ART-ZINE REFLECT

REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 38 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ

Елизавета Ганопольская. ЧЕРНОВИК РАССКАЗА

Евреинов жил просто: жену звали Женей, любовницу – Любой. Евреинов хотел бы жить ещё проще, но боялся превратиться в амебу.
Под утро к нему пришли две старушки, допотопные бабушки с одинаковыми седыми пучками на затылках. Уселись рядком на евреиновский диван и смущённо глядели на тарелку с бульоном, которую Евреинов держал в руках. «Хотите бульону?» – севшим голосом спросил Евреинов. Старушки согласно кивнули и одновременно проглотили слюну. Евреинов мигом оказался на кухне, схватил кастрюлю с остатками бульона и... и, вспомнив о строгой жене, побоялся взять ещё одну тарелку. «Это я, я проголодался». Попробовал пальцем бульон: холодный. Подогреть некогда. Он представлял уже, как старушки, опережая друг друга, вылавливают из одной на двоих тарелки куриные пупки и костлявые горлышки. Он видел эту картину, словно она была из прошлого, а не из будущего.
Он медлил и не переливал бульон в тарелку. Ждал, когда зазвонит будильник.
Женя, ещё в ночной рубашке, стояла перед зеркалом и причёсывалась. Спереди на рубашке была крохотная дырочка. Когда Женя поднимала руки, дырочка перемещалась к соску. Евреинов замер в ожидании, когда сосок выглянет в дырочку. «А чего я, собственно, жду?».
Хорошо, что дети ещё не проснулись. Можно спокойно посидеть в туалете. Они любили запирать отца на внешнюю задвижку. «Извини, папочка, мы нечаянно, мы думали, там никого нет».
– Ты долго собираешься там сидеть?
«И эта туда же».
Женя размешивала сахар в евреиновском кофе:
– У нас опять тараканы. Лена травила своих, и все к нам перебежали.
«Поподробней, пожалуйста. Я ведь завтракаю, и всё, что касается тараканов, мне чрезвычайно интересно».
– Если попадётся боракс, купи.
Евреинов не мог остановиться: «Горю желанием узнать, как, когда и где ты увидела первого таракана, как произошла встреча со вторым и так далее, ты же всегда рассказываешь мне что-нибудь интересное, и обязательно с подробностями!».
– Что ты кривишься, кофе несладко? В общем, купи бораксу…
– Я его ночью видел! – на кухню вбежал Гошка.
– Кого?
– Таракана!
– Кто тебе разрешил ночью вставать!
– Я пить хотел! Он гулял по столу с детками…
– Георгий, что нужно прежде всего сказать?
– Доброе утро, мамочка, доброе утро, папочка! Я выключил свет и сказал им «спокойной ночи».
– Умничка, марш в туалет, умойся...
Ольга была уменьшенной копией Жени. И спала точно так же: на спине, строго, будто покойница. «Оленька, в школу пора».
И в это же время мать склонилась над Любой: пора!
Люба просыпалась от одного маминого голоса, хотя спала крепко. Когда бывали в ссоре, мать подносила к Любиному уху будильник и хладнокровно держала его, пока не прозвонит. Тогда Люба молча вставала, молча умывалась, молча одевалась, а когда за матерью захлопывалась дверь – снова ложилась. Есть ещё полчаса, и можно помечтать о том, что было бы, если б евреиновская жена умерла.
Евреиновская жена похожа на человека, имеющего дело с деньгами. И это действительно так: она работает в бухгалтерии. А Люба – человек, имеющий дело с идеями, и у неё очень чистые глаза. Люба работает методистом во Дворце пионеров.
А Евреинов похож на большинство мужчин – он часто меняет место работы. «Мой папа – летун», – шепотом сообщала Ольга подружкам. Она читала журнал «Крокодил», там изображали летунов и писали о них. Но потом перестали писать. И Оля теперь говорила по-другому: «Спасибо, что вообще папа есть». В её любимой «Пионерской правде» печатали письма мальчиков и девочек из неполных семей.
Евреинов сидит на работе и от нечего делать думает. Восемь часов подряд.
Он сидит на работе, хотя можно ещё и стоять, и ходить, и лежать, но лучше всё-таки сидеть, и мечтает, чтобы Любину мать снова положили в больницу, тогда три... две, нет, одна ночь... Одна ночь, но зато какая!
В окне весна. Весна, весна, скоро лето. Летом отправить детей... куда? Куда-нибудь отправить, а самим с Женей... С Женей?
Договорились встретиться в обеденный перерыв.
Да, у Любы очень чистые глаза. Людей с такими глазами нельзя обманывать. И Евреинов не обманывал Любу: он никогда не обещал на ней жениться.
Люба привыкла к нему как к родному. Ничего ей странным не казалось. Действительно, что тут странного? Обыкновенная полигамия. Неискоренимая, как и любой другой пережиток прошлого. Правда, сыроядение встречается гораздо реже.
Каждое утро она просыпалась с мечтой о совместной жизни, каждый вечер ложилась спать с мыслью о разрыве – раз и навсегда. Ночью... Вот как раз ночью пережиток торжествовал: Любе снилась тихая семейная идиллия. В её постель ложился Евреинов, рядом ложилась его жена, в ногах устраивались дети, у изголовья мирно дремала Любина мама. Кругом сопели и храпели ближние-дальние родственники, а то и вовсе незнакомые люди. Потрескивал костёр, его сторожила собака, которая твёрдо усвоила все десять заповедей.
«Не прелюбодействуй!» – при этих словах Люба краснела, как будто именно в этот момент Бог замечал её взглядом. И тут же отводил его, скользил по толпе дальше.
Но что значит другое поколение!
Любочкины подопечные, comsomolius aktivistus, давно образовали тесный круг – не тот, «орлятский», где они, обняв друг друга за плечи, пели свои комсомольские песни, а тот, где они пели (и пили) нечто другое, обняв друг друга ниже плеч.
Евреинов ехал в автобусе. Видел знакомые лица, это было почти приятно. Евреинов понимал папу, вздыхавшего порой по коммунальной квартире. Что-то ещё объединяет людей самых разных, самых неподходящих друг другу.
Судьба каждого человека и его место в мире предопределены. Нет-нет, не возражайте, предопределены. Он получает то, чего заслуживает, ему встречаются близкие люди, чужие проходят мимо, а остальные существуют параллельно. Тонкие прослойки, очень тонкие, но не смешиваются. Глупо думать, что, родись ты в другом веке, был бы кем-то другим. Таково было глубокое убеждение Евреинова. Достаточно глубокое.
В автобус вошли незнакомцы: мужчина с девушкой. Если б Евреинов был в возрасте этого мужчины, такая девушка вряд ли выбрала бы его в спутники. С другой стороны, если бы этот мужчина имел автомобиль, он бы не обратил внимания на эту девушку.
Мужчина рассказывал анекдот – девушке. Слушал его весь автобус. Евреинов знал этот анекдот. Девушка, быть может, тоже знала. Но ничем не выдала этого.
– Двадцатилетний, недолго думая, бросился в воду и поплыл. Тридцатилетний взглянул в бинокль, тоже увидел женщин, построил лодку и поплыл. Эй, кричит ему сорокалетний, вернись, возьми и меня с собой! А пятидесятилетний говорит: зачем плыть-то, и так всё видно. Так что, смерть желаний, годы и невзгоды, но у каждого возраста свои радости, – заключил рассказчик.
Когда Евреинов был моложе, он любил наблюдать за парочками. В кафе, на улице, опять же в автобусе, в кино (тогда Евреинов ходил в кино) – на разных стадиях развития отношений.
Жизнь перемещалась в дома, зажигавшиеся окна составляли незатейливые кроссворды, где много ещё было неразгаданных клеток и чёрными вертикалями падали окна спален. Если бы Евреинов был статистиком, он подсчитал бы, сколько свободного времени человек проводит на кухне, а сколько в постели, и понял бы, почему не хватает продуктов, а рождаемость снижается.
Хлебный магазин окружало тёплое облако. Евреинов ещё не попал в него и чувствовал примешавшийся к хлебному запаху холодок талого снега. Хотелось зайти в магазин, но хлеб уже куплен. Ветер обдул выбившиеся из-под шапки потные волоски.
На глухой кирпичной стене над запертой железной дверью горела красная лампочка. Евреинов представил, как взламывает дверь, как сработала сигнализация, трещат разорванные провода, сыплют золотыми искрами…
Хлынул дождь. Отражения фонарей замелькали тут и там, размножились в каплях, их слабые двойники блуждали по подводному городу.
Евреинов стоял у окна, не зажигая света. За спиной прохлюпали счастливые дети. Жена из светлой прихожей нырнула к нему в темноту: «Ты не видел мои тапочки?»
Обняла Евреинова русалочьими руками, тяжёлые волосы скользили вдоль щеки. По волосам катились холодные капли, губы тоже мокрые, от их прикосновения по коже пробежали мурашки. Евреинов понял, что не видит её в стекле.
– Ответить, конечно, трудно, – жена вошла в комнату, зажгла свет и, обойдя Евреинова, задёрнула шторы. Евреинов прошлёпал в туалет.
Гоша плакал. «Опять этот Евреинов подглядывал за девочками в туалете! Евреинов, стань в угол! Ну, если, по-твоему, здесь нет углов, становись в шкаф! Вот, и стой там. Папа за тобой придёт, всё ему расскажу!».
Папа... Как будто папа его замечает! «Что ты вертишься под ногами! – Я помочь хотел... – Ну, возьми веник и подмети». А потом ходишь за ним целый день, дёргаешь за штанину: папа, я подмёл, папа, я подмёл уже, я сделал, что ты сказал, ну папа...». А он рассердится почему-то, ты заплачешь, он тогда скажет: ну, иди играй.
Ольга ждала, когда уснёт брат, и думала о чём-нибудь печальном. О чём-нибудь очень-очень печальном. Как девочка разумная, она не понимала, почему говорят «глотать слёзы». Ведь когда лежишь и плачешь, слёзы стекают в уши. А мама, интересно, плачет? От этой мысли становилось неуютно даже под тёплым одеялом. Но папа, конечно, не плачет.
Нет, девочка, папа не плачет. Он раньше мамы сегодня уснул и видит сладкие сны. А мама спокойно лежит на спине, по усвоенной с детства привычке. Нет, девочка, и мама не плачет.
Дождь шёл всю ночь, а утром было холодно. Ветер пытался отобрать у Евреинова авоську. «Фиг тебе», – подумал Евреинов. И, как сказал бы Лев Николаич, всё было в этом «фиг тебе» – и злость на погоду, и злость на жизнь, которая, как погода, обманывает тебя изо дня в день, отбирая последнее, и злость на людей, в частности тех, кто вручили тебе эту авоську, а сами отсиживаются дома.
– Здравствуйте, Леонида можно к телефону?
(Евреинов ещё не успел снять ботинки).
– Здравствуйте, Люба. Он ещё не пришёл, перезвоните, пожалуйста.
– Нет... Я не буду звонить. То есть я хотела сказать, вы передайте ему, пожалуйста, мы его ждём в три часа, он обещал выступить перед ребятами. Ребята ждут...
– Понятно. Ребята ждут. Я передам.
Евреинов не знал, снимать ему пальто или всё-таки не стоит.
– Я пойду?
Женя пожала плечами. Она резала лук. Евреинов хотел напомнить, что не любит картошку с луком, но потом подумал, что поест у Любы и, значит, ему всё равно.
Евреинов тоже пожал плечами и щёлкнул замком. И тут Женя закричала.
– Порезалась?!
– Мамочка, что? – дети прибежали.
Женя показала на раздавленного таракана:
– Оля, возьми веник и совок, смети.
Гоша рад: не ему досталось задание.
– Мамочка хорошая, – пропищал он так тонко, что самому стало противно.
Почему так тяжело Любе? Леонид был у неё, только что ушёл. Но если хорошенько подумать, он у неё всегда есть. И когда Люба бродит по городу, всюду натыкаясь на парочки, разве не идёт Леонид рядом с нею – незримо, – отпугивая потенциальных ухажёров.
Повеситься, что ли... Люба перебрала ряд заманчивых самоубийств, потом взяла газету, стала читать. Интересно, смогла бы она работать проституткой?
Евреинов возвращался домой. Он не банальный человек. Банальные люди как будто в первый раз живут. Вырвались из загона, увидели свежую травку. Обрадовались. А Евреинов словно мудрая корова, не первый раз щиплет траву. Вот и снова весна, дай бог не последняя.
«Я устал так жить. Заберите меня отсюда. Я мечтал ходить по облакам. Я думал, за лесом кончается мир».
– Что, так быстро закончилась встреча с юными комсомольцами? – съязвила Женя.
На ужин Евреинов ел картошку с луком.

следующая Ольга Погодина. МУЖИК И БЕЛКА
оглавление
предыдущая «Возвращение блудного»

blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah

πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney