ART-ZINE REFLECT
REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 12 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ
Дилан ТOMAС. ОДНАЖДЫ В ТЕПЛУЮ СУББОТУ etc.
aвтор визуальной работы - Pete G, "Living Canvas"
ОДНАЖДЫ В ТЕПЛУЮ СУББОТУ
(Вольный перевод Марины Берсон)
Молодой человек в тельняшке сидел поблизости от летних хибар и наблюдал за появлением загорелых и бледнокожих женщин, симпатичных девчонок с обгоревшими спинами и затуманенными взглядами, тех, что осторожно касались ступнями с красными изуродованными пальцами острых камней по направлению к морю. Он изобразил на песке огромную извилистую женскую фигуру; и чей-то голый ребенок, только что из воды, брызгаясь, пробежал над ней, пометив своими широко раскрытыми мокрыми глазами и отпечатками ступней, прямо посередине. Юноша стер женщину, превратив даму в пузатого мужчину, после того, как ребенок разметал ее волосы и стряхнул ряд пуговиц вниз к животу, вместе с ручейком капель между длинными ногами, с налипшими на них ракушками, что напоминало вид писающего человека на детском рисунке.
На пикнике, среди беспорядочных груд женщин и детей, расслабленно растянувшихся и сохнувших под знойным солнцем, суеты разносчиков газет, возведения песочных замков и их мгновенного сокрушения в пух и прах бесконечным потоком отдыхающих на побережье, среди криков продавцов мороженого, возбужденно-счастливых возгласов игравших в мяч мальчишек и визга девчонок при вхождении в море, молодой человек пребывал в одиночестве, проводя время вместе с призраками своих неудач. Молчаливые мужья, в закатанных брюках на свободно свисавших подтяжках, неторопливо бродили вдоль кромки моря, по воде шлепали женщины в плотных темных платьях и посмеивались над собственными ногами, собаки охотились за камнями, и какой-то гордый малыш прыгал по волнам на резиновом тюлене. Юноша взирал из своей пустоты на то, как располагалась перед ним каникулярная суббота: фальшивая и хорошенькая, точно безжизненная открытка, под вульгарным солнцем. Семейные развлечения: кипы газет, лопаты и ведра, бутылки и зонтики; радостные, разгоряченные девушки, и те, что страдали от жары и держали в своих сумочках кремы для загара, юноши с грудными клетками бронзового цвета, и бледные, завистливого вида молодые люди в жилетках; тощие и жалкие ноги мужей, не спеша прогуливавшихся по воде; кудрявые, круглые и бритые головы детей, их склонившиеся спины и бессмысленный непередаваемый восторг среди грязного песка, — все это вернуло юношу к мрачным мыслям и застарелому стыду. Он обитал за пределами всех выходных, словно был обречен вечно разделять компанию со своими причудами, по ту сторону мира, от роскошной и обыденной, и вспотевшей, и разбуженной солнцем силы и глупости летней плоти этого дня. Молодой человек поймал мяч, по которому маленький мальчик ударил оловянным желобом, и поднялся, чтобы отбросить его назад. Мальчик предложил ему поиграть вместе. Дружелюбное семейство остановилось на некотором расстоянии в ожидании: женщины с растрепанными волосами, в платьях, заправленных в бриджи, мужчины с босыми ногами, в рубашках, несколько детей в плавках и подшитом нижнем белье. Юноша резко поклонился отцу мальчика, стоявшему у турникета, на котором висели шляпы. "Одинокий волк, играющий в мяч," — проговорил про себя молодой человек в тот момент, когда желоб закружился. Направив мяч в сторону моря и двигаясь мимо торопливо подмигивавших обнаженных женщин, и натыкаясь на змеиные кольца свернувшихся девчонок, и промочив ботинки, он поймал на волнах мяч и ощутил, как счастье возвращается в его гордое тело. И он прокричал матери мальчика, которая стояла за шляпами: "Осторожней, голубушка, я посылаю мяч." И мяч отскочил от головы мальчика. Среди разрозненных семей и за ними, между одеждой и сэндвичами, чьи-то дяди и матери отбивали распрыгавшийся мяч. Лысый мужчина в обвисшей рубашке отбросил его не в ту сторону, и колли утащил мяч далеко в море. Родственники мальчика угостили молодого человека сэндвичем с яйцом и салатом и теплым портером; и он вместе с отцом и дядей просматривал "Ивнинг Пост" до тех пор, пока море не подступило к ступням.
Вновь оказавшись в одиночестве, раздраженный и несчастный из-за той горделивой минуты, когда он бежал по пляжу среди лежавших на песке незнакомых людей; и этот кричащий бег в тишине был выброшен в море, как мячик, — юноша направился в ту сторону побережья, откуда проповедник с адским воодушевлением, стоя на коробке с надписью "Собственность мистера Мэттьюса", обращался к собранию абсолютно безучастных женщин. Около него застыли мальчишки с игрушечными духовыми ружьями и нищий в лохмотьях с пустой кепкой в руках. Мистер Мэттьюс гневно потрясал ледяными руками, свирепствуя по поводу каникул и проклиная лето со своей пошатывавшейся коробки. Он требовал еще тепла. И сильное солнце пронзало его кости своим сиянием. А он застегивал воротник пальто на все пуговицы. Дети из долины, с запавшими и дерзкими глазами, острые на язык, с певучими голосами и хрупкими, как скорлупки, грудными клетками, столпились вокруг Панча и Джуди , но проповедник никого не удостоил своим вниманием. Он странно выглядел на фоне причесывавшихся и припудривавшихся девиц в неглиже или же скромных девушек под навесами из полотенец.
В то время, как мистер Мэттьюс перевернул алый город, задевая загорелые бедра девчонок своим черным пальто, и вытеснил мальчишек с голыми животами, что плясали вокруг мороженщика, своими воплями: "Закат! Закат! Над нами нависла ночь!" — юноша остановился в подавленном настроении, тень падала ему на плечо. Его мысли витали вокруг побережья Кони в Порткоуле, там, где его приятели вместе с подружками катались по волнам на гоночной яхте или быстро пролетали вниз по "Пещере ужасов". У Лесли Бёрд — в руках орехи, Бренда с Гербертом — в тире, а Джил Моррис покупает для Молли коктейль с вишенкой в "Экспланейд". А он стоял и выслушивал мистера Мэттьюса, отдаленного от дел алкоголика, с горячей мелочью в кармане, что призывал темноту на вечерний пляж в это догоравшее воскресенье.
Молодой человек чувствовал себя не в своей тарелке, и поэтому он отказался от нескольких приглашений: Герберта, на низкой красной спортивной машине, с фигуркой морской нимфы на радиаторе, отца, зазывавшего его в гости, отговорившись: "Старик, я сегодня не в настроении, развлекайся без меня, только не очень перебирай." Лишь для того, чтобы посмотреть на закат, он остановился среди унылого круга женщин, что застыли позади своего пророка, уставившись в какую-то точку на небе. И он хотел, чтобы вернулось утро. "Боже мой! Сейчас бы проматывать денежки на телефонные звонки и на представительниц прекрасного пола, сидеть в одном шезлонге с модной девушкой в окружении шести других и раскуривать турецкую сигарету, и болтать с той, которая появилась последней, и смотреть на солнце сквозь пальмовые ветки на окне в комнате отдыха, растекаясь над пространством пешеходной зоны: над креслами на колесиках, инвалидами и вдовами, женами в морских брюках и косынках, над симпатичными девчонками с локонами на лбах, и их бесцветными подругами-очкариками, над шумными, простодушными, щеголеватыми мальчишками и над шпицами у лодыжек, и над привлекательными мужчинами на велосипедах… Рональд на "Леди Мойре" с компанией из Бринхифрида уже отплыл в "Инфракоум" и в переполненном салоне отвечает на колкости без всякой мысли о том, что его приятель в полном одиночестве пребывает дома, среди песков, оставаясь в шесть часов вечера, унылого, как неангликанская церковь, совершенно трезвым. Тогда как все друзья уже растворились среди наслаждений."
Ему думалось: "Поэты живут вместе со своими стихами; когда у тебя есть собственный мир, тебе никто не нужен. Воскресенье — бездарный день, и я должен отправиться домой и засесть в спальне у батареи." Но он не был поэтом, а был всего-навсего юношей из приморского городишки на теплом берегу, во время каникул, с двумя фунтами в кармане; без своих
взглядов — лишь два фунта и хрупкое тело со ступнями на замусоренном песке. "Безмятежность — удел стариков." Он шел по трамвайным путям над железнодорожными станциями.
В "Виктория Гарденс" молодой человек сердито проворчал, обращаясь к цветочным часам: "И что же этот нахал сейчас совершит?" — заставив молодую женщину, сидевшую на скамейке, напротив писсуара из белых изразцов, рассмеяться и отложить роман в сторону.
Ее каштановые волосы, высоко, по-старомодному уложенные в пучок свободными кольцами, где красовалась белая вязаная розочка, касались уха. На ней было белое дамское платье с красным бумажным цветком, приколотым к груди, на руках блестели браслеты и кольца, купленные в ларьке на ярмарке. Ее глаза были зелеными, как трава.
Он настороженно и равнодушно посмотрел на девушку, отметив все необычные нюансы ее наружности, — перед его оценивавшим с головы до пят взглядом она выглядела безмятежно и уверенно в себе: с детской простодушной улыбкой и манерой держать голову таким образом, словно была защищена собственной нежностью и легкостью от всех неожиданных встреч с грубостью и дерзких взглядов, — его пальцы задрожали. Хотя на ней и было длинное платье с высоким воротником, она вполне могла бы оказаться обнаженной на парковой скамейке, с застывшими пузырями краски. Ее улыбка рассказывала о безупречном теле и желании, и теплоте под одеждой, и она ожидала без ощущения греха…
Он смотрел на ее волосы, белоснежную кожу и думал о том, как она прекрасна, и в его душе рождалось множество слов: "Как чудесно, что она ждет меня и сама об этом не догадывается, и я никогда не смогу с ней заговорить."
Он застыл на месте, не отрывая от нее глаз. Она сидела и улыбалась, сложив руки и напоминая самоуверенную актрису перед камерой, склонив голову слегка набок, так что розочка слегка задевала шею. Она благосклонно принимала его восхищение. Одну девушку из миллиона взволновал его пристальный взгляд; и она лелеяла его нелепую влюбленность.
Неожиданно несколько мошек залетело к нему в рот, молодой человек сконфуженно засуетился и поспешил прочь. Подойдя к садовым воротам, он оглянулся, чтобы в последний раз на земле посмотреть на нее. Ее спокойствие было нарушено его внезапным и неловким уходом, и она в смятении провожала его взглядом. Если бы он захотел, то она еще могла бы его позвать. Юноша повернул за угол и услышал ее голос — ей принадлежали сотни голосов, что в унисон произносили его имя, и сотни его имен раздавались поверх стен, увитых кустарником.
— И что же этому тупице, спятившему с ума от любви, теперь делать? — чуть слышно поинтересовался он у своего отражения в кривом зеркале пустого салона "Виктория". И его подвешенная обезьяноподобная физиономия с листочком американской липы, прилипшим ко лбу, отплатила за обиду, изобразив ухмылку слабоумного.
— Если бы на тарелку сошла Венера, — произнесли губы, похожие на ломтики дыни, — я бы попросил, чтобы ее заправили уксусом.
— Она стерла мое ощущение вины и сгладила неловкость, почему я не остановился, чтобы с ней заговорить? — подумал юноша.
— Ты видел в парке причудливое фруктовое пирожное, — ответило его отражение. — Она дитя природы. О, мой Бог! Заметил ли ты на ее волосах капельки росы? Хватит трепаться с зеркалом, как персонаж из журнала, я слишком хорошо тебя знаю.
И чья-то раздутая голова с отвисшей челюстью закачалась у него за плечами. Молодой человек оглянулся, чтобы расслышать слова бармена:
— Кто же на тебя так подействовал? Краше в гроб кладут. Выпей, сегодня пиво бесплатно! — и он отвернул ручку крана. — У нас самое лучшее пиво, ржаное. Ну и видок у тебя, — продолжил он. — Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Смотрю я на тебя и думаю… — бармена развезло от пива.
— Пожалуйста, можно стакан пива?
— Вам что здесь, распивочная?
В центре салона какой-то юнец рисовал на полированном столе: взбивая пальцем на голове сидевшей рядом девушки желтую пену волос.
— Ох! Ну и грязь! — обронил бармен, выбираясь из-за стойки и протирая лоб засохшей тряпкой.
Молодой человек, накрыв шляпой стол, написал на краю свое имя, наблюдая, как исчезают высыхавшие буквы.
Из открытых окон бара, по ту сторону заброшенных и засыпанных песком железнодорожных путей, он различил черные точки купальщиков, низкорослые хибары, подпрыгивавших вокруг Панча и Джуди карликов и крошечный религиозный кружок. В то время, когда он еще бродил внизу, играл в мяч среди пустынного множества людей, освобождаясь от отчаяния, подыскивая компанию и одновременно отвергая, он поймал свое счастье и потерял его навсегда за одну сбивающую с толку, неуклюжую половину минуты, прожитую джентльменом и цветочными часами. Взрослея и делаясь более мудрым, но не в лучшую сторону, случалось, он рассматривал себя в зеркале, чтобы понять, отмечены ли на его лице открытия и потери тенями под глазами либо морщинками около рта, и не находил ответа, но сейчас он знал, что увидит его в кривом отражении.
Бармен подошел к юноше, подсел рядом и произнес каким-то фальшивым голосом:
— Ты мне должен все рассказать. Я просто кладезь разных секретов.
— Рассказывать-то и нечего. В "Виктория Гарденс" я встретил девушку и не отважился с ней заговорить. Она была, как ангел, спустившийся с небес.
Ощущая неловкость от собственной общительности и в то же время испытывая сильнейшую любовь и отчаяние, он представлял себе ее безмятежное лицо, порицающий и одновременно снисходительный смех, — то, как он дефилирует поблизости от этой девушки на скамейке, уводит ее на отмель, в мыслях облачая возлюбленную в лучшие одежды. Бармен продолжил:
— Мне нравятся женщины крупные. Обойти вокруг Бесси — все равно, что обогнуть завод. Я тоже потерял в жизни свой шанс. Из-за пятидесяти красоток в неглиже я оставил свою Бансен засыхать дома.
— Пожалуйста, дайте мне то же самое.
— Вы имеете в виду вот это?
Бармен налил стакан пива, опустошил его и потянулся за следующим.
— Я всегда немного выпиваю с посетителями, — заметил он. — Чтобы развязать языки. Сейчас два наших холостяцких сердца бьются вместе, — он снова сел.
— Ничего нового я от тебя не услышу, — продолжил словоохотливый бармен. — Здесь в баре я лицезрел свыше двадцати хористок Британской Империи, пьяных в стельку.
— Они будут здесь вечером?
— На этой недели только один парень распиливает пополам женщину.
— Оставьте и мне половинку.
Пьяный мужчина двигался вдоль незримой белой линии, и бармен, изображая на лице сочувствие и пошатываясь посреди комнаты, всучил ему пинту пива и сказал:
— Сегодня пиво бесплатно. Под солнцем вы явно не были.
— Сегодня я весь день на солнце и не вылезал, — ответил мужчина.
— Мне не кажется, что вы загорели.
— Это от выпивки. Я пью всегда.
"Каникулы тащатся к концу," — прошептал юноша в свой стакан. Ему думалось: "Прощай, несбывшаяся мечта! Это мгновение больше не вернется." И с любопытством глядя по сторонам, он не мог простить персонажей с приклеенных к стене комических цветных открыток под картинкой с изображением терьера за бутылочкой портера: женщин с ягодицами, как горные склоны, и мужчин-подкаблучников, с ногами, как щепки, и с подзорными трубами в руках. В тот момент он вместе с оживленным барменом и пьяным в помятой кепке оставался совершено безучастным к этому угасавшему дню. Он надвинул шляпу на лоб, и упавшая вниз прядь волос защекотала ему веко. Он заметил стремительный взгляд незнакомого юноши с непокорными волосами, что кашлял, прикрываясь рукой, и выпускал кольца дыма из своего одурманенного естества в углу душной комнаты, и не пропускал ни единого нюанса его кривой усмешки или почти неуловимого жеста, вычерчивавшего в воздухе контуры смерти. Но, когда пьяный мужчина на непослушных ногах направился к нему, держась с достоинством человека, который, вероятно, идет по шаткой палубе с полным стаканом, и, когда бармен зазвенел за стойкой посудой, принялся насвистывать и наклонился, чтобы выпить, юноша стряхнул с себя мнимую тайную драму, ухмыльнулся и покраснел, отделавшись от внимания жеманного незнакомца, и придал своей меланхолической шляпе из мягкого фетра вид тяжелого, наполненного до краев кубка. В безопасном центре собственного "я", среди привычного мира, что походил на иную плоть, он со сдержанной грустью пребывал в одноцветной комнате неприметного отеля на краю побережья в невзрачном городишке, где происходили всевозможные вещи. Его распирало от минеральной воды, он не нуждался в темной изнаночной стороне мира, тогда как самые обыкновенные веселые люди, громко смеясь и с трудом передвигая ноги, шумно, с раскрасневшимися лицами, покидали свои дома, некрасивые здания, заводы и проспекты, яркие магазины и богохульные часовни, вокзалы и залы собраний, падавшие вниз переулки, кирпичные своды арок и приюты, и ямы за щитами для афиш, — выходя за пределы всеобщего сумасбродного сознания этого города.
Наконец, пьяному мужчине удалось к нему приблизится.
— Положите руку вот сюда, — скомандовал тот, развернувшись на сто восемьдесят градусов и хлопнув себя по заду.
Бармен присвистнул и оторвался от стакана, чтобы посмотреть, как молодой человек дотронется до этого места на брюках у пьяного.
— Что вы там чувствуете?
— Ничего.
— Правильно. Ничего. Ничего. Чувствовать-то и нечего.
— Как же вы тогда можете сидеть?
— Я сижу на том, что мне доктор оставил, — злобно пробормотал мужчина. — Когда-то и у меня была задница не хуже вашей. Я работал под землей, в Доулесе, и для меня в ту пору наступил конец света. Хотите знать, сколько я зарабатывал за потерю своего зада? Четыре и три! Два и три с половиной пенса на рыло. Курам на смех.
В баре появилась девушка из "Виктория Гарденс" с двумя подругами: юной блондинкой, почти такой же прекрасной, как она, и женщиной средних лет, одетой и накрашенной не по возрасту. Они сели за столик, его знакомая заказала три портвейна и три джина.
— Не правда ли, восхитительная погодка? — проговорила женщина средних лет.
Бармен ответил:
— На небе ни облачка.
Ухмыляясь и то и дело раскланиваясь, он поставил перед ними бокалы.
— Я полагал, что такие принцессы выбирают места получше, чем этот паб, — съязвил он.
— Что за паб без тебя, красавец? — спросила блондинка.
— Это "Ритц" и "Савой", не так ли, дорогой гарсон? — продолжила девушка из "Гарденс" и послала бармену воздушный поцелуй.
Молодой человек, еще ошеломленный от ее внезапного появления в темном пространстве бара, поймал поцелуй и залился краской. Он подумал о том, как вылетит из комнаты и, оставив позади мистерические "Виктория Гарденс", ворвется домой, спрячет голову среди простыней и пролежит так всю ночь, дрожа и не раздеваясь, представляя ее голос и зеленые глаза. Но лишь болезненный мальчик с беспокойным пульсом сбежит от своей любви в грезы, замрет в спальне, заполненной смятением, рыданьями и тяжелым, прерывистым дыханием на мокрой подушке. Он вспомнил, сколько ему лет, и не пошевелился.
— Спасибо за миллион, Лу, — проговорил бармен.
Ее звали Лу, Луиз, Луиза. Должно быть, она испанка или француженка, или цыганка, он не мог назвать улицу, где раздавался ее голос, но по тембру голосов ее друзей он знал, откуда они, — и что женщина средних лет — это миссис Эмеральд Франклин, ее видели в "Джьюс Харт" каждую ночь, то, как она потягивала коктейль, за всеми шпионила и поглядывала на часы.
— На пляже мы слушали Адского Мэттьюса. Его болтало из стороны в сторону, он начинает пить еще до завтрака, — заметила миссис Франклин.
— О, это все нервы!
— Он всегда глаза заливает, — продолжила блондинка.
— Я верю ему не больше, чем Рамону Наварро за барной стойкой.
— Вот те раз! Оказывается, я покинул этот мир. На прошлой недели я был еще Чарли Чейзом, — ответил бармен.
Миссис Франклин рукой в перчатке подняла пустой бокал и потрясла им, как колокольчиком.
— Мужчины вечно обманывают, — изрекла она, — ничего святого."
— Особенно мистер Франклин, — парировал бармен.
— Но в словах проповедника многое разумно, имейте в виду, — сказала миссис Франклин. — О легкомысленном поведении. Если вы прогуливаетесь по пляжу после бутылки, тогда, возможно, вам и в Содоме и Гоморре будет не хуже.
Блондинка рассмеялась:
— Только послушайте о миссис Гранди! В прошлую среду я встретила ее около музея с темнокожим.
— Он индиец, — встряла миссис Франклин, — из университетского колледжа. Я буду признательна, если вы это запомните. Все люди — братья, независимо от цвета кожи. В моей семье расистов не было и нет.
— Господи! — вмешалась в разговор Лу. — Да это же любовь. Сегодня у меня праздник, день рождения. Давайте немного повеселимся. Мяу! Мяу! Марджори, поцелуй Эмеральд и помиритесь, — она улыбнулась и расхохоталась над подругами, подмигнув бармену, что наполнял до краев их бокалы.
— За твои голубые глаза, гарсон! — Лу не заметила молодого человека в углу. — И одну за дедушку, — проговорила она, веселясь над раскачивавшимся пьяным мужчиной. — Сегодня ему двадцать один. Вот, он уже смеется.
Пьяный, приподняв шляпу, совершил рискованный поклон и натолкнулся на каминную доску, но его рука, державшая стакан, была тверда, как скала.
— Наипрелестнейшая девушка в Кармартеншире, - выговорил он.
— Папочка, — это Гламорганшир, — ответила Лу. — Что у вас с географией? Как он вальсирует! Аккуратней со стаканами. Он пьян от крюшона. Давайте в темпе! Исполните нам "Чарльстон".
Пьяный мужчина танцевал, держа стакан высоко в руке, пока не свалился, не пролив за все время ни капли. Он распростерся на пыльном полу у ног Лу, скорчив девушке доверительную и жеманную гримасу.
— Я упал, — пробормотал он. — Я танцевал, как кавалерист, когда был еще в расцвете сил.
— Он потерял свой зад на последнем задании, — пояснил бармен.
— Когда он распрощался со своей задницей? — поинтересовалась миссис Франклин.
— Когда Архангел Гавриил протрубил в трубы над Доулесом.
— Вы мне ногу оторвете.
— С удовольствием, миссис Эм. Ну, вы! Выберитесь из блевотины.
Пьяный мужчина рядом с Лу рычал и вилял остатком зада, словно хвостом.
— Положите голову мне на ногу. Устраивайтесь поудобнее. — сказала девушка. — Пусть он здесь полежит,
И мужчина моментально уснул.
— Я не выношу пьяных.
— Тогда вы знаете куда пойти.
— Жестокая миссис Франклин!
— Идите и займитесь делом. Обслужите вон того молодого человека в углу, у него в горле пересохло.
— Жестокая леди!
Когда миссис Франклин обратила внимание на юношу, Лу быстрым взглядом окинула салон и заметила, что он сидит у окна.
— Придется сходить за стаканами, — заметила она.
— У вас их будет еще много до окончания ночи.
— Нет, честно, Марджори, я никого здесь не знала. Прошу прощенья за то, что вы сидите в углу, — произнесла девушка.
Бармен включил свет.
— A bit of lux in tenebris. О! — воскликнула Лу.
Молодой человек не смел пошевелиться из-за страха, что в течение долгой ночи он может нарушить ее внимание, это сверкающее очарование, похожее на непрерывную линию света между ними, — или что она заговорит. И он не прятал в своих глазах любовь, чтобы она смогла войти в них так же легко, как ей удалось повернуть в его груди сердце и заставить биться над звуками суетливой болтовни двух приятелей, звона стаканов за барной стойкой, где бармен наводил блеск, ничего не упуская из вида, — и над храпом уютно спавшего человека. "Пусть язвит бармен, Эм хихикает в стакан. Я признаюсь всему миру, что мне никогда не было так хорошо. Я, как безумец, уставился на Лу. Она моя девочка, моя лилия. О, любовь! Она не леди, у нее певучий голос тонтины, и она пьет, как сапожник; но Лу, я твой, а ты — моя. Она ничто под солнцем и луной, но — принадлежит ему." Молодой человек самоуверенно улыбнулся девушке, и, хотя он был готов к чему угодно, ее ответная улыбка вновь заставила задрожать его пальцы так же, как это происходило в "Виктория Гарденс", — его щеки покраснели, а сердце понеслось галопом.
— Гарольд, налейте юноше стакан, — приказала миссис Франклин. Бармен все еще стоял без движения, держа в одной руке тряпку, а в другой мокрый стакан.
— Вам что, уши заложило? Налейте юноше!
Бармен поднес тряпку к глазам. Он всхлипывал, отирая притворные слезы.
— Я представлял, что нахожусь на премьере в королевской ложе, — ответил Гарольд.
— Дело не в ушах, у него не все дома, — заметила Марджори.
— Мне снилась прекрасная трагикомедия под названием "Любовь с первого взгляда, или еще один свихнувшийся малый." Акт первый: в питейном заведении у моря.
Женщины хлопнули себя по лбу. Лу, продолжая улыбаться, поинтересовалась:
— А где происходил второй акт?
Именно столь благозвучным он и представлял себе этот голос еще до ее веселого и нервного заигрывания с излишне фамильярным барменом и женщинами из общества попроще. Он вообразил, что она благоразумная, тихая девушка, которой не могла повредить дурная компания, и ради ее хрупкого естества он обнажит сердце и прорвется сквозь все оборонительные сооружения ее чувственной фальши. Так он думал, вероломно облекая ее душевную тонкость в слова, ускользавшие за пределы реального пространства комнаты с эпицентром его любви. Вздрогнув, он очнулся, не отрывая взгляда от ее грациозного тела в шести шагах. Ему была необходима прекрасная девушка, а не словесные выкрутасы холодного сердца. Он должен действовать быстро. Молодой человек поднялся, чтобы к ней подойти.
— Я проснулся перед вторым актом, — сказал бармен. —И родную мать не пожалею, лишь бы это увидеть. Матовые фонари. Пурпурное ложе. Исступленное блаженство. La, la cherie!
Юноша пересел за столик рядом с ней.
Гарольд, бармен, свесился над стойкой и сложил рупором ухо.
Мужчина на полу заворочался во сне и положил голову на плевательницу.
— Вам давно уже надо было подойти ко мне и сесть здесь, — прошептала Лу. — Вам следовало остановиться и заговорить со мной в "Гарденс". Вы оробели?
— Я был излишне застенчив, — чуть слышно проговорил юноша.
— Дурная манера перешептываться. Я не могу расслышать ни слова, — заметил бармен.
Молодой человек слегка прищелкнул пальцaми, бращаясь к официантам во фраках, что суетливо разносили устриц по безмерной комнате, где бармен наполнял бокалы портвейном, джином и ореховым ликером.
— Мы никогда не пьем с незнакомцами, — со смешком произнесла миссис Франклин.
— Он не лишь бы кто, — сказала Лу. — Ты Джек?
Он небрежно бросил однофунтовую банкноту на стол:
— Вот компенсация за ущерб.
Этот вечер случился еще до того, как начал свой бег среди веселья очаровательных и острых, как ножи, женщин, историй бармена, которому лучше было бы оказаться на сцене, и восхитительного смеха Лу, и тишины рядом с юношей. Ему думалось: "Сейчас она в безопасности и уверена в себе после прогулки, полной сомнений и похожей на мою, в одиноком пространстве каникул." В теплом центре паутины они были близки и едины. Город, море и последних искателей развлечений отнесло ветром в темноту; и все это не имело к ним никакого отношения; оставалась одна лишь раскаленная комната.
Один за другим несколько заблудившихся в темноте мужчин, в сильном подпитии, еле волоча ноги, вошли в бар из темноты и тотчас вышли. Миссис Франклин покраснела, пролив несколько капель из стакана по поводу их отбытия. Гарольд подмигнул им в след. А Марджори продемонстрировала свои незагоревшие длинные ноги.
— Нас никто не любит, кроме нас самих, — заметил Гарольд. — Я закрою бар, чтоб не впускать всякий сброд?
— Лу ожидает мистера О'Брайна, но не берите в голову, — проговорила Марджори, — это ее престарелый поклонник из старой Ирландии.
— Вы любите мистера О'Брайна? — шепотом поинтересовался юноша.
— Как я могу, Джек?
Ему виделся мистер О'Брайн высоким, среднего возраста, с развевавшейся седой шевелюрой, подстриженными темными усиками, с обручальным кольцом из фальшивого золота на пальце, ехидным, с заплывшими пытливыми глазками, в пижонском костюме и с висевшим на поясе китовым усом — славным парнем из окрестностей Кардиффа и отвратительным любовником Лу, — что мчится по душным улицам на автомобиле торговой фирмы прямо к ней. На столе, сервированном смертью, молодой человек сжал руку, скрыв ее в теплой силе своего кулака.
— Мой раунд, мой раунд, — выпалил он. — Поднимайтесь вновь и еще множество раз! Второй, третий — миссис Франклин — сплетница.
— Треплом я никогда не была.
— О, Лу, — воскликнул юноша. —С вами я больше, чем счастлив.
— Воркуйте! Воркуйте! Послушайте нежных горлиц.
— Дайте им намиловаться, — произнесла Марджори. — Я тоже могла ворковать.
Бармен с изумлением посмотрел вокруг. Он поднял руки ладонями вверх и задрал голову.
— В баре полно птиц, — заметил он.
— Эмеральд высиживает яйцо, — проговорил Гарольд в тот момент, когда миссис Франклин заерзала в кресле.
Вскоре бар заполнился посетителями. Пьяный мужчина проснулся и убежал, забыв кепку в коричневой луже. Из его волос посыпались опилки. Кругленький, маленького роста пожилой весельчак с раскрасневшимся лицом уселся напротив юноши и Лу, опустив руки под стол, и потер их ноги одну о другую.
— Что за ночь для любви! — сказал пожилой мужчина. — Такая ночь случилась, когда Джессика покорила богача Джью. Вы знаете, откуда это?
— Из "Венецианского купца", — ответила Лу, — но вы ирландец, мистер О'Брайн.
— Я готов поклясться, что именно вы и были тем самым рослым типом с искусственным мужским достоинством, — угрожающе проговорил юноша.
— Какое оружие, мистер О'Брайн?
— Бренди на рассвете, я должен подумать, миссис Франклин.
— Я никогда вообще не описывала вам мистера О'Брайна. Вы бредите! — прошептала Лу. — Хорошо бы, чтобы эта ночь тянулась вечно.
— Но не здесь. Не в баре. В комнате с большой кроватью, — сказал пожилой мужчина. — Простите за подслушивание, большая кровать в баре — это то, что мне всегда хотелось. Подумайте об этом, миссис Франклин.
Бармен подпрыгнул за стойкой:
— Время, джентльмены и прочая публика!
Трезвые посетители отстранились от рассмеявшейся миссис Франклин.
Свет погас.
— Лу, не потеряйте меня.
— У меня ваша рука.
— Сожмите ее посильней, до боли.
— Сломайте ему чертову шею, — произнесла в темноте миссис Франклин. — Я не имела в виду обидеть.
— У Марджори тяжелая рука, — изрекла Марджори, — давайте выбираться из темноты. Гарольд странствует во тьме.
— И девушка показывает дорогу.
— Пусть каждый возьмет по бутылке и подойдет к Лу, — сказала она.
— Я куплю бутылки, — предложил мистер О'Брайн.
— Сейчас не потеряйте меня, — прошептала Лу, — держитесь за меня, Джек. Остальные — долго не задерживаться.
— О, Христос, я хочу, чтобы остались лишь мы.
— Возможно ли это — только ты и я?
— Ты, я и герцогиня Луна.
Мистер О'Брайн распахнул дверь салона:
— Загружайтесь в Роллс, леди, джентльмены в поисках лекарства.
Перед тем, как Лу вышла вслед за Марджори и миссис Франклин, юноша ощутил на губах ее торопливый поцелуй.
— Как вы отнесетесь к тому, что мы пролили немного вина? — поинтересовался мистер О'Брайн.
— Взгляните, кого я обнаружил в уборной, — сказал бармен. — Он распевал песни, сидя на унитазе, — под руку с пьяным появился Гарольд.
Все взгромоздились в машину.
— Первая остановка: Лу.
Молодой человек, очутившись у Лу на коленях, смотрел на город: задымленные мачтовые, в голубых облаках, очертания неподвижных заунывных пристаней, разраставшиеся в длину линии света бедных улиц и мерцавшие магазины с дверями, что с треском защелкивались — одни за другими. В машине пахло духами, пудрой и плотью. Он случайно задел локтем обвисшую грудь миссис Франклин, ее бедра, как диванные подушки, подпирали раскачивавшегося мужчину. Его подбрасывало и швыряло из стороны в сторону среди сплетения женщин: груди, ноги, животы и руки прикасались к нему, укутывали и согревали. Сквозь эту ночь — к невероятному окончанию умиравших каникул — к постели Лу: они мчались, минуя черные дома и мосты, станции в клубах дыма, вверх по чрезмерно крутой стороне улицы, с едва мерцавшим фонарем наверху, за кругом ограждений, и, свернув в сторону, где возвышались многоквартирные дома, окруженные кранами, лестницами, столбами и перекладинами, ручными тележками и грудами кирпичей.
В кромешной тьме они поднимались по бесконечной шаткой лестнице в комнату Лу. На перекладинах, прибитых к внешней стороне закрытых дверей, висела постиранная одежда. Миссис Франклин вместе с пьяным перебиралась на ощупь вслед за остальными. Она ногой наступила в ведро — оттуда вылетел "любимчик фортуны" — черный кот. Лу вела молодого человека за руку по коридору. Двери квартир были помечены именами жильцов. Она зажгла спичку и прошептала: "Это не очень долго. С мистером О'Брайном будь добрым и терпеливым. Вот сюда. Входи первым. Добро пожаловать, Джек!" И перед дверью своей комнаты девушка поцеловала его еще раз.
Лу включила свет, и он ступил в ее владения, куда ему и надлежало прийти и увидеть: широкую кровать, граммофон на кресле, частично спрятанную в углу стиральную машинку, газовую плиту, разделочную доску, запертый буфет и фотографию Лу в картонной рамочке на комоде без ручек. Здесь она обитала. На этой двуспальной кровати она лежала всю ночь, засыпая на левом боку, бледная, с растрепанными волосами. Когда он останется тут навсегда, он не позволит ей предаваться мечтаньям. Она не должна никого любить даже в мыслях. Он обвел пальцами по подушке.
— Почему вы живете на вершине Эйфелевой башни? — воскликнул появившийся бармен.
— Ну и восхождение! — продолжил мистер О'Брайн. — Но, когда сюда доберешься, все так прекрасно и уединенно.
— Если вы дойдете! — заметила миссис Франклин. — Я устала. Этот старый зануда весит тонну. Укладывайтесь внизу, на полу, и засыпайте. Старый зануда! — повторила женщина почти с нежностью.
— Как вас зовут?
— Эрни, — ответил пьяный, поднимая руку, чтобы заслонить лицо.
— Вас никто не укусит, Эрни. Дайте ему глоток виски. Осторожно, не пролейте на жилет: утром вам придется его выжимать. Задерните шторы, Лу — я вижу старую порочную луну, — проговорила миссис Франклин.
— Она на вас так действует?
— Я люблю луну, — сказала Лу.
— Еще не родился на свет тот влюбленный, которого не завораживала бы луна, — мистер О'Брайн весело улыбнулся юноше и похлопал его по руке. Руки пожилого господина были красными и волосатыми. — Я смог приметить с первого взгляда, что Лу и этот красивый парень просто созданы друг для друга — видно по их глазам. В самом деле, я еще не настолько стар и слеп, чтобы не различить любовь прямо у себя под носом. А вы не замечаете, Марджори?
Во время долгой паузы Лу доставала рюмки из буфета, словно она и не слышала того, что говорил мистер О'Брайн. Девушка задернула шторы, загородив луну, присела на краешек дивана, подогнула под себя ноги, посмотрела на свою фотографию, как на нечто совершенно незнакомое, сложила руки точно также, как во время их первой встречи в парке.
— Должно быть, мимо пронесся сонм ангелов, —произнес мистер О'Брайн. — Что за тишина вокруг! Вы позволите сказать что-либо не к месту? Напивайтесь и веселитесь, ведь завтра мы умрем. Как вы думаете, для чего я купил эти чудесные сверкающие бутылки?
Бутылки откупорили. Смерть была установлена на каминной доске. Потекло рекой виски. Гарольд и Марджори с задранным платьем сидели в одном кресле. Миссис Франклин, положив голову Эрни к себе на колени, пела приятным голосом, поставленным контральто, "Возлюбленную пастуха". А мистер О'Брайн отбивал ногой такт.
"Я бы хотел обнять Лу," — подумал молодой человек, поглядывая на вино и на улыбку мистера О'Брайна. Бармен изо всех сил притянул к себе Марджори. Голос миссис Франклин красиво доносился в маленькую спальню. Где он и Лу должны возлечь на белую постель без каких бы то ни было шуточек со стороны всей компании, когда их поглотит пучина. Он и Лу могли утонуть вместе, одно холодное тело, взвешенное закипавшим выбеленным камнем, который падал в абсолютно необитаемое море и оставался там навсегда. Сидя на свадебном ложе, так близко, что было слышно его дыхание, она находилась от него еще дальше, чем до того, как они встретились. Тогда он владел всем, за исключением ее тела; сейчас она одарила его двумя поцелуями, и все исчезло, кроме самого начала. С мистером О'Брайном он должен проявлять доброту и терпение. Он мог бы стереть его объятия и старомодную улыбку крепкой тыльной стороной ладони. Утопая все глубже и глубже, Гарольд и Марджори ворочались, как киты, у ног мистера О'Брайна.
Он желал, чтобы свет пропал. В темноте он и Лу могли бы ощутить мурашки под одеждой и имитировать смерть. Кому придет в голову здесь их искать, если они будут умирать тихо, без единого звука? Гости станут кричать, чтобы они спускались вниз с головокружительного морского трапа, или отправятся на поиски, продвигаясь в безмолвии, среди ночи по узким заставленным коридорам и наталкиваясь на сифоны и приставные лестницы, в запустении разрушенного дома. В выдуманной темноте он мог слышать голос мистера О'Брайна: "Лу, где ты, отзовись! Отзовись!". И глухое эхо повторяло: "Отзовись!" И он слышал ее губы в холодной впадине постели, их незаметное движение вокруг другого имени, и он чувствовал это движение.
— Замечательное пение, Эмеральд, и крайне неприличные слова. То был всего-навсего пастух, — проговорил мистер О'Брайн.
Распластавшись на полу, Эрни принялся завывать грубым зловещим голосом, но миссис Франклин приложила к его губам руку, и он, облизнув ее пальцы, стал их обнюхивать.
— Как насчет этого молодого пастушка? — поинтересовался мистер О'Брайн, указывая стаканом на юношу. — Может ли он петь также хорошо, как и заниматься любовью? Попроси его ласково, девонька, —обратился он к Лу. — И юноша пропоет нам, как соловей.
— Ты умеешь петь, Джек?
— Как ворона, Лу.
— Может ли он о поэзии разговор поддержать? Что за душой у юноши, который не декламирует стихи даме сердца! — воскликнул мистер О'Брайн.
Лу достала из буфета книгу в красном переплете и протянула ее молодому человеку со словами:
— Ты не выберешь нам отсюда что-нибудь? Второй том в коробке от шляпы. Прочти нам какой-нибудь романтический эпизод, Джек. Близится полночь.
— Только любовное стихотворение, — потребовал мистер О'Брайн. — Я ничего не стану слушать, кроме стихов о любви.
Юноша негромко, замедлив темп, произнес имя, указанное в посвящении на титульном листе первого тома собрания стихов Теннисона: "Луизе от преподавателя воскресной школы, мисс Гвинет Форбес, Бог на Небесах, в мире покой."
Молодой человек, прикрыв один глаз, чтобы привести в равновесие танцующий шрифт, громко прочел: "Войдя в мой сад, Мод." И, когда он приблизился к началу четвертой строфы, его голос зазвучал громче:
...Я лилии молвил: "С тобой лишь одной
Разделит веселье она.
Покинута всеми, наскучив игрой
И танцами утомлена."
Часть неба еще серебрится луной,
И солнцем другая полна;
И эхо последней песни ночной
Уносит уже тишина.
Я розе сказал: "Эта ночь коротка.
Кончен бал, не струится вино.
Влюбленный, к чему этот вздох и тоска,
Коль твоею ей быть не дано?
Нет, моей! — это знаю я наверняка, —
Лишь моею ей быть суждено.
В конце стихотворения Гарольд неожиданно высказался. Его голова свесилась над подлокотником кресла, волосы приобрели дикий вид, а рот сделался пунцовым от помады.
— Мой дед помнит, как выглядел лорд Теннисон, он был маленьким человечком с горбом.
— Нет, — возразил юноша, — он был высоким, с длинными волосами и бородой.
— Вы его когда-нибудь видели?
— Я еще тогда не родился.
— Мой дед его видел, у него был горб.
— Не у Альфреда Теннисона.
— Лорд Альфред Теннисон был горбуном маленького роста.
— Это не мог быть тот самый Теннисон.
— Вы имеете в виду другого Теннисона, а этот был знаменитым поэтом с горбом.
Лу на волшебном ложе ждала лишь его, выбрав из всех мужчин: безобразных и привлекательных, старых и молодых, в огромном городе и в крошечном, на грани падения, мире. Она опустила голову и послала юноше воздушный поцелуй, вытянув руку в потоке света на покрывале. И эта, предназначенная для него рука, стала прозрачной, и свет на покрывале неизменно сиял, просачиваясь сквозь ее пальцы и тонкую ладонь.
— Спросите мистера О'Брайна, как выглядел лорд Теннисон, — предложила миссис Франклин.
— Мы аппелируем к вам, мистер О'Брайн, был у него горб или нет?
Никто, кроме молодого человека, ради которого Лу сейчас жила и кого ожидала, не заметил ее любовных жестов. Она приложила рдевшую руку к левой груди и подала губами тайный знак.
— Как сказать, — отозвался мистер О'Брайн.
Юноша вновь прикрыл один глаз, так как кровать швыряло из стороны в сторону, точно корабль, — больной горячечный шторм за пределами сигаретного дыма, необитаемого буфета и комода, движения мореходной спальни затихали, когда он изобретательно закрывал глаз, ему был необходим свежий ночной воздух. Нетвердой походкой он направился к двери.
— Вы найдете "Палату общин" на втором этаже в конце коридора, — подал голос мистер О'Брайн.
В дверях молодой человек оглянулся на Лу и рассмеялся, вкладывая в этот смех всю свою любовь, перед лицом компании, заставив девушку, под завистливым взглядом мистера О'Брайна, произнести: "Джек, пожалуйста, не задерживайся! Ты не должен отлучаться надолго."
И каждый осознавал, что за этот вечер созрела любовь.
— Одну минуту, моя дорогая, — обещал он. — И я вернусь.
Дверь за ним закрылась. Он зажег спичку и направился вдоль коридорной стены, повернув три раза налево, вниз по ступенькам, цепляясь за липкие шаткие перила и раскачиваясь, словно на видавшем виды морском судне, ударяясь лодыжкой о ведро, минуя закрытые двери, за которыми раздавались звуки неведомой жизни, он поскользнулся, оступился, выругавшись, и услышал голос Лу. И его залихорадило с новой силой. Она обращалась к нему с таким отчаянием и страстью, что даже среди кромешной тьмы и боли от собственной поспешности он был ослеплен блеском и сражен тишиной. Она разговаривала с ним, стоя на прогнившей лестнице бедного дома, и ее слова мчались в тревожном натиске любви, а лицо было охвачено сгоравшей нежностью. "Скорее! Скорей! Смертно каждое мгновение. Любимая, обожаемая, дорогая, беги назад, подай мне знак, открой дверь, прокричи мое имя и затащи в постель. Мистер О'Брайн на моей стороне."
Он ворвался в пещеру. Сквозняк задул его спички. Шатаясь, юноша вошел в какую-то комнату, где на полу, поверх черной груды, лежали, перешептываясь, две фигуры, — он в смятении выбежал наружу и помочился в мертвом тупике коридора, затем поспешно направился к комнате Лу, наконец, придя в себя на тихом лоскутке лестничной клетки верхнего этажа. Он протянул руку, но перила оказались сломанными, и ничто не могло предотвратить его падения вниз. Перекрученная колонна эхом отозвалась и удвоила его крик. Из своих нор в стене выбирались заспанные и взволнованные семьи, перешептывающиеся тени, ослепшие от перехода из ночи в день. Заблудившись, где-то поблизости от крыши, молодой человек двигался на ощупь в поисках двери: он натолкнулся на ручку и сжал ее изо всех сил, но она оторвалась и осталась у него в руке. Лу провела его вниз по более длинному переходу, чем этот. Он припомнил число дверей: их было по три на каждой стороне. По ступеням со сломанными перилами он слетел вниз, не отрывая руку от стены, отсчитал три двери, распахнул третью, шагнул в темноту и принялся искать выключатель слева. При внезапно вспыхнувшем свете он заметил кровать, буфет, комод без ручек, газовую плиту и стиральную машинку в углу. Ни бутылок. Ни стаканов. Ни фотографии Лу.
Красное покрывало на кровати было не смято. Он не мог вспомнить цвет покрывала в комнате Лу.
Молодой человек оставил свет включенным и распахнул вторую дверь. Незнакомый женский голос заворчал спросонья: "Кто здесь? Это ты? Включи свет." Он стал искать выключатель в футе от соседней двери и остановился, чтобы расслышать голоса. Женщина в другой комнате все еще продолжала кричать.
— Лу, где ты? — спросил юноша. — Ответь! Ответь!
— Лу, какая Лу? Здесь нет Лу, — проговорил в открытую дверь мужской голос из первой затемненной комнаты у входа в коридор.
Он стремглав бросился на другой этаж и расцарапанной рукой насчитал четыре двери. Одна из них отворилась, и оттуда показалась женщина в ночной рубашке, а за ней голова ребенка.— Где живет Лу? Вы знаете, где живет Лу?
Женщина и ребенок смотрели на него, не промолвив ни слова.
— Лу! Лу! Ее зовут Лу! — Он точно со стороны услышал собственный крик. — Она живет здесь, в этом доме! Вы знаете, где она живет?
Женщина схватила девочку за волосы и втолкнула ее в комнату. Он прилип к дверному порогу. Она просунула руку за дверь и злобно бросила связку ключей ему в руки. Дверь захлопнулась. Молодая особа в шали с младенцем на руках, застывшая на противоположной стороне площадки, схватила его за рукав, когда юноша пробегал мимо нее:
— Лу, кто это? Вы разбудили моего малыша.
— Я не знаю, как ее еще назвать. Она с миссис Франклин и мистером О'Брайном.
— Вы разбудили моего малыша.
— Войди, и ты найдешь ее в койке, — раздался голос из темноты за молодой женщиной.
— Он разбудил моего малыша.
Приложив к губам вспотевшую руку, молодой человек сбежал вниз и упал прямо на перила последнего лестничного марша. В его сознании вновь возник голос Лу, то, как она его умоляла, чтобы он вернулся — когда нижний цокольный этаж возвышался над ним, наподобие лифта, заполненного смертью. "Скорее! Скорей! Я не могу. Я не буду ждать, погибает первая брачная ночь. "
Испытывая тошноту, он поднялся по огромной протухшей разбитой лестнице к тому месту, где оставил в комнате гореть свет. Света не было. Он принялся легонько стучать во все двери, нашептывая ее имя. Он колотил по дверям изо всех сил и кричал, и какая-то женщина в шляпе и жилетке тростью прогнала его из коридора.
В течение долгого времени он торчал на ступеньках, хотя это ожидание любви и постели было уже бесполезно, а его собственная — находилась за много миль, и лишь приближавшийся день обладал реальными очертаниями. Все потревоженные обитатели дома погрузились в сон. Он вышел на улицу, в пустое пространство, под наклонившиеся краны и строительные ковши. Слабый свет фонаря в порыжевшем кругу падал на груды кирпичей, сломанное дерево и пыль, осевшую на домах, — где малозначительные и почти незнакомые люди, и те, кто навсегда останутся в памяти, жили и любили, и умирали, и всегда исчезали.
НА БЕДРЕ БЕЛОГО ВЕЛИКАНА
(Переложил Вадим Месяц)
Там, где плачет птица кроншнеп в горле сомкнутых рек,
И холмы под луной обсыпает сверкающий мел,
Ты идёшь по бедру великана, ты ищешь ночлег
Среди женских, бесплодных, как камни, мертвенных тел.
Год за годом, подобно мольбе безымянных калек,
Их раскрытые чресла бредят живою водой
И зияют умытой дождями, ночной пустотой,
Только крик их младенцев опять отложен на век.
Разгребая песок пятернями огромных когтей,
Девы плачут, как птица кроншнеп в горле сомкнутых рек,
Словно видят сквозь скользкие травы опущенных век
Мелководные проблески рыб, игры малых детей.
Помнишь, кто-то любил зябкий шорох гусиной зимы,
Обходил по застывшим дорожкам глухие дворы,
Поднимался в горбатых телегах к вершине горы,
Рассыпая с неё клочья сеня из рваной сумы.
Кто-то вёл хороводы под куполами светил,
Чтоб сейчас пастухи и пастушки, теряясь во мгле,
Берегли его бедную душу в ячменном тепле,
И стога на полянах хранили нетленность могил.
Этот прах был когда-то целебною плотью корней
У садовника, грубого, будто коровий язык
В отсырелом хлеву, где плескался ужасный родник
Ежевичной, хмелеющей жижи на мордах свиней.
И под солнцем, пронзающим кость золотою иглой,
И под бледным, играющим шёлком холодной луны
Ты мечтал, уповая на милость озёрной волны,
Что прибрежные мёртвые камни не станут золой.
Твои жёны качались, как клевер пчелиной молвы,
На полях, уходящих в предсмертную дверь сентября,
И монахи, с крысиной ухмылкой лесного царя,
Все визжали, покуда крутое знаменье совы
Не очертит им грудь.
Этот праздник действительно цвёл
Пышным цветом. И в полдень оленьи стада
Шли на поиск любви и трубили ночной произвол,
Чтоб разжечь фейерверки лисиц, любопытство крота.
Чтоб гусыни, стеная на сетках кроватных пружин,
Взбили сладкие сливки в своей необъятной груди.
Чтобы ты навсегда и навеки остался один
И оставил стук их башмаков далеко позади.
Чтобы плакала птица кроншнеп в горле сомкнутых рек.
(Ведь никто не родился, никто не оставил свой след,
Никакой заболевший ветрянкой родной человек,
Доброй Мамой Гусыней завёрнутый в клетчатый плед.)
Кто ж теперь поцелует губами клубящийся прах,
Если в прахе качается маятник старых часов,
Клочья сена гуляют вприсядку, и в ржавых замках
Не осталось кухонных рецептов былых голосов.
Если каждую розу дотла иссушил менестрель,
Но велел прославлять, словно розу, ржаной каравай.
И церковные гимны звучат, как пастушья свирель,
Вызывая когда-то умерших в пастушеский край…
Научи меня детской любви под солёным дождём,
После смерти любимой, ушедшей в последнюю ночь,
Если имя на траурном камне прочитано днём,
Его ночью не слышит счастливая царская дочь.
Лишь по этой царевне рыдают могилы холма.
Лишь по ней плачет птица кроншнеп в горле сомкнутых рек.
И пожары соломенных чучел, сошедших с ума,
Полыхают из старого века — в невиданный век…
следующая АртУР МОЛЕВ (С.-Петербург). ИУДЕЙСКАЯ ПУСТЫНЯ
оглавление
предыдущая Эдуард ВИРАПЯН (Москва). Из цикла "Портреты, анналы, сообщения, характеры"
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney