался один
свитер, который я не решилась выбросить.
И вот подъезжают трамваи, переполненные, и я не в силах
влезть ни в один. Приходят, уходят, я пробую, но безуспешно.
Наконец, понимаю, что если не сяду в последний, то останусь
тут на ночь, так как идти через весь город у меня уже нету
сил.
Не помню, как я втиснулась в последний трамвай. Он довез
меня до вокзала, а дальше опять дорога пешком.. Домой я
попала часа в три ночи, меня никто не ждал, а сокровищ,
которые я принесла, тем более.
Так мне и запомнился этот путь в горах, когда я иду и через
некоторые промежутки времени что-то из вещей выкидываю,
бережно охраняя яблоки и груши.
Работа в горах была чудом. Сами сады, оптически
подвинутые к ним снежные вершины, краски и освещение
снегов, льда, меняющиеся в течение дня.
Утром - вода обжигающая с корочкой льда.
Вечером - смотрим в костер.
Яблоки, груши -
Их собираем неспешно.
Далеко внизу - речка.
Речка, речушка,
Как струишься ты,
Ты, реченька, болтушка,
Болтушка ты, игрушка.
Кругом тебя- кусты.
А я гляжу на снега в вышине,
Их переменчивый цвет завораживает меня.
Ожидаю ухода солнца -
Птица на дереве.
.
НИТЬ АРИАДНЫ
Каждую ночь мне снятся близнецы.
Один красный,
другой синий.
Две ниточки разного цвета
от сдвоенных зародышей
тянутся по всей квартире.
Я встаю и иду,
держась за упругую двойную нить.
Иногда хочется бросить ее,
но она притягивает
и приводит меня к шкафу.
Я перебираю правой рукой книги,
держась левой за красно-синий шнур.
Это неудобно,
и я пытаюсь оторвать левую руку
и заняться книгами обеими руками,
но шнур не отпускает меня
и уже тянет от шкафа.
Я успеваю только
вынуть из-за стекла скифские черепки
и положить их на пол.
Нить приводит меня в коридор,
вьется вокруг сапог,
я пытаюсь распутать ее
и долго топчусь на месте.
Я хочу уйти от всего этого,
но не удается.
Близнецы и их кровь -
- красно-синие шнуры -
- обладают магнетической силой.
Я просыпаюсь в постели
и только смутно помню
красно-синий вариант
моей ариадновой нити.
Утром
я обнаруживаю ключ
от входной двери,
вставленный в незапертый замок.
Иногда муж рассказывает мне
о моих ночных блужданиях,
и как он укладывает меня в кровать.
Обычно я ничего не помню.
И только изредка
вид,
вспышка,
отблеск сочетания синего с красным
вызывает во мне память
о неизбежных магнетических
близнецах.
следующая ИРИНА ЕРМАКОВА. Аншлаг
оглавление
предыдущая ВЛАДИМИР ГЕРЦИК. Бункер из слоновой кости
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney