ART-ZINE REFLECT

REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 14 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ

Ирина БАХТИНА. МЕЖДУ АНГЛИЕЙ И АМЕРИКОЙ

aвтор визуальной работы - Photo by V.Kupriianov, idea by Iu.Proskuriakov.

– Эй, парень, посторонись!
– Что? – Она посмотрела: уборщик на моющей машине, как набоб на лимузине, едет через трансферный зал, кидает по сторонам победоносные взгляды, покрикивает
"посторонись!", нос у него длинный, а губы тонкие. Она улыбнулась (одна щека щербата ямочкой) и не стала похожа на мальчика, только уборщик этого не заметил. Машина проехала, а она пошла дальше, волоча за длинную ручку клетчатый чемодан на маленьких скрежещущих колесиках, одно из которых спотыкается восьмеркой.
В уборной возле умывальников сделала клетчатому подсечку, нежно повалила его на пол и присела на корточки рядом, потянула язычок застежки – мухой зажужжала молния. Из-за щек чемодана вытаскивала тюбик зубной пасты, мыльницу, складывала как попало на широкий бортик раковины в международном аэропорту. Нежное мыло и неаккуратно растрепанная щетка – ветеран стоматологического труда, верткий цилиндрик дезодоранта, маленькое полотенце в порвавшемся тонком пакете и косметичку, чтобы искать там щипчики, не найти их, чертыхнуться и снова пытаться откусить заусеницу зубами.
Через полчаса она покинула туалет в превосходном настроении, с намокшими надо лбом волосами и вся в темных водяных брызгах. Чемодан с тихим посвистом ковылял следом. Заняться было совершенно нечем. Она обошла еще раз по кругу залы ожидания, прошлась мимо открытых дверей валютных минимаркетов, нашла пустое кресло в ряду напротив бара, уселась в нем, сняла и свернула куртку. Достала из чемодана атлас мира и со скуки стала изучать месторождения полезных ископаемых в Африке.
Экономическому исследованию региона мешали голоса, скрипы, снующие мимо брюки и юбки, детский плач, объявления диспетчера. Она прислушивалась, как будто ее могло что-то касаться за шесть часов до начала регистрации билетов. Если бы летела бизнес-классом, подумала она, мне, наверное, предложили бы гостиницу, а если бы прямой рейс, я до сих пор слушала бы джаз в синих аэрофлотовских наушниках, которые смешно цепляются на уши, как макаронины, или как там? рожки… Она развернула куртку, из левого кармана вынула завернутый в салфетку бутерброд, из правого вытянула
плэйер, размотала тонкий шнур наушников, скинула ботинки и скорчилась в диковинной позе над книгой. Крошки падали с бутерброда, попадали под майку, щекотали кожу и застревали где-то на животе над джинсами, другие падали прямо на раскрытую книгу. Одна крошка задавила корову на границе Уганды и Кении, другая затонула в Мозамбикском проливе, а еще одна упала неподалеку от одинокого месторождения алмазов на Оранжевой реке. Доев бутерброд и сдув крошки с глянцевой Африки, она перелистнула страницу, долго изучала групповое фото племени папуасов Новой Гвинеи, потом самый популярный вид Сиднея, который выводят каждый раз на экран телевизоров, когда речь заходит об Австралии. Ей захотелось посмотреть на Сидней изнутри, и она опустилась на пoребрик на одной из центральных улиц. Небоскребы отражали сумасшедшее солнце, мимо прошли волосатые студенты, совершенно не обращая на нее внимания. А ей уже нестерпимо хотелось пить. Кассета закончилась, ноги затекли…
Белые носки коснулись отполированного до блеска пола, и она с удовольствием ощутила, как через покалывание к ногам возвращается чувствительность, сняла наушники и полезла в чемодан за бутылкой воды. Но даже после того, как крышка откинулась навзничь, разрешив всем подряд слоняющимся пассажирам освидетельствовать беспорядок в чемоданных недрах, бутылки воды не нашлось. На дне побулькивал "Арарат", припасенный в подарок. Он булькал с достоинством, но не обещал утолить австралийской жажды. Молния огрызнулась: сама растяпа. А я тебя обвиняю? – спросила она у чемодана. Встала. В джинсах плющился тощий бумажник, а в нем 10 долларов неприкосновенного запаса. Посмотрим, с каким счетом победит жажда, сказала себе, влезла в ботинки и поплелась к шикарным дверям в буржуйский рай. Чемодан, ворча, потащился за ней.
– Я хренею с тебя, редакция, хорошо хоть туалет бесплатный, а то мне твой метаболизм дорого обходится.
– Что?
Она обернулась.Черноволосый мужчина смотрел на нее равнодушно-доброжелательно. Ай спикин виз майселф. А, ну извини. А ты русский! А ты? Русская. А я подумал: сербка, или там хорватка какая. Почему? Акцент такой певучий, славянский. Да я с Волги. Я тоже. А ты меня за парня не принял? Нет. Странно. Отнюдь, очевидно. Сенк ю. О, Волга, колыбель моя… Не глумитесь, молодой человек. А что так академично? А сколько тебе лет? 25. Так и вправду ужасно молодой! А вам? Ну не настолько…
Она посмотрела внимательно на парня, которого приняла за старшего, который несколько минут назад был для нее массовкой, статистом, а теперь вдруг оказался поверх декораций, вторгся в ее пространство, явился к ней с румяными щеками. Но высоким безупречно белым лбом все равно напоминал лютеранского священика. Лютеранского, потому что глаза цвета моря искрились, смеялись и не знали о целибате. Но все-таки священнника, ведь маленькая бородка, короткая черная прядь на перламутровый лоб и глаза, как у ребенка, доверчивые.
– Я не должен спрашивать о возрасте, это неэтичный вопрос.
– Да господь с тобой, мне скоро 30, но это не смертельно.
– Хорошо выглядите.
– Кажется, мы на "ты" начинали, без ложной куртуазности.
– Без чего?
– Да так, это я снова с собой.
– Много с собой разговариваешь…
– Хочешь, с тобой поговорю?
– Что слушаешь? – кивнул на плэйер.
– Оперу.
– Итальянскую?
– Русское ретро про любвь Командора к Кончите.
– Это мюзикл.
– Зачем ты суешь деньги, несчастный? Ох, эти комплексы мужские! А "Юнона" все же рок-опера.
– Все девушки давно переключились на "Собор Парижской Богоматери".
– А я готовлю себя к ностальгии. Резанов был путешественник и дипломат, и тосковал по реке "в мурашках запруды". Но глупо умер, и кости его потерялись где-то в Сибири, а память о себе оставил потомкам в связи с любовно-политическим альянсом на благо русской Америке. Вот так из драмы жизни шоумены изготовляют слезодавильню.
– Умная, злая девочка.
– Ага, циничная, как ребенок.
– Слезливая, как небо.
– Не клейся.
– И не думал!
– А жаль… – вдруг ляпнула она. Получилось очень искренне.
А он возьми и спроси: имело бы это смысл? Поскольку все равно некогда, то и не имело бы. Любишь шампанское? – спросил он и поцеловал, не отходя от кассы. Шепнул: подожди, – и исчез. Она подождала: стояла на входе в валютный маркет, как безработная путана, и чтобы замаскировать свою неуместность, стрельнула сигарету у иностранки. Женщина в пестром платке на голове, в длинных висячих серьгах и темных очках на лбу дала ей прикурить и показала на урну, над которой висел знак с дымящейся сигаретой. Она кивнула, пересекла коридор, как улицу с оживленным движением, несколько раз затянулась, прячась за геометрической фигурой чемодана, глядя себе на ботинки, и просмотрела, когда он вышел и куда ушел. Факин хепенин, сказала она шепотом и пошла искать пустое кресло. В одной руке ручка чемодана, в другой бутылка воды, за которую заплатил любитель шампанского с темной прядью на лбу. Придя к месту, обнаружила, что ее кресло занято, как и все остальные. Десятка потела в кулаке и должна была попасть на стойку бара, напротив которого она изучала экономику Африки четверть часа назад. Десятка попала в десятку на жестяной тарелке для денег под пристальным взглядом нарядной девушки за стойкой..
– Чашку кофе черного без сахара, – сказала она барменше.
Та развернула мятую влажную купюру чуть брезгливо. Отсчитала доллары и центы на сдачу, бросила картонную подставку под чашку и подвинула дешевой посетительнице ее дешевый заказ, и та взгромоздилась на высокий табурет у стойки и погрузилась в медитацию на вьющийся сизый пар над чашкой, и выполнила все наказы дзен, не двигаясь, не думая, не засыпая, забыв, потеряв себя и отпив глоток, лишь когда дымные знаки рассеялись над черной гладью кофе.
Он обнаружил свою хорватку с Волги у стойки бара. Летние матерчатые ботинки на выгнутой подошве, синие джинсы, талию обхватила куртка, крепко сцепившись на животе связанными рукавами, белая майка, острые плечи, тонкая шея, темный стриженый затылок с беззащитными завитками молодых волос. Он осторожно подошел сзади, шепнул в самое ухо: почему ты ушла? Она улыбнулась и, не оглядываясь, пожала плечом, удовольствие растеклось до кончиков пальцев, на душе стало безмятежно. Хочешь кофе? – спросила она. Нет. Не любишь? Нет. А я наркоманка, знаешь ли: у француженки спросили о лучших в жизни удовольствиях, она ответила: чашка кофе до и сигарета после… кстати, нет закурить? Нет. Ты три раза подряд сказал: нет. Наверное, я неправильно задаю вопросы.
- В смысле?
– От кофе ты, конечно, откажешься?
– Да.
– Предпочитаешь чай?
– Да.
– И курить бросил?
– Да.
– Да, – передразнила она его манеру говорить короткое "да" с легким вздохом.
– Что?
– Теперь по инерции на четвертый вопрос ты тоже ответишь "да".
– Спрашивай.
– Дважды два четыре?
– Пять.
– Шесть. Кто даст больше?
– Девять с половиной.
– Недель.
– Негритят.
– А откуда еще половина?
– Видишь ли, пока негритята купались в озере, один чуть было не отпочковался.
– Ты расист. Негритята тоже люди и размножаются другим способом.
– Что у вас в голове, девушка!
– Полагаю, то же самое, что и у вас.
– Во, кстати, мы не закончили обсуждать одно действо.
– Которому не нашлось времени и места.
– И ты сказала, что жаль.
– Точно, я так сказала.
– Почему?
– Это было бы здорово, как мне кажется. Шестое чувство говорит, что это было бы на редкость захватывающе. Удовольствие выше среднего.
– А что берем за среднее?
– Нобелевскую премию.
– Да, не хило. Тоже хочу.
– Премию?
– Нет, то, что лучше премии.
– Сейчас, только кофе допью.
Уставился недоверчивыми, переливающимися морскими глазами, сощурился, сглотнул. Она насладилась в полной мере замешательством и сказала небрежно:
– А ты стрельни мне сигаретку, и вместо сослагательного возьмем прошедшее. Тебе понравилось?
– Что?
– Ну, мне, например, понравилось, как ты целуешься. А что тебе – не знаю.
– Мне тоже!
– А еще?
– А было что-то еще?
– Ну как будто.
– А где это было?
– Не знаю.
– Как быстро ты забыла меня…
– А сам ты неужели не помнишь? В самолете! А почему бы нет? В уборной самолета ТУ-154. Там было мало места и большая очередь. Самолет вошел в зону турбулентности, и тогда мне захотелось крикнуть. И тебе, кажется, тоже. А когда мы с тобой, наконец, вышли, женщина с ребенком, которую очередь уже пропустила вперед, готова была нас разорвать и даже сказала что-то в этом роде. А мужчина с залысинами и маленькими рыжими усиками, помнишь, что стоял в самом проходе в коричневом вельветовом пиджаке, тихо засмеялся и подмигнул тебе. Вот очередь нас и простила. А может, и не простила, просто скандала никто не стал затевать. И мы, облизываясь, как сытые кошки, протиснулись по проходу на свои места…
– Ты допила кофе?
– Да.
– Девушка, – позвал он нарядную барменшу, скучающую над журналом, – девушка, это очень важно. Прошу вас, присмотрите за этим чемоданом, мы скоро. Спасибо. Пойдем!
Спрыгнули с табуретов, быстро дошагали до поворота к торговой галерее, опасаясь оклика барменши. Оклика не было. Остановились около женского туалета, там, где урна, а над ней значок с дымящейся сигаретой. Мы куда? Жить. В туалете? Взгляни, есть там кто-нибудь… У меня идея получше, сказала она, развязала рукава куртки на поясе, вдела в них руки, застегнула пуговицы, взлохматила волосы. Правда, похожа на парня? Умница. (Улыбнулся: на одной щеке чуть заметная ямочка).
Шли деловито. Она засунула руки в карманы. Он вошел первым: никого. Она следом. Сплюнула в раковину, посмотрела в зекркало: по ту сторону стекла их взгляды пересеклись под острым углом. Он едва кивнул на вход к кабинкам. Она пошла, дернула первую попавшуюся дверь: свободно. Скользнула внутрь. Он за ней. Заперлись. Сердце… словно кто-то гонится. Надо тише: тс-с… Целовались, как голодные звери, дыхание сбивалось, и дрожали руки. Ремень на джинсах звякнул невыносимо громко. Миг неловкости и замешательства. Не удержали равновесие, и она задела плечом перегородку: мягкий удар, матовый пластик перегородки еще вибрировал, а они уже смеялись, зажимая пальцами друг другу рты. Он опустил крышку на унитазе. Она выбралась из ботинок, мучительно путаясь в шнурках и сломав ноготь. Стянула джинсы. Он поставил ее ботинки на кафельный бортик рядом со смывным бачком, положил сверху джинсы, потом крошечные белые трусики. Они постоянно задевали друг друга в тесноте белой кафельно-пластиковой кабинки. Она осталась в майке и носках, и легонько толкала его в грудь: садись, садись… Сама села сверху, сразу слегка уперевшись в его плечи руками, приподнялась и медленно опустилась снова, уже по-другому, осторожно, еще недоумевая: так просто, так быстро… но уже не в силах справиться с сумасшедшим наслаждением. Сладко, глубоко вздохнула, обвила руками его шею. Он запрокинул голову. Их губы беззвучно шевелились, встречались и расходились исследовать лица. Она поднималась горящим ртом к его лбу, он спускался вниз по ее шее. А его руки крепко придерживали ее бедра и двигались вместе с ними, мерно, как дышит спокойный океан. И ни звука… Бесконечно, безмолвно, монотонно-сладостно… Далеко отворилась дверь, шаги, шуршание у писсуаров, журчание, снова шорох, короткое жужжание молнии на чьих-то брюках. Вода в дно раковины, шаги, дверь. Океан дышал… Мы одни, – шепнула. – Да… давай встанем? Обхвати меня ногами крепче. – Отвел одну руку назад, толкнулся ею от кафельного бортика, где стояли ботинки, р-раз!
Она качнулась, поплыла вверх, перенесла тяжесть на руки, сильнее схватилась за его плечи, коснулась спиной перегородки, вытянула одну ногу, нащупала пальцами противоположную стенку, уперлась, потом вторую ногу… Носки скользили по пластику, стены сотрясались, здорово, здорово, классно! Замерли: дверь где-то далеко, в другом измерении, отворилась, и в туалет вошли люди, целая толпа, футбольная команда, палата парламента, настоящий митинг. Один спускал воду в кабинке справа, другой опирался рукой о левую перегородку, почти вровень с тем местом, где цеплялся за пластик ее белый носок. Руки скоро устали, мышцы заныли, и она шепнула: сядем обратно. Он моргнул медленно-медленно. Значит – да. Она осторожно (словно в рапиде) скрестила ноги на его пояснице. Три, четыре, шепнули они беззвучно и вернулись в исходную позицию на унитазе. Крышка звонко щелкнула. Как в цирке: апп! Стоило труда не засмеяться. Они обнялись крепко, почти до боли, и целовались, пока гомон не стих, не охнула далекая входная дверь.
– А давай ты встанешь, а я сзади? – спросил он тихо, но голосом, не шепча.
– Давай, – поднялась осторожно, с сожалением. Быстро поцеловала ткань на его плече, отвернулась. – Тебе помочь?
– Спасибо, я справлюсь.
Им еще несколько раз пришлось затаиться, а потом они перестали пугаться и обращать внимание на входную дверь. А когда она не сдержала стон, из-за двери спросили: у вас все в порядке?
Он помедлил с ответом, нашелся и сообщил, что здесь полный олрайт и вери гуд, с таким прононсом или чем там, что из-за двери даже извинения попросили по-английски. Она в этот миг чуть прикусила ему ухо и жмурилась до слез, чтобы сдержать победный вопль.
Уже одевшись, помедлили – целовались – потом он вышел, осмотрелся, прошел к раковине: никого. Давай, – сказал громко. Она открыла дверь и быстро пошла к выходу, склонив на всякий случай горящее лицо с пунцовым пятном губ. Вышла из туалета, он почти сразу за ней, догнал, взял ее пальцы в свои, так и пошли к бару, поглядывая воровато по сторонам, а их встретила барменша, не злая, но суровая: полтора часа прошло, сказала она. Не может быть, типа извинилась девица. А тот, что просил приглядеть за чемоданом, молча улыбнулся, и они ушли, прелюбодеи с клетчатым чемоданом, хромающим на одно колесо.
Вот они снова у входа в тот же валютный магазин, но два с лишним часа спустя после встречи. Она достала бутылку воды: хочешь? Спасибо. Приложился к пластмассовому горлышку, вздрогнуло адамово яблоко на шее, оторвался, перевел дух, обтер рот тыльной стороной ладони, вернул бутылку.
– Ну, счастливо, – сказала она.
– Пока, – ответил он.
Разошлись. Чемодан, помедлив, поплелся за хозяйкой.
Она, не торопясь, совершила (в который раз) круг по огромному залу ожидания, уже до подробностей знакомому ей, села в освободившееся кресло и, чтобы не слушать гомон иностранной речи двух корейских детей, игравших в догонялки вокруг кресел, сунула в уши кнопки наушников, выудила из чемодана пилочку для ногтей и взялась за сломанный ноготь. Когда-то давно, когда она услышала впервые "Сагу" Вознесенского, у нее волосы на загривке дыбом встали. Прошло 15 лет, и она слушала это снисходительно, бездумно водя пилкой по ногтю.
Он закрыл ей сзади глаза: кто? Ты, – честно ответила. Он сразу отпустил руки, а она запрокинула голову и вынула наушники из ушей.
– Забавно, да? В этом месте нет больше человека, которому я могу сказать: ты. Точнее, ВОТ ТАК сказать ТЫ. Я тут как раз размышляла, что надо бы тебя как нибудь назвать. Вот это вот все как-нибудь назвать. Представляешь, я сяду в самолет, и все это настоящее сразу станет прошлым. Мне нужен пароль, чтобы войти в ту же реку.
– Ты плэйер не выключила.
– Хочешь послушать?
– Нет.
– А имя скажешь?
Сделал какое-то неясное, неоформленное движение, собственно, попытку движения – импульс не вылился ни во что, перевел дух, попробовал еще раз:
– Мы знаем друг о друге только самое сокровенное, не выраженное словами… как если бы съели ядро из косточки абрикоса, не тронув мякоти и не разрушив скорлупы. Может, пусть будет так?
– Не такая уж это редкость…
– В смысле?
– Катя и Вася в сортире любили друг друга, прежде чем сесть в самолет и покинуть страну. Вот, собственно, и весь сюжет. Мы похожи на последних из Атлантиды, не находишь? Материк стремительно тонет в облаках за бортом самолета. Кстати, меня зовут Маша.
– Николай.
– Почему ты ушел, Николай?
– Ты попрощалась, сказала "счастливо".
– Должна же я была что-то сказать. Ладно. Далеко летишь, Николай?
– В Кембридж.
– Учиться?
– Да.
– На кого?
– Лингвистическая практика.
– Язык до Кембриджа доведет… А ведь мы с тобой одинаковые… только я хуже. Я лечу за море, замуж. Собственно, не то чтобы сразу замуж, но… посмотреть. Может быть, это будет моя родина. Может быть, она примет меня в объятья в образе белокурого американца по имени Том.
– Он тебя любит?
– Не знаю. Скорее нет, чем да. Я не знаю, что творится в его американской душе. Но представляешь, если он думает обо мне словами лав, нид и фак?
– Да уж. Стоит за этим лететь за океан…
– Везде безлюдье, Коля… Был один человек, да и тот в басурманию поехал, – подмигнула, мол, шучу, к сердцу не принимай.
– Да ладно, хочешь травы зеленее, возьми пульверизатор и покрась. Ты обалденная девчонка. С дуринкой немного, ну да кто без греха? Сидишь, красивая такая, когти точишь, музыку слушаешь, мужики вон к тебе слетаются, как мухи на мед.
– Ага, или еще на что, у мух вкус разнообразный.
– Иди ты! – легонько толкнул в лоб, – тебя язык дальше Кембриджа уведет, если не придержишь. Ты, кстати, плэйер выключила?
– Ой, холера! – глянула на кнопки: выключила…
– Пойдем, выгуляем клетчатого? Чего ты его, кстати, в багаж не отдала?
– Мне его вернули – с него бирка оторвалась. Но я не в претензии. Он у меня, как дамская сумочка. Всемирная география, косметичка, все дела…
– Скромненькая ты дамочка.
– Советская дамочка. С имперскими замашками. Куда гуляем?
– Налево, конечно. Или ты о всемирной географии?
– …"тогда я взял глобус и в грезах поехал в Китай".
Он перехватил у советской дамочки черную перекладину чемоданной ручки. И они пошли неспешно между рядами занятых кресел, мимо витрин, баров и курилок, мимо бесконечных табло, на которых вспыхивали и гасли названия далеких городов и номера рейсов, мимо стеклянных стен, за которыми плывут самолеты, как рыбы в огромном мировом аквариуме.

– …утренний сеанс "В гостях у сказки с дедушкой Фрейдом". Для людей орального склада дедушка расскажет сегодня о вреде курения, а потом по заявке девочки Маши из Саратова…
– Ты из Саратова?!
– А что?
– Ничего, просто я из Энгельса.
Остановились, посмотрели друг на друга: бывает же. Пошли дальше.
– Так что там по заявке девушки Маши?
– Любимая сказка про Русалочку: а на утро стала дева пеной морской. Потом субботняя программа "Вечерком за пивком"…
– Похоже. А днем?
– А днем "Рабочий полдень", вести с полей.
– А кино на ночь?
– Колян, вау, мы украли сцену в сортире у Гринуэя!
– Значит, Маша, мы с тобой постмодернисты, и не наш удел изобрести колесо.
– И открыть Америку тоже не выйдет?
– Разве что, как Америго Веспуччи.
– Что ж, это известный максимум для таскания каштанов из огня чужими руками.
– Тем более, что обожжемся все-таки мы. Давай свернем в тихое место?
– Я тоже давно об этом думаю. Интересно, какое кино мы повторим теперь?
– Потом вспомним.
Они шли, озирались и, согласно переглянувшись, толкнули дверь без опознавательных знаков. Та поддалась, не скрипнув, так же смирно затворилась и изнутри оказалась без крючков и запоров.
– Тук-тук, кто в теремочке живет… – эхо робко колыхнулось в каменном мешке. В бетонном кармане стояли две моющие машины, ведра, щетки, пылесосы, канистры с дезинфектором, запакованные картонные коробки. И ни души.
– Похоже, мы попали в омут… Часы будут показывать это время, когда я буду в Англии, а ты в Америке, а эта комната, надо, полагать, фикция, а мы застряли между облаками. Мы всех обманули, и вот тебе мой краденый поцелуй, – так он сказал, уперся рукой в дверь у нее за плечом и наклонился, дохнул в губы, будто коснулся, а может, и нет, но ощутил электрическую дрожь на горячей поверхности ее кожи.
– Ты боишься?
– Черта с два.
– Да? А ведь я страшный разбойник: руки вверх, снимай майку.
И сам тоже тоже стянул футболку. Поры хватали холодный воздух, спутывались волоски на коже, щекотно… Время замерзло, чтобы вновь пойти, сверившись с Биг-Беном, и сердце забарахлило, как неисправные часы. А кожа все целует другую кожу, сходя с ума от волнения. У счастья этот запах, этот вкус, этот дыхательный спазм, как у смертника, если бы в газовой камере отключили газ, ну, неполадка в коммунальных службах… Пока он глотает отравленный воздух, не дающий ни жить, ни умереть, руки натыкаются на границу, перекрытую шлагбаумом ремня на джинсах, но находят пряжку и дерзко переходят границу…
На миг стало холодно плечам, остыла испарина на коже от испуга, от далекого звука шагов или ключей, или ведра, или кто его знает чего. Засмеялись, звонко чмокнулись еще раз и быстро стали раздеваться, рисковали простыть насмерть в сером мешке с тусклым светом одинокой лампы на потолке. Обнаженные тела над кучкой скомканной джинсы замерли на миг перед прыжком. Теперь все было мгновенно, молниеносно, и они распались с тихим смехом, потому что к коленям и к заднице прилип сор с пола, да и холодно было не на шутку. Целовались, кусались, катались по полу, смеялись… Он чихнул, а она быстро залезла в чемодан, дернула со дна бутылку "Арарата", ловко свинтила крышку:
– Давай это отметим, чтобы не замерзнуть тут к чертовой бабке.
Он взял бутылку, сделал глоток, а сам все не сводил глаз с ее груди, вернул бутылку и заявил, что у него тоже на правом соске такая пупырышка есть.
– Покажи, – сказала она.
Посмотрела. Потом опустила глаза к собственной груди, потом отхлебнула из бутылки:
– Это неспроста, Колян, одинаковый брак редко случается и на одном конвеере, а тут… Не иначе, как мы меченые. Ты узнаешь меня по тайному знаку, и мы вернемся в Атлантиду на одну ночь, как предрек Бутусов.
– Еще разок?
– Только быстро, меня ждет самолет у подъезда.
– Слушай, американка, а тебя в Саратове замуж не звали?
– Иногда. А что, ты полагаешь, я стала бы от мужа ездить к тебе на троллейбусе?
– А почему бы нет?
– Потому что в современном мире изменять нет нужды, коль скоро замуж можно по любви и взаимному согласию. Бр-р-р, ну согрей меня скорее.
Он встал, приподнял ее за талию и посадил на моющую машину. Машина скользкая и высокая. Пришлось подставить картонную коробку. Коробка деформировалась под его тяжестью, но сдюжила. Соскальзывая, цепляясь ногтями за лаковую поверхность, она смотрела в его лукавые глаза, там что-то плескалось на самом дне, золотистое. Ноги совсем замерзли, а его спина стала мокрая, а на ней, на самом загривке вились волоски, в которые она запускала пальцы, пищала радостно и снова заглядывала в глаза. Глаза темнели, светлели, блестели и переливались. Чемодан смотрел на них, разинув клетчатый рот, смотрел, как она сжала коленями, обняла руками тело мужчины, поперхнулась своим писком, откинула голову и поймала ртом два огромных глотка воздуха. А потом, словно устала, положила голову на его плечо, бесчувственная к продолжающимся механическим движениям. Но скоро снова напряглась, стала целовать ему плечи и вновь судорожно вздохнула, обмякла и сказала: кончай с этим делом, пора. И тогда он заторопился и сам не сдержал тихого стона. Несколько мгновений они не двигались, крепко обнявшись, потом осторожно расцепились, соскочили со своих постаментов, переглянулись и вдруг замерзли, кинулись к одежде, путались в ней, передавали друг другу бутылку, шепотом смеялись. Уже застегнувшись на все пуговицы и хлебнув еще для храбрости, спросила:
– У тебя не возникает непреодолимого желания признаться мне в любви?
– Это было бы пошло. Или тебе мало признавались в любви?
– Меньше, чем мне того хотелось бы, хотя и больше, чем я того достойна. Ты надел футболку на левую сторону. У меня началась регистрация билетов. Успеешь меня проводить?
– Да, моя сладкая, – сказал он, и дверь отворилась.
С порога испуганно заругался уборщик. Она смотрела, как кривляются тонкие губы надменного уборщика на белом худом лице, и улыбалась, нагло скалилась, готова была заржать в голос, представляя, как бы он заорал десять минут назад, а лучше пятнадцать. Она так и вышла из комнаты, сдерживая хохот, прижимая к груди бутылку с коньяком, влюбленная в уборщика, который заткнулся, как только услышал извинения и увещевания на всемогущем и великом английском, спасающем не в первый раз сегодня реноме неосторожных любовников. Она сказала "гуд бай" уборщику, миллион лет назад принявшему ее за парня, и, счастливая, пошла по коридору об руку со своим англичанином.
Они легко сориентировались в геометрических лабиринтах аэропорта и скоро выбрались к тому же бару, прошли мимо того же магазина.
– Словно детство здесь прошло, так знакомо все до последнего закутка, – пожаловалась она.
– Смотри, дядька в вельветовом пиджаке, как ты придумала.
– Ага. Только я, похоже, его не придумала. Похоже, я летела с ним в одном самолете.
– Возможно, я тоже.
– Что ты хочешь этим сказать?
– По-моему, я его видел уже, у трапа на взлетной полосе. Мы ехали в одном автобусе. У него что-то с лицевым нервом, и кажется, что он подмигивает и ухмыляется.
– То есть он летел в самолете и с тобой, и со мной. Какой вездесущий!
– Из Саратова?
– Сегодня утром? – уточнила она, и он кивнул.
– "Попадись мне, кто все так придумал"… Ты часто бывал в Саратове?
– Пять дней в неделю. Я там учился.
– А теперь между нами будет Атлантика. Давай еще пять минут. Девушка, не улетайте без меня, – попросила она харона в синем кителе.
– Мы успеем покурить, девушка? – обратился он к тому же харону.
– Курите, – пожал погоном китель.
Он дернул чемодан, а она держалась за длинную ручку клетчатого спутника, и так все они гуськом пришли к урне под табличкой с дымящейся сигаретой, быстро стрельнули покурить и молча пускали клубы дыма. И только хромой чемодан не курил и даже молчал совершенно спокойно. Не сглатывал, не кивал ободряюще, не подмигивал, словно что-то у него с лицевым нервом, а просто стоял и ждал, как советский человек в очереди. Хотя по его ручке ползали две влажных от волнения руки, цеплялись друг за друга и складывались во всякие фигуры, как руки глухонемых. А когда пришло время целоваться, тушить сигареты, снова целоваться, эти руки замирали. Потом одна рука соскользнула с ручки: он поправил ей воротник. А потом руки соединились, чемодан постоял минуту и отважился свистнуть вслед: эй, бестолковая, это я, твоя кладь, мать твою, ручная, ты меня перепутала, забыла, коварная баба. На свист вернулся он, прихватил чемодан, докатил его почти до самого чемоданового рентгена, махнул на прощание. Харон в синем кителе сунул в онемевшую руку пассажирке посадочный талон.
– Маша, Машка, подожди, – внутри что-то лопнуло, разлилось дурманом по телу, и стали быстро расти крылья, и обернулась она прекрасным белокрылым архангелом.
Николай перешагнул границу, харон держал его за руку, а он протянул кассету и успел еще чмокнуть Машу в щечку, так что крылья сразу пожухли и отвалились.
– Там, в супермаркете… когда ты ушла пить кофе…
Взглянула: "Песни русских эмигрантов".
– Но я не хочу...
– Счастливого пути, Маша.
– Прощай, Дубровский.

Стюардесса раздала леденцы, попросила пристегнуть ремни, за иллюминатором фосфорecцировал вечер, небо светилось зеленым морем сквозь пену облаков, командир корабля поприветствовал пассажиров через динамики, пожелал счастливого полета. Ничего, может, еще все обойдется, самолет в Атлантику упадет… Трап убран, ремень пристегнут, шасси спотыкаются по взлетной полосе.

следующая Наталья АКУЛЕНКО. ДИКАЯ ОХОТА
оглавление
предыдущая Тимур ЛИТОВЧЕНКО. ПОВЕСТЬ О ЧЕТЫРЕХ ЦВЕТКАХ

blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah

πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney