ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 38 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


Елизавета Михайличенко. СТИХИ




ОДИССЕЙ

Одиссей. Насколько выбор твой свободен?
Не свободен. Боги, боги, полубоги,
как-то резво расползаются дороги,
а судьба ужасна в роли сводни,
но успешно выполняет поручение.
Пенелопа, я жених прекрасной страсти –
это непреодолимое влечение
к странствиям.

Сколько б я ни уходил, ни прощался,
сколько б ни скитался по морю,
я все время возвращаюсь, возвращаюсь.
Пенелопа, ай эм риали сорри.
Стороны огромного света
не важны, хоть и важны. Что со мной?
Я плыву всегда по воле сюжета –
в направлении Итаки, домой.

Несвобода как проклятие, или,
как возможность медлить перед встречей…
Пенелопа, виртуальная, милая,
время рану не рубцует, но лечит,
и процесс лечения странен –
мы становимся почти что богами,
мы легки, прекрасны, как пламя,
возникающее между ногами,
что нам тело – мы его победили,
(а оно с войны вернется, вернется),
мы исполнены любовью и силой,
как водой – Эллады колодцы.

Есть понятие "темы", и тема
Одиссеевой свободы – презрение
к географии, ко времени, к терминам,
к возвращению в реальном времени.
Чувство дома – высокО и высОко.
Пенелопа – из жены стала светом.
Боги мстительны. А солнечным соком
пропитались голоса и предметы.
Соль воды и соль внутри – суть едины.
Морем были, морем станем, все ясно.
Возвращение. Израиль. Россия.
Пенелопа нежива и прекрасна.



ЕЩЁ РАЗ О ВОЗВРАЩЕНИИ В РОССИЮ

Однажды ты вернёшься в никуда
и будешь узнавать совсем не тех,
а воздуха стоячая вода
зальёт страницы и испортит текст,
который ты писала столько лет
но большей частью просто, просто так,
а нет бы – в жанре телеграфных лент –
императивно, лаконично, в такт
сердечным содроганиям, но нет,
ты смаковала чувства и сюжет.

А в Никуде тем временем творилось
обычное привычное ничто.
В нём даже время полурастворилось
и улеглось не навзничь, а ничком,
уставив бельма в непроглядность почвы,
подставив хрупко холку – облакам,
такое время – скользкое от порчи,
мешающее чувствам и ногам.

А ты туристом, метящим кафе,
передвигайся по тропинкам этим,
и ужасайся людям в галифе,
которым нравится участвовать в балете
военного, по сути, образца,
ы, люди, люди, дырки для лица.
Из этих чёрных дыр сквозит успех,
транслируются мне радиоволны,
под бодрый марш стабильности да звоны
духовных и дозволенных утех.

Такое место это Никуда –
такое заколдованное место,
здесь даже одиночки ходят вместе,
удобнее так прятаться, о, да.



ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ ПРОЩАНИЕ В ДЕКАБРЕ 2007

Прощание с паршивым городком
прошло негладко, как по горлу – ком,
застряло посредине и дышать
могла лишь стайка огненных мышат,
которые скреблись внутри меня
в предчувствии мяучащего дня.
Меж тем я спотыкалась и скользила
в кроссовках по накатанному льду,
в одежде относительно незимней
и с местным прошлым сильно не в ладу.
Вокруг бродили чьи-то голоса,
и пенились обочины от соли,
и серо-жёлтый свет, как признак моли
лежал пыльцой на призрачных весах.
Приехала сюда, чтобы проститься
и робко примерялась – что поджечь,
чтоб наконец-то перевоплотиться
в спокойную и взвешенную речь.
Спокойный иронический рассудок
советовал смотреть со стороны
на всё, что было (было так паскудно!),
на всех, кто жил и назывался «мы».
Я за руку взяла саму себя,
плевать, что пошло, я взяла ладошку
той длинной девочки, поклонницы огня,
в который смотрят призраки и кошки.
Мы шли по улицам. Я слушала её.
Провинциальность, романтичность... дура.
Плохая кожа. Стройная фигура.
В груди гнездятся гнев и вороньё.
В глазах тоска. На голове берет.
Без маникюра – в меде невозможно.
Чужая девочка. Воспоминанье ложно,
но и других воспоминаний нет.
Мы заглянули в мастерскую к...
Была закрыта, снег лежал стабильно.
– Да умер, кажется, – прошамкала умильно
свидетельница.– Точно, умер. Кхм.
Мы заглянули на квартиру Н.
Там жили люди в третьем поколении.
– Он умер, да?
– Нет, жив, не надо схем,
жив и здоров, куёт предназначение,
уже добился видимых удач –
вот книги, вот журналы, вот кассеты,
вот это грамоты, вот запись передач,
вот благодарности, ты что, не знала это?
Я улыбалась ласково и мило,
я камешек с души там уронила,
оставила его я на столе,
там, рядом с водкой и кусочком хлеба...
Я не фальшиво улыбалась, нет,
светло, скорее. Попрощалась. Мне бы
теперь уйти. Спасибо за обед.
– Спасибо за обет, – сказала я
угрюмой девочке – провинциальной дуре,
скукоженной от нелюбви, вранья,
ужасно романтической натуре, –
спасибо, милая,– сказала я себе, –
за то, что ты не предала и сдохла.
Прощанье с городком прошло. А водка...
ну, это обязательный щербет
для сладости, для слабости, для бед.



О ДОМЕ

Запрягали на рассвете.
И тонули в лужах взглядов лошадиных.
И в собачьих взглядах тоже утонули,
но спаслись, сумели оторваться.
Ехали, да всё назад глядели,
всё цеплялись за углы, за двери,
всё доделывали, допроизносили
и мычали в красном уголке,
воспевая мысль о молоке.

Уходили на войну за славой,
за навозом, за деньгами, корнеплодами.
Разбегались, как глаза, как дети,
как круги от канувшего в воду.
Собирались возвращаться, но стыдились
без трофеев – худо без трофеев,
а с добычей – хорошо с добычей,
в облике ином, пусть даже птичьем.

А весной всё помнили о доме,
всё пытались веселиться, развлекаться
и грустить, но главное – о доме,
о трубе печной и о дворе,
о стряпне, о роли языка,
что ведёт по лунной по дорожке
над которой вьются звёзды-мошки.

Так и жили, ничего не понимая,
не отслеживая связи и причины,
но питаясь чувствами и пылью,
что копилась по углам родным.
А домой мы так и не вернулись.
Не решились, недовоплотившись.
Прошептали молоком сбежавшим,
раскатились яблоками падшими.



ТЕКСТ ДЛЯ СЕМИСТРУННОЙ ГИТАРЫ

Заслужим вечный праздник печалью и общением.
Загрузим небо, звезды и фоном – шум листвы.
В конвертике убогом получим сообщение –
в провинции, в России, твои друзья мертвы.

Я в зеркале увижу – расплавленным рубином
дрожит в стакане жидкость по имени вино.
В провинции. В России. Везли дорогой длинной.
Их было слишком мало. Теперь – ни одного.

Ямщик с глазами волка, доверчивый покойник,
не спросит, не ответит. Он думает о том,
зачем все это было.
Летят и вьются кони
прогорклым черным дымом над радужным мостом.



* * *
Снова молчим о России. Где это? Да там,
тарарам, тарарам, нет нигде, в мелком детстве, прозрачном.
Соединительной тканью исполненный шрам
для организма не значим.
Для памяти? Да. Но и я не застала те лица,
мне нашептали о них: ковыли за станицей,
шинель, ордена, и упрямый поручик Голицын,
что призыву не внял, не вернулся, не стал военспецем.
Мне говорили о них постепенные книги,
толстые книги о страсти дворян и народа,
да ладно, ведь образ сложился. Вериги,
свобода, и гулкость души, и простор, и уроды.
Уже не застала. Еще не увидела. Псы
лет комсомольских нет-нет да и тявкнут: попалась!
Застыв на ветру, руки вытянув, как весы
пытаюсь понять, что на чашах ладоней осталось.
Но явь протекает сквозь пальцы. А сны упорхнут.
А горечь осадка брезгливо стряхну.
Пустота.
Волчата пустыни из облака жадно сосут
надежду на жизнь.
А вокруг – красота, красота!



* * *
Москва… как мало в этом звуке
уже осталось для меня.
Скользя сознанием старухи,
я понимаю: все фигня.
И стойкость оловянных ложек
в тарелке с варевом войны
меня уж больше не тревожит,
подумаешь — обречены.
Чем ближе ночь, тем чаще голос
вползает в сердце и бубнит,
стучит, что наш Создатель холост,
вполне возможно – инвалид,
но этот голос захлебнется,
он слаб и неуверен, бес.
Веревочка уже не вьется,
она спускается с небес,
и каждым утром проверяю
закреплена ли там она,
поскольку в ней – ворота рая,
и в нем я, может быть, нужна.



* * *
Чувство свободы, уймись, не ходи по паркету
скрипучему, не броди по ночам, не скули.
Здесь поселились оттенки и тени советов,
которыми отравили меня дорогие мои
(были дающими жизнь и дающими корм,
любили которые нас, да, любили, родили, растили).
Что значит расти? Это просто, как снежный ком –
сначала играючи, далее – по России,
по снегу, по грязи, объем, макароны, стихи,
кухни друзей, подъезды друзей, озарение.
Нафаршировано детство безумством стихий,
клубнично, как банка варенья.
Милые, как ненавижу я вас – за себя,
за тусклую девочку с жаждой полета и бога,
за пионерскую честность, за медленный яд,
которым, змеясь, соблазняла, травила дорога.
Как я жалею и вас, и себя, и ее,
ту, за которую было и больно, и стыдно, и гордо,
ту, что остригли тюремно, оставив жнивье
из абсолютно довольных и полудовольных,
ту, что осталась теперь вдалеке, вдалеке,
из биографии став географией. Сволочь,
ты отшвырнула меня налегке, налегке,
оставив свободу, ребенка и мужа в ту полночь.
Чувство свободы, смирись, умирать не легко,
но неизбежно, истаешь и все, успокойся,
свернись на диване уютным осенним клубком,
лечись от геройства.












 следующая Даниэль Орлов. ЖАЛУЯСЬ В ТЕМЕНЬ КУСТОВ… (отрывок из романа)
оглавление
предыдущая Алексей К. Смирнов. КОКАИН





blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah




πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney