ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 15 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


Ирина МАКСИМОВА. она считала etc



aвтор визуальной работы - I.MAXIMOVA



Родилась в 1980 в Риге, сейчас живу в Калининграде. Не люблю больших и шумных городов и присущих им лёгких отношений. Стараюсь быть по возможности искренней с самой собой, для чего чаще всего задаю себе вопрос «отчего?» и «для чего?». Из-за этого люблю людей. Хочется научиться относиться ко всему, как к закономерному. Самые любимые эмоции – радость, удивление; нелюбимые – презрение, раздражение. Считаю, что на человека можно воздействовать, удивляя, и никак иначе…


[...]
она считала лужи по дороге к дому
добрый сосед сказал -- сорок восемь
она шла и считала
насчитав пятьдесят две
дома легла на кровать
не снимая ботинок
мокрые волосы прилипли к лицу
они пахли дождём завиваясь пружинами
полумрак темного дня
разбитость и слякотность ломанность мыслей и тела
можно только лежать нельзя шевелиться и спать
она лежала пульсацией жизни вливаясь в кровать
время вставать неустойчивость стен и ковра
надо включить свет и занавесить окно
чтобы не видеть грязное в крапинку небо
и злых людей без улыбок


[...]
греет руку камушек с моря
песка красно-белого вязкого
ты сказал что случайностей нет и с тех пор
тотемом моим случается кошка
моим амулетом -- песочный камень
что греет мне руку каждую минуту
потому что крепко держу пальцы в камне
ты спросил откуда взялась я и почему
как ответишь если не знаешь ответа
и впервые слышишь вопрос
но хочешь задать его тебе о тебе
но держишь горячий камень в руке
но не знаешь того что ты видишь
когда тело вырабатывает алкоголь
больше чем необходимо
когда не чувствуешь холод
и мокрый песок в ногах
не слышишь скрип чайки против ветра
когда поёшь песни с кем-то родным
в оставшиеся полчаса до электрички
лежа на скамейке на станции
где нет магазинов
и когда кто-то родной поёт новую песню
ты вдруг чувствуешь что ужасно замерзла
смотришь на кого-то родного -- а он даже без куртки
заботишься о нём и в благодарность
получаешь камень -- чёрный и синий
горячий и мокрый -- в песке красно-сером
этот камень теперь -- мой амулет
в море под чайками много камней
они тоже блестят но они не умеют петь
когда остаётся
полчаса до электрички


[...]
представьте что облака на закате плоские
это кусочки неба светятся изнутри
ласковые и манящие
как угольки

костёр затухающий
влюбленная пара
хипповая девушка ласкает руками огонь
из-под неровных волос
искрится горячий взгляд

уставшая чайка заснула
блестящим пятном на воде
под всплески ночной тишины
луна белым светом
гладит ей крылья

после кружки волшебного чая
хипповая девушка стелет ночные шорохи
ласково растворяются на подушке
её сонные волосы
и руки прячутся
до утра


[...]
мы прикинулись трамвайкой
и поехали по рельсам
по блестящим скользким рельсам
пусть скользят быстрее нас

там где катятся трамваи
много всяких разных фенек
мы нашли советских денег
две копейки ржаво-грязных

за спиною гул чугунный
тяжело дрожат полозья
и трамвайка с глупой мордой
улыбается как рыба

мы скользим по рельсам в город
мы предельно полосаты
мы устали быть трамваем
и хотим курить и есть


[...]
кресты-кресты-крестики
на локтях на суставах пальцев
такой вот паучок человеческий
удивительно улыбается
смотрит так одноглазенько
с хитринкой-бесинкой-бусинкой
кляксой из краски-радости
в голове у меня запутался


[...]
набежали чёртики
понасыпали снов

можешь снить
или переступать осто-
рожно не можно
качать руки-крылья
на острой грани
упасть-не упасть
кубики-сны
вестники тишины
оди-
ночества

чёртики
играйте как хочется


[...]
как в тёмной комнате
с закрытыми глазами
руками прикасаясь к пустоте
наощупь -- смысл страха
наощупь -- смысл сердца
но из-за тонкой скорлупы
не видно ни черта
и только корочка любви
чиста чиста чиста


[...]
тише, тише
тишина
облака
даль
стеной перед глазами
белым листом бумаги
белый
белый цвет везде
как простынь
как наверху
небо
облако
только близко
только везде
сплошное белое небо


[...]
дворы колодцы
одиночество в квадрате
паденье взглядов вниз
(попытка сбросить)
преодоление квадрата желтых
стен и мертвых пауков
прямых углов щербатых
сырой и гулкой штукатурки
шкатулочный божок
играет флейту осень
нет выхода ему там вечно
осень невысокий столб
как стол бутылка сигареты
там вечно влага и усталый гул
непройденных шагов усталых


[...]
профессор жестов вхож в себя
расстёгивает пуговку рубашки
и раскрывает руки. никогда
за спинку стула он не сядет
и не засунет руки в брюки.

профессор места будет выбирать
как встать, чтоб голова на ровном фоне,
чтоб не было предметов у лица
и чтобы в плоскости не выросли рога
из кактусов или пизанской башни.

профессор каллиграфии -- следящий
за ровностью строки на строчке,
за твёрдой точкой, за большой петлёй
у буквы "в" и прочих, прочих, прочих...

профессор звука будет глубоко
дышать, объёмен, чист и переливчат.

профессор просто -- любит, дышит.
он ничего не видит и не слышит.


[...]
я хочу стоять и смотреть
молчать как падает дождь
как сова ух дубинушка
крылья за спину через лес
перелезть через кожу бы
с перьями в твердь
ночь и небо недалеко

1998-2003


* * * (напряженность)

я раньше думала, что живу для того, чтобы найти ясность, глобальность и стабильность. и теперь, когда я подошла к этому, когда мне показалось, что остался последний рывок -- и всё станет на свои места, и мне откроется то, на что я раздавала себя, подходит кто-то очень живой -- "этого нет". я не поверила и сказала -- есть, есть, надо только найти, я уже почти прорвалась, осталось чуть-чуть -- и я полечу, и стану светиться. и я пытаюсь взлететь ещё выше, крылья рвутся, но я сначала не вижу, что мир стал раздваиваться. тогда я тихонько прислушиваюсь к живому так, чтобы он этого не заметил, сначала смотрю в сторону, как будто жду чего-то своего, но он знает, что я уже больна этой непонятностью, когда слова "завтра в школу" становятся смыслом жизни и точкой отсчёта.
лучи света остались только в памяти -- две пронзительно белых полосы, освещающих тяжёлое тело. частицы света стремятся в бесконечность, и сила их движения не даёт мне находиться на месте, потому что иначе я останусь с неизвестностью один на один. сейчас я больше не могу найти новых лучей, а старые становятся слабее и уже начинают мигать, как будто кто-то решил, что меня уже нет. я начинаю плеваться кровью -- много крови с чёрными разводами, и живой говорит: "вот видишь, ты уже близко".
иногда мне удаётся заметить своё физическое тело. в прошлый раз я видела себя в ночном чёрном автобусе. я стояла в самом конце и смотрела, как за стеклом с равными промежутками едут штампованные пары холодных глаз-щупалец. живой сказал, что это фары автомашин по ту сторону света. я смотрела на монотонную периодичность их движения и уже чувствовала запах своих. они ещё не знают, что я -- перед ними, совсем близко, и что они могут до меня дотянуться. я знаю, что щупальца не могут ехать быстрее: их президент дал им точное указание -- куда, с какой целью и кого взять. я вижу, как один из них вышел из ряда и спустя жизнь повернул обратно.
сегодня внеформенная вдова прикоснулась к моему плечу. я сдаю ей личные вещи, и тогда она приводит меня к моему озеру и показывает дорогу -- прямо на закат. повезло. я делаю три простирания и останавливаюсь, чтобы подумать, но ноги сами перебирают полоску света на синем полотне шелка. я возвращаюсь туда, откуда пришла, и погружаюсь в воду, чтобы спустя почти год вытолкнуться из неё маленьким и сморщенным розовым комочком. мой первый крик это обещание того, что я всё-таки взлечу туда, куда хотела, чтоб никогда больше не вернуться.
у меня получится, потому что живой уже мертвый.
10 сентября 1998, Рига.


* * * (незнание и самолеты)

Будь незнание длительным действием, и светиться листьям по-осеннему ярко, не стало бы смятых постелей и уходящих по одному, исчезающих в ласковом ветре, растворимых в прохладном и по-лунному жёлтом солнце, исчезло бы слово, было бы движение ввысь, движение взлетевшего самолета и твёрдый воздух его облаков, впиваясь шагами в радость самолёта, захлебнувшись, ходить по дороге, как по воде, подчёркнуто неизменна мысль о существовании счастья, руки прозрачны воздухом, и не закрыть руками глаза, и не страшно, что не видно дорог, воздух, как всегда, бездорожье, каждому каждое, и нет большего воздуха, нет меньшего для тебя, любимый, чем радость быть самолётом, видеть всё живое и сущее бесконечно красивым, во всем многообразии закономерностей и гармоний, мы, уходящие по одному, не уходящие никуда, не страшен ты, веруя воздуху и воздушным ямам, подушкам, ветрам, шагам по воде, твоим шагам по воде, моим шагам вслед твоим шагам, моим следам пред тобой, тебе и мне.
3 октября 2002, Калининград.


БАБЛГАМЫ ОБРАТНО:ЗОЛОТАЯ СТЕНА.RU

Россия закрыла границы и вернула баблгамы обратно. Американцы в шоке и интересе. Реформа затронула всё. В школах стали делить учебники. Одна половина -- как у них, другая -- как у нас. Самолёты с двигателями. Самолёты без двигателей. Не сгорают леса. Воздух чист. Усилие мысли. Великая империя духа. У американцев появилась самая престижная профессия -- разведчик России. Никто не возвращался. Ходят слухи, что кто-то умирает, остальные остаются Там дышать. Страна за Золотыми Стенами. Начиналось с того, что возникла маленькая секта, сначала состоящая из одного человека, который утверждал, что всё только начинается, что никто не придёт, пока Его не будут ждать. О Секте узнал умный развитый профессор, интересующийся всякого рода утопиями, и пришёл (сказано
-- услышал и пришёл). Слушал иронично, потом увидел свет за спиной у Единственного На Тот Момент Члена Секты и спросил во сне о нём, и получил ответ, что сестра Его, и понял, что время пришло. Время пришло. Распространялось на всех, потому как приходили и приходили. Тогда закрыли границы, ибо Бывший Единственный сказал, что это должно быть там, где есть мусульмане, ибо индуизм породил иудаизм, иудаизм родил христианство, христианство родил ислам.
Американцы настаивали на разведчиках, и дети снова становились космонавтами. Не узнавали Истину, потому как Оборона Бывшего Единственного работала по своим законам, превосходящим всё, что было ныне. Человек зачинал ребенка и перерождался в него. Коррупция стала ненужной, как журналисты и как искажение, потому что воздух был чист от страхов. Дети знали, что они самые сильные, и изобретали свои самолёты. Всё было так же просто, как хотеть. Американцы, не будь дураками, сначала стали брать пленных, благо тем, из-за Золота, казалось любопытным, как тут, и вправду ли, как считали некоторые еретики, зная всё, всё становится легко. Но слишком много сил требовалось на то, чтобы создавать воздух для себя, и предпочили возродиться Там. Потом стали истреблять по одному, как овец в горах, так что не успевали размножаться.
Лет через сорок ребёнок в штате Алабама увидел самолёт без двигателя. Кто-то сказал, как это работало. Ребёнок представил, как оно работало, и смог полететь. Тогда просто выбежал из самолёта и побежал по траве, хотел лететь. Полетел. Но было мало воздуха, и подумал -- хочу защиту от ветра. Стало тяжелее, придумал обтекаемость. Когда вернулся на землю, узнал всё про самолеты. После этого стал управлять только топливом. Все всполошились, потому как он был из Мертвого Города. Узнали ДНК, так и было. Там научились перерождаться в будущее, заранее зная, где и как.
Через время всё возродилось, и Занавес покрыл всё.
22 ноября 2002, Калининград.


ПРО ТЕБЯ И ПРО БАБОЧКУ

Все только и пишут, что о себе. Прямо злость берёт. А о чем писать, если весь мир только от тебя и существует? Но вот напиши ты так, чтоб это общий мир был, для меня, и обо мне, о каждой мне напиши, не о себе. Зачем ты так любуешься, прямо задаёшься собственным детством, зачем гордишься своей необычностью? Если ты необычный, я увижу и так, когда буду жить в созданном тобой мире. А так просто -- не пиши. Если так сильно любишь свою необычность, зачем страдаешь от этого? Зачем так завидуешь чужой необычности? Если любишь её, напиши о ней. Не о своей. Напиши про друга своего или про подругу. Войди в человека, поживи в его мире. А потом уже про себя пиши. Или за каждого человека гордись, или про свою необычность забудь. Отложи её на потом, когда в тебе много миров будет, чтобы сравнить. Тогда и умереть не страшно будет. Хотя тебе и так не страшно, закрутился в кокон, как гусеница, и лежишь. И вспоминаешь гордо, как ползал, и какая трава зелёная, и какое солнце через траву зелёное, будто это только у тебя так было, не понимаешь пока, что оно потому самое красивое, что твоё, а не потому твоё, что самое красивое. Вот встанешь на ноги, тогда и поговорим с тобой, тогда и буду тебя слушать внимательно, и говорить тебе. Пока не улетишь.
21 октября 2002, Калининград.


ПРО ТЕБЯ И ТЕБЯ

А вот возьму и посмотрю на тебя сквозь ресницы, и не будешь знать, что это я смотрю на тебя, а не ты на меня. Ты ведь будешь воспринимать меня спящей, а я не буду таковой. А я буду видеть тебя, как ты есть. Как ты смотришь на меня удивлённо и думаешь -- ты ли это здесь. Как ты смотришь на меня удивлённо и думаешь, что такое я. В первый раз так не смотрел на меня, как сейчас смотришь, вдумчиво и растерянно. Тогда не думал, просто шёл со мной, смеялся мне и сам по себе смеялся. Напряжённый был, как доверчивый шакал, каждую каплю мира ловил от жажды. Потом изучать меня стал и обнюхивать во всех местах,
приноравливаться. Совсем смешной зверь стал, а теперь сидишь и смотришь, и думаешь, ты ли это. Приручился ко мне, и хорошо тебе так. И мне хорошо. Тоже ведь животное.
22 октября 2002, Калининград.


СОЛНЦЕ МОЕ ДОМОЙ

Глупо, наверное, сидеть дома и хныкать, что общения мало, куда правильнее было бы встать, позвонить кому-нибудь и сходить в гости. Есть, наверное, некоторое количество людей, которые были бы мне рады. Машик, например. Или Петруша. Хотя нет, у Петруши сейчас друг его живёт, там водка будет, бардак... Думаю я, конечно, не словами, а картинками, и одновременно с тем полусплю, растянувшись в одежде на диване и укутавшись в покрывало. Вот сейчас как зайдет сюда солнце моё, разругается!.. Улыбаюсь... Не то, чтобы это доставляло мне удовольствие, совсем нет, я не люблю, когда ругаются. Но просто знаю, что ругаться будут понарошку, это как игра "а как ты отреагируешь?". Хотя, конечно, я ничего не знаю, а вдруг по-настоящему разругаются? Вот лежу себе и встать не могу. А прибираться-то надо... А вот не встать... Сейчас, немножко поваляюсь ещё. Или встать? Сколько там времени... ых-ты! да у меня всего-то полчаса до его прихода... Ну, последние потягушки -- и на взлёт.
Ага, кот! Попался, бродяга! Где у тебя хвост? Дай пятку посмотреть! А щекотки ты боишься? Блин, а если я тебя так укушу?..
Так, встряхнулись. Музыку мне, музыку! Чего там такого есть, чтоб позадористее. Угу... Тарелок-то сколько... ну и свин же я! Так, нет, сначала сковородку кипятком залить, чтоб отмокала. А для этого чайник надо поставить...
Б-р-р...
Покуда чайник будет нагреваться, как раз успею пропылесосить... Кот, держись! Прячься в свой домик, трусливый койот! У-y, я -- советский самолет! Вон какой двигатель мощный, шумит как! Э-э-э...У-у-у... Второй пилот, смотри, какой враг тут валяется, так его, так его! Подчистую! Молодцы мы, ребяты, за правду боролись и честь героя! Каждому -- по звезде с этим, как его, бантиком!
Э-ге-гей! Чайник-чайник-чайник! Бассейн в сковородке готов, теперь тарелки собрать – и к раковине их всех. Так, как там эти армяноамериканцы поют? У, я -- певица великая! Вот, ногу так поставить, выражение на лице задорное, волосы чуть взлохмачены. Хороша, хороша... И чего ж меня так никто не слышит. А вдруг за стенкой живёт какой-нибудь продюсер, сейчас он меня услышит и в дверь постучится: "Извините, я тут услышал, как Вы поёте... А не хотите ли попробовать записаться?". Я, конечно, соглашусь, мягко так, спокойно. И мне все там, в студии, удивляться будут, какого человека нашли.
У, молодца, посуда готова, так, разложить её по полочкам, стол протереть.
Теперь чего сделать... Накраситься, чтоб, когда он придет, аккуратнее ко мне относился. Да и вообще, когда такую красивую девушку у себя в доме увидит, обрадуется. Легко, чуть-чуть, губы накрасить, глаза подвести, тушь не надо, смывать тяжело, да и ресницы красить не умею. Брови подвести... Скулы поярче выделить, чтоб казалось, что у меня щеки впалые. По низу подбородка тёмную линию карандашом для глаз и размазать. Американцы выяснили, что у идеальной по красоте девушки должен быть очень маленький подбородок по вертикали. Так, немножко туалетной воды... Высший класс!
Так, теперь комнату ещё раз осмотреть... Одежку прибрать разбросанную... "Грязно не там, где не убирают, а там, где не убирают за собой…". Классная надпись была в одной забегаловке...
Ну всё, теперь как-нибудь так лечь покрасивше, да чтоб удобно было подбежать к нему, когда он зайдёт, и поцеловать... Да дырку на колготе поправить, чтоб незаметно было...
Ы... где моё солнце где моё солнце где моё солнце где... Небось, Петрушу встретил где-нибудь в городе по дороге домой... солнце моё...
Чего бы почитать такого?.. Наугад -- Кафку... б-р-р... ну да ладно, посмотрим, что он там мне пишет... Надо бы музыку поменять... Поспокойнее поставить, обстановку сделать спокойную и сладкую... уютную... Пущай Бичевскую... Свет приглушить...
Красота...
Дом...
Вот, дверь тихонько открывается...
-- Привет, солнце, ты как?
Просто смотрю радостно, не отвечаю ничего, улыбаюсь, счастливая...
-- Чего ты сегодня делала?
-- На работу ходила... Кафку читала... на диване валялась... тебя ждала...
-- У, Кафка -- это да... и кто тебе такую гадость подсунул?.. -- cам улыбается, рад меня видеть...
-- А, случайно взяла...
-- Молодца... Пошли гулять, чего-то я проветриться хочу...
-- Есть, капитан!
Одеваюсь по-быстрому, взгляд на себя в зеркало, потрепать кота за ухом, чтоб не скучал. Беру ключи, закрываю за нами дверь.
Гуляем под мостом, вдоль речки, останавливаемся, чтоб покурить. Я всё больше его слушаю, он с работы уставший, пар выпускает... Речь говорит... Ругается чего-то... Я почти не слушаю, что он говорит, просто смотрю на него и радуюсь тому, что он есть.
2 марта 2003, Калининград.


* * * (книжка-радость)

Было раньше такое, когда нравится книжка -- и несёшь её всему миру показывать, чтобы весь мир радовался оттого, какая книжка хорошая. Некоторые радуются, и тогда ты ещё больше радуешься сам. А некоторые не радуются, и стыдно становится, потому что вот не тому ты радуешься, чему этот человек радуется, кажется, что другой человек прав, а не ты. Но стоит кому-то опять обрадоваться -- и он тебе другом кажется, понимающим.
А потом другое было. Есть книжка радостная, а никому не показываешь, тихонько сам читаешь. Боишься. Чего боишься?.. Не знаешь тогда ещё. А если кто-то прочтет эту книжку исподтишка и будет говорить всем, что прочёл, и о книжке рассказывать тебе будет -- тогда обидно становится, тогда как будто отобрали, украли у тебя кусочек твоей радости, как будто секрет твой кому мама рассказала, или подруга рассказала. Отворачиваешься от того человека и ещё больше от него свои радости прячешь. И сам не знаешь, почему -- ведь не жалко, если люди другие радуются. А вот не хочешь другим показывать. Радость ревнуешь.
Потом ещё так было. Радуешься книжке и друзьям своим несёшь, и знаешь, что им понравится. И тогда радуешься, что ты принёс книжку. И когда книжку читаешь, и когда радуешься, думаешь, кто ещё этой книжке порадуется, чтобы ему принести и сказать: на, держи, хорошая книжка.
А потом, сейчас, опять боишься показывать. Не потому, что не порадуются, не потому, что не поймут твоей радости. А потому, что радость книжная хрупкая очень, и растащить книжку могут так, что радости не останется нигде. Взорвётся маленькая радость спичечной вспышкой, а потом не поверит никто, что это радость была, из моды выйдет радость на эту книжку. Или хуже того -- растащат слова по карманам, образы растащат, и не для того растащат, чтобы радоваться потихонечку, в уголочке, дыханием её согревать в ладонях, а для того, чтобы за своё выдавать. Слова перепутаются, растеряются, один человек не может целиком радость забрать, и вроде кажется -- никто не узнает, что не я -- вор. Сначала так кажется, а потом и не знаешь, что ты вор. А некоторые сразу не знают. Просто обрадовались -- и подумали, что та сторона книжки, которую они увидели, всех всегда радует, и сами радовать хотят, поэтому берут зеркальце и отражают.
Радость -- она ничья. Она для всех.
28 апреля 2003, Калининград.


* * * (Похоже, что можно сидеть так...)

Похоже, что можно сидеть так несколько часов, рядом с играющей музыкой (не-любимой, ибо вот наскучило всё, что есть, хочется экзотики – своей личной экзотики), не в силах оторваться от пальцев-часов-чёток-заусениц, нервничая – вот пора же идти, вот дела же, но даже самый страшный экзамен -- не страшно, а нервно... В голове крутятся мысли, мысли-волчки, мысли-юлы, юлят, ускользают, незаметные, неуловимые -- как, что, где я?
Пакет с едой на полу, возле ног, в нём пельмени -- ну и что, что пельмени, успеют, не растают, сейчас, ещё немного -- неважно, что пельмени, вот это брожение, смятение в теле, внутри -- важно. Несмотря на то, что толку от этого не будет, просто потраченное время, так уже было много раз, сидишь, волнуешься, сметаешься в кучку, пытаясь собрать в совок собственного тела собственное порошковое внутри. Пыльное. Бесполезное и даже мешающее. Если бы не оно... это не лень, нет, зря я потом скажу кому-то -- лень было, или не скажу, что лень было, скажу, что волновалась и ничего сделать не могла? Нет. Он рассердится, он такой сильный, ему не нравится ничья беспомощность. Всё сделает, только бы не было беспомощности.
Я даже не переоделась, так и сижу в светлых брюках, по коленям кот ходит и мурчит, глажу автоматически, как автомат для глаженья, он мурчит, ему нравится, он соскучился, а я только пришла и вот теперь встать не могу, а надо торопиться, я уже опоздала домой. Сидела-читала-смотрела на буквы. Он сказал вчера (вчера тоже так было), что, значит, надо идти стиш писать или вообще, значит, перенаполненность. Написала вчера стиш, всё не то, все пустое, просто слова, вообще перестало нравиться то, что делаю, как будто просто слова делаю, нет ничего, кроме слов, кроме слов, кроме сочетающихся букв, картинок, которые образуют буквы... Нет чувства вылаканной миски, нет чувства пустоты, всё равно бродит внутри, и нервничаю.
Глаза как будто железные. Вот магнитики в разных частях комнаты – под углами от глаз -- 15, 30, 45... стандартные магнитики. Или нестандартные. Вот наверняка 17... мысли с радостью помчались по градусам. Образа хочется, сильного, хочется его сделать, взять, обнять, сделать моим, поймать его, чтобы только я и он -- один на один, и только я и только он, больше никто -- ни до... после ни?.. не знаю.
Рука на лоб -- один раз вполне хватило бы, но сжать лицо, чтобы почувствовать его, онемевшее, онемевшее не для нервов -- физических, онемевшее от приоритетов -- самовосприятие подорвано... Оторвано само --… Может, курить. Да, наверное, чертовски хочется курить, но не встать.
Временно отпустило. Чуть-чуть легче. Совсем чуть-чуть, временно, скорее бы уже.
5 мая 2003, Калининград.


* * * (вот она -- есть такая -- с пятнадцати лет...)

Вот она -- есть такая -- с пятнадцати лет меняет одного уголовника на другого, все похожи на котов у меня в голове, потому что она похожа на кошку. Что такое, когда хочешь мужчину? Это когда зверский голод, это когда трясёт от голода, когда вот -- много -- вокруг -- куски мяса, красивая блондинка с худыми, но рыхлыми бёдрами, голубыми глазами, выпуклыми и раскосыми. Это она, которая красила веки гигиенической помадой, или кремом, потому что пересыхали, а от крема смазывалась тушь на глазах, и веки были грязными, но сама она была -- и остаётся -- в движениях -- грязной уличной кошкой, пренебрежительной, честной, просто уличной кошкой, без дома, без хозяина. Каждое движение -- как складывается, как кошка, резкие суставы, нет, не резкие, быстрые, внезапные, грация, грация уличной кошки, кто ты? Я так и не знаю, что в тебе, кроме кошки, Бог -- да, Бог у тебя есть, и мне кажется иногда, что Бог -- это ты сама, и больше никого у тебя нет, кроме Бога. Так хочется любви, что ластишься ко всему, проверка на объект проста и неприхотлива -- всего лишь выдерживать твое кошачье непостоянство, твою кошачью бездомность, бедная, бедная, бедная кошка. Знаешь, он любит меня, а этот меня хочет, так я и не отказываюсь -- смеёшься кошачье, властно, но жалко, потому что нет хозяина, какая это радость -- когда есть хозяин, какое это счастье -- иметь собственный дом, а не улицу. Но ты продолжаешь менять одного уголовника на другого, ты продолжаешь искать уличных, чтобы были бездомнее тебя, но им-то что -- они дома не ищут, они не чувствуют, что его нет. Бог знает, может быть, ты нашла уже свой дом, может быть, у тебя есть уже хозяин, но нет, ты отталкиваешь, может быть, ты уже привыкла, может быть, по-другому не может себя вести кошка, которая дома не помнит, у которой мать родилась на улице, у которой отец неизвестен, а материнский помет от всей улицы, может быть, бока твои оттого тонки, что некому к ним прижаться, не подпускаешь, тянешься, тянешься, но в своей бездомности не видишь, что ничего
-- ничего -- не получается, не может кошка бездомная полюбить хозяев больше, чем себя, больше, чем у неё всегда было. Не сможешь ли ты в своей неприхотливой гордости потерять себя, не сможешь ли ты быть кошечкой с бантиком, тактичной и тонкой, не сможешь ли ты? Не сможешь ли ты перестать быть готовой к удару или объедкам...
Как ты показывала мне и тогдашнему моему внеочередному мужу своего любимого... как ты сразу обсмеяла его полноту, но посмел бы кто-нибудь из нас сделать это -- да, отшутилась бы, но лицо бы твоё в этот момент побледнело, оттолкнула бы взглядом. Всё сама, всё сама. Дневник в пятерках, в десятках, десятки олимпиад, десятки падших, десятки отринувших, и фотографии -- что с той фотографией, где чья-то рука помешала, где кто-то рожки поставил, обсмеял. Ты потом ненавидела того, кто это сделал, почему, посему, ты потом принижала тех, кого любила, отказывалась от них, не от себя, может быть, дарила себя, но при мне всё время позировала -- а я так могу, я так могу, я самая лучшая в постели, я так трахаюсь, как никто, ни одна проститутка с московской так не может, так ли это было, так ли, почему тогда это ощущение фальши, что не может так человек, не может он иметь только Бога и отлично трахаться, ты имела его, кажется так, оттого, может, ощущение бездомности, может, не главное это, либо ты кошка, либо ты домашняя...
Нашла ли ты свой дом, просто ли там, приходится ли тебе там защищаться, приходится ли принимать красивые позы, приходится ли призывать-проявлять свою гордость, гордость бродячей кошки своим котёнком, гордость своей миской и своей -- единственной -- тряпочкой в кустах, в подвалах.
5 мая 2003, Калининград.


* * * (А-га-шааааа...)

А-га-шааааа
А-га-шааааа
Ударней и выше последний слог. Пусть танцует, пусть, танцуя, поднимается ввысь. Пусть отрывается т земли, отрывается от естества, пусть будет сам по себе, пусть живет вне меня.
А-га-шааааа
А-га-шааааа
Что значит это слово? Ничего, это не слово, это голос, это воздух из легких, воздух из воздуха. Запомнилось -- звуками "а" из русалочки, это последняя песня её перед тем, как ей вырвали голос. Не потому красиво, что жалко, нет, не жалко, не жалко тех, кто умирает с улыбкой, не жалко тех, кто хочет умереть, чтобы быть счастливым. Не могла она не знать своей смерти, даже в версии для американцев с хэппи-эндом. Я люблю хэппи-энды, я плачу, когда его нет, когда герой умирает, и больно внутри, и мир кажется прошлым, полчаса назад -- это уже не тот мир, что сейчас, если умер герой. Как будто эльфы, хоббиты были -- и нет больше. Есть люди, которые ищут сейчас.
А-га-шааааа
А-га-шааааа
в камнях Шотландии, там гномы живут, их кустами огораживают и разрешения у них просят на строительство, там гномы живут -- туристические. А больше ничего нет, кроме как туристического. Когда мания поиска редкости – это убивает редкость, пусть лучше живёт, где иначе жить сказкам, как не в недоступных человеку местах. Где-то в России есть такие, есть ведь, правда, непроходимая тайга? Пусть там живут гномы и белоснежки, не ходите туда, а то вдруг увидите, что их там нет. Пусть они там живут.
А-га-шааааа
А-га-шааааа
6 мая 2003, Калининград.


* * * (там где Хармс...)

Разучиваясь писать стихи нерегулярно, но постоянно, бояться, что это -- последнее, больше ничего не напишется, потеряется ниточка, которая связывает меня с тем местом, где стихи зачинаются. Может, похоже на скважину, у каждого -- своя. В моей -- пятьдесят стихов. Можно написать за день, а можно -- не успеть написать. Кто-то пишет, умещается в паре слов; кто-то разбавляет, боясь истощить. Может, так правильно? ...а что станет с заброшенной скважиной? Наверное, она потеряется, а может, её кто-то найдет.
Получается больше прозы, чем стихов, это кажется странным и непонятным, как будто вырастает в тебе что-то новое, может, ребенок, говорят -- стихи как дети, они вырастают и уходят, как только достигают переходного возраста.
Всё пустое, ничего не получается, кроме звука -- птица клювом клац-клац-клац, это пальцами по клавиатуре. Люблю, чтобы клавиатура стучала, тогда слышишь, сколько букв руки нажали, и не теряешься в количестве букв. Начиталась сегодня всяких текстов, не могу голову освободить, всё какие-то строчки в голову лезут, заполоняют в ней всё, только вроде бы успокоишься -- а они вдруг: бац! и выскочили, хрюндели. Интересно, я много таких штук видела смешных, у Хармса, например, -- народ читает, ему нравится, более того, это считается литературой. Нет-нет, я не претендую, я знаю, что глаз у меня одной меньше, чем у всех людей, и находятся они не там, где у Хармса, тем более не там, где находились бы у его отражения, если бы он в зеркало посмотрелся.
А теперь побежала домой хозяйством заниматься.
9 июня 2003, Калининград.


[сказка до]

Во сне было холодно, напряженно. Исчезали видения, уступали места быличкам, отстранённым, но близким; что-то родное: запах кофе, какие-то самовары, старик в светлых широких штанах суетился возле печки. Взволновал пояс с орнаментом из танцующих человечков. Они поднимали руки, оттопыривали ноги и смешно приседали; они улыбались, и от этого было смешно и мило. Кто-то внимательно посмотрел в глаза (старик?) и забрал пояс, проворчав: "Станишь тут деткай". И непонятно было -- то ли "дедкой", то ли "деткой". Засмущалась, задумалась; неуютно спрятала губы в кулак, уменьшилась телом. Старик зыркнул и
Вставать не моглось. Сон лежал в комнате, снег на улице. Темно; зябко. Завтрак, сделанный вчера для вчерашнего завтра; разогрет, разложен в тарелки. Кофе? Чай -- лимонная долька в сахаре. Движения медленны, сладки; тяжелы в сумраке.
Вчера о сороках, детях, бесах и обычном; до самого вечера, спящим не было слышно. Горячее вино с гвоздикой: моя кружка из глины, твоя из твейна. Горько -- на губах. А дальше за -- карты, гитары, шахматы. Спиной к нам. Уронил горящую спичку; неловко посмеялись, чтобы не так. Целых пятьдесят за сто!.. За замерзшие ноги, за скошенный стул.
Площадь пуста. Мы втроём греем руки; он похож на английского летчика, богослова. Дети в себе идут по низким улицам, у девочек тонкие ноги; коленки и башмаки. Редкие люди улыбаются мимо, смеются не нам; мы над ними, глотаем коньяк. Кисло, вяленая рыба, головы вниз, под ноги.
Уехал домой, далеко; холод.
Пятница. Соседи чистят зубы: завтра наступит рано: дети. Я только нарезаю крабовые палочки, коту вкусно. Раздулся, лапы умильно; спит по-китайски. Лик луны в окно; поздно; смеешься, работаешь. Удивляешься рукам; я изучаю части предмета. Соседские дети смотрят на дырки в колготах; пальцы им улыбаются, играют.
Ф о т о а п п а р а т. Зенит; три кадра в остатке на завтра.
Ваня, не Вася; сосед. О котах может говорить долго, как Жанна о раковинах. Вокруг разведённые, дети где-то. Наверное, не помнят; кроме имени, кадров, запаха. Бесконечное поведение. Алкоголь. Руки в раковине, до блеска, до визга; отражаюсь в жёлтом. В постели не спишь; целую в ночь, мягко, легко, с тобой.
17-21 ноября 2003, Калининград.








следующая Павел НАСТИН. Из цикла "ЯЗЫК ЖЕСТОВ" etc
оглавление
предыдущая Евгений ПАЛАМАРЧУК. отпечатки пальцев etc






blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney