ART-ZINE REFLECT
REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 37 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ
ЕВГЕНИЙ ЛИОКУМОВИЧ. проза
Семья Карачаевых
1.
Семья Карачаевых проводила дни и ночи вместе, как никакая другая семья. Вместе пели и вместе дудели на разных музыкальных инструментах, не говоря о вездесущем гобое. Вместе ели, но не как другие семьи, а брали, скажем, одну сосиску и распробовали ее по кусочку и по очереди, чтобы каждый получал наслаждение за себя и за счёт другого.
Вместе смотрели телевизор по утрам, потому что в остальное время были сомнения, чего бы кто смотрел, а утром шел многосерийный фильм "За 80 дней вокруг света".
При этом не сказать, чтобы по отдельности они были легко сожительны. Фуфа, например, может завести неожиданно кошку или вынести на мусорку гарнитур, или выкинуть еще что-нибудь такое. Или, скажем, Покотик: Покотик может возмутиться на пустом месте или назначить и не прийти, или беспрерывно невнятно бурчать и не откликаться. Только Брю более-менее, но и у Брю бывают дни и ночи.
Спали Карачаевы вместе тем более. Иногда вповалку, если сон заставал их неожиданно, но большей частью по кроватям: Покотик и Фуфа на взрослой, а Брю на своей, и особенно любили засыпания и просыпания, которые бывали так.
Покотик (сонно): Пудубуду. Пудубуду.
Брю тихо щекочет Фуфу и стонет со смеху, а Фуфа изображает, что ни чуточки не щекотно.
Покотик: Вооот... И тогда я говорю: не трепещать! Быстро раздевайтесь.
Брю: А они?
Брю заворожено отвлекается, и Фуфа наносит ответную щекотку.
Покотик: Ну, они... (долго зевает) Поздно уже...
Брю: Нууууу....
И так еще немножко, пока не заснут, а на утро сперва просыпается Покотик или Брю или, иногда, Фуфа. Если Фуфа, то начинается неразбериха. Фуфа готовит по утрам кофе. А Брю готовит по утрам чай. Покотик же ничего не готовит, намазывает бутерброды, включает радио и убегает.
2.
to Toto Toeto
В семье Карачаевых было принято собираться на кухне встречать солнце, когда оно выходило. И это было любимое время у Брю – соберешь крошек со стола, тогда придет Фуфа с сумками, придет Покотик с работы, и появится солнце из-за девятиэтажки: но не всё. Карачаевы усаживались за стол и, жмурясь, заводили разговор о чем-нибудь незначительном, неизвестном. На кухонном окне два развода: они прикрывают машинки, приклеенные над стиральной машиной, а всё остальное краснеет.
Тогда Брю может что-нибудь присовокупить:
– А сегодня заходила соседка!
– Не может быть! – воскликнут Покотик и Фуфа.
Заходила и прочитала стихотворение, которое сама сочинила, Брю точно не помнит, но смысл был грустный и печальный.
Закипит чай, и Покотик в каждую чашку разольет.
Так ведь и Фуфа тоже! Едет сегодня в автобусе, а рядом старичок: разговорились, конечно. А старичок как зачитает! Из-за этого Фуфе даже пришлось пропустить свою сослуживицу и выйти не то что на следующей, а через одну поэму старичка.
Покотик обижается: Ну что такое! Покотик тоже может иногда почитать стихи старичку в автобусе, и ничего, ничего из этого такого делать не надо. Прямо, нашли старичка!
Тут звонок за звонком: старички звонят, оказывается, Покотик с Фуфой дали по телефону. Но берет трубку Брю, а с Брю шутки плохи!
Допьют чай, с кухни вся краснота уйдет. Карачаевы уходят в большую комнату. Покотик и Брю заспорят, Фуфа пригорюнится и задремлет.
3.
Н.З.
Не обходилось в семье Карачаевых и без разноголосиц. С детства у Фуфы была одна мечта: петь.
Но стоило Фуфе запеть больших страданий семьи (особенно Покотик) и соседей. Даже печальная соседка, которая любила Карачаевых по утрам навещать со стихами, даже она приходила утром и умоляюще заглядывала в глаза.
Но, конечно, больше всех расстройства было у Фуфы. Фуфе приходилось включать кран и забываться пением в ванне.
И так бы было бы и было бы, если бы одним вечером Карачаевы не пошли на салют. Они тщательно подули на шляпы, подобрали обувь, чтобы гармонировала: темный верх, светлый низ, или темный низ, светлый верх (Покотик и Фуфа русоволосые, а Брю – нет), и пошли на площадку.
Брю: Опять по этим лестницам.
Покотик: Тс. Сейчас кто-нибудь догадается, и будет полная площадка!
Фуфа: Тс.
Покотик: Тс.
Они забрались, а на площадке никого! И вдруг – раз, раз – и кого только нет.
Покотик: Ну вот.
Все-таки, раз первые, Карачаевы встали у самых перил, Брю и Покотик на цыпочках, а Фуфе всё и так видно.
Посмотрели на салют, пришли домой. Болтали, болтали, попели.
Фуфа придет иногда с бенгальскими огнями – и опять что-нибудь такое, а поют втроем.
Авессалом (отрывок)
1.
Да и встретил он меня у подъезда (обогнал? ждал здесь?). И опять я не та. Авессалом, ай. Пошуршим, послушаем, как трутся сухой кожей твои ладони одна о другую, и мои старые рукава причитают; выпростаю шею, покачаешься взад-вперед, потаращимся, поболтаем, померзнем, умрем.
Все, я хватаю свой указательный и выгибаю кисть назад до конца, и все, счастливо, мне на третий этаж, непроклюнувшаяся улыбка на моем тернистом лице. Он кричит: Милая! Но это ничего. "Пока!" и взгляд. Но я не могу так!
Он пойдет к себе и будет парить красные большие ступни в треснутом тазе. А я капаю в мою квартиру и больше не существую. Я кап. Господи, я до утра кап. Это неизбежно неизбывно неизменно. Здесь мама и папа и Авессалом покрыты пузырьками, и из всех утопленниц в моих синих комнатах, я одна живая, я одна глубже всех. Семь лет квартира пуста, и в каждом углу сидит злобный корыстный карлик или карлица или я сама. Углы еще больше сегодня. А завтра останутся только углы или только один угол, я вожмусь, он обнимет меня, и не будет уже ничего кроме бесконечной линии его единственного ребра, или что это у него.
Ой, плохо. Добраться до кровати (ни черта не заправленная и, Боже мой, сколько уже не меняная постель) и дотянуться до книжки. Зацепиться за буквы и что-то вспомнить, и покатить, покатить... Все уже не так плохо, не так плохо. Я не поднялась бы по лестнице и не вошла бы сюда, если б сейчас что-то лопнуло или надорвалось, нет, все цело. Я помню, что хочу есть. Я, наверное, заставлю себя встать и готовить: долго, подробно, предвкушая каждый оттенок вкуса, пока от вечера не останется так ничтожно мало, что уже не будет страшно. Я устала, Авессалом.
В такой вечер я ничего не могу дать. Если бы ты мог меня понять хоть немножко, ты бы что-то сделал, что-то сделал по-другому. Но это не важно, я доживу этот вечер и позвоню завтра, и буду очень хохотать твоим шуткам и твоему голосу, и, может быть, даже сочиню что-то для тебя, или приглашу к себе и уговорю, заставлю танцевать со мной, или буду долго тебя слушать, и нам не понадобится этот паразитирующий сор, ни страхов, ни скрытых упреков.
Только бы что-то изменилось. Только бы сдвинулось во мне, Господи.
Все его проблемы не страшны, совершенно разрешимы, я знаю, у меня уже получалось, но мне страшно, я боюсь за тебя еще больше, чем за себя. Но у нас все получится, правда? А ты все еще бредешь домой (я ведь обидела тебя, да) или уже моешь руки, или достаешь красный тазик с гнилой деревянной полки справа. Завтра утром все будет по-другому.
2.
Но Милая не позвонила ему сегодня: она заболела. Я еще не знала этого, но она, уже засыпая, дышала как-то с придыханиями, а ночью поднялась температура, и сны были как каменные обвалы, то есть я их совсем не могла почувствовать. А вообще из всех ее снов я помню только вот: Авессалома на коне, как она прыгает в воду со скал, и однажды – я, зацепившаяся ей за кофту, ибо это было сном у нас обеих. И в яви она была рядом со мной не так часто, в отличии от Авессалома, который по часу и по сорок минут мёрз возле меня и ждал Милую. Все же я знаю ее лучше, чем его. Авессалом исчезает совсем, лишь выйдет из парка, и даже в парке ветер приносит его очертания неясными. И только когда он совсем близко, я что-то понимаю: он большой, лохматый. Недавно они стояли возле соседнего ствола и целовались, а ему стало ужасно страшно, и он ее отпустил, подался назад и смотрел так внимательно на ее глаза, брови, губы, а она испугалась: "ну что ты", и это был единственный раз, когда я точно знала, что он чувствует.
Но Милая! Я понимаю ее как себя.
Вчера, когда она поднялась наверх и зашла в квартиру (Авессалом всё слушал снизу: и как щелкал замок, и каблуки замолкли), она так устала! А он пошёл к нам, и весь вечер ходил в парке, неприкаянно, трогал растущие вещи, что-то про себя думал, но ничего, ничего не могла разобрать. Когда он такой, то ходит, как будто хочет ногой щупать впереди землю, как будто провалится следующим шагом. Ему совсем холодно, почему он так страдает от ветра? И мне казалось, что он так не верит ничему твердому, будто живет тысячу лет. Иногда я чувствовала: Авессалому веселее, Авессалому грустнее, но так лохмато, темно. Когда же стало совсем поздно, он сгорбился, взял охапку листьев, пошел домой и исчез.
А ночь была тихая, и я уснула. И уже к рассвету я вздрогнула и узнала, что Милая с температурой лежит в постели.
следующая ILYA BERNSTEIN. стихи
оглавление
предыдущая НА ВАКУУМНЫХ РАБОТАХ
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney