ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 16 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


Екатерина БОЯРСКИХ. заклинание метаморфоз etc.



aвтор визуальной работы - A.Tat



заклинание метаморфоз

В день открытых превращений
в направленье от корней
человеко-зверо-завязь
просыпается наружу,
распускает первый глаз

Человеко-зверо-утро
в безвозвратный понедельник
спотыкнулось покатилось
по насупленным ступенькам
вниз по узенькой земле,
заблудилось в можжевельник,
зацепилось за туман

Человеко-зверо-пенье
заблудилось в теплом чае,
там, где горе и варенье
разругались в пух и прах

Человеко-зверо-мОрок
вышел в обморочный вторник,
водный ветер рвет мосты,
заворачивает к дому,
вяжет улицы в клубок

человеко-зверо-облик
балансировал на ребрах
опрометчивой среды,
подбирал губами глину,
подметал свое сознанье,
на осколки наступал.

Человеко-зверо-руки
убегают без дороги
напроломанным пунктиром,
самым худшим из путей,
горемычной перемычкой,
поперечным четвергом
Человеко-зверо-клоун
на коленках на прогулку
через надпись на асфальте –
Я ХРУСТАЛИК В ТРЕТИЙ ГЛАЗ...

Околесица-неделя
из реки холодным дышит,
желтый город покачнулся,
покосился в желтый дом,
превратился в желтый дым,
сдал последние зацепки
к непричесанной субботе,
ветер голову пробил
Наступает воскресенье,
закрывает уравненье,
подстановка переменных,
листья просятся в глаза

Наступи ногой на солнце,
наступи водой на сердце,
это будет выключатель:
ЧЕЛОВЕКО-ЗВЕРО-ПРЫГ
В ЧЕЛОВЕКО-ЗВЕРО-МРАК.



делать куклы

Сделала тело –
его покидает тоска.
Четыре царапины движутся у виска.
Губы синие,
ногти синие.
Господи. Какая красивая!!
Сделала деву, вербную деву,
Не проживёт она и недели.
Что ж – рабыня она, иноверка
в варварской плотности плена.
Она святая, я сломаю
её о колено.
Сделала Фриду, красную, как
терракотовый воин, индейский мак,
хрупкую, как воздушный шар.
Я обжигаю её в печи.
она потрескалась, но молчит:
это внутренний жар.
Дочеловеческим ребятишкам
сделала сторожевую мышку
в крошечной клетке скомканной кожи.
Мышка, ты мышца! – ты держишь крышку,
ты держишь форму ребристой кошке,
я её сделала из рогожки,
сшила жилами, распушила...
Всё вместилось в уклад матрёшки
и скатилось к земле в подол,
унося свои руки-ноги.
Кто останется – сирота.
И читает себя с листа,
без надзора играя в боги.



АТЛАНТИДА (немного больше, чем ничего)

Что же такое трамвай,
идущий по краю леса
в маленький город?
Стёкла его безмятежны,
внутри герметический плеск.
там золотой хор колхиды,
искрящий, скрывающий.
Что же такое лес, идущий
по краю света, взметая
малую руку, большую руку
и листья гривы (их песни
доделывать я не буду)?
Пробегает некоторое время, убегая от охотников.
Пребывающий в боге пребывает в любви,
я пребываю в шизофрении,
а лес пребывает в себе.


*
Нарядившись безглазым чудищем,
легче смотреться в зеркало.
Народившись безглазым чудищем.


*
Я никогда не смогу
написать правду,
поэтому
всё время вру.
Или наоборот?
Или наоборот.
Или, или. Зачем оставил меня
в сердечной болезни?
Не обдели меня воздухом, Господи.



*
Стёрла фонарь,
Чтобы стало страшно.
Пусть меня режут ножом.
Стёрла отца.


*
Долгие проводы –
лишние.
Я ненавижу
слёзные железы.
Не могу смотреть
на счастливых женщин.
Спаси ты меня,
просвети об стенку,
чтоб больно было.



*
Для одних пустая кукла душа,
для других чужие слёзы – рыбий пузырь.
Если я когда-нибудь выйду на свет,
если я ещё когда-нибудь выйду на след,
если я когда-нибудь выйду –
я буду не там.



*
Хвастаться, нектра?!
Куда, подожди,
губы разбей, разбери, собери
зубы постой, разворуй, заболтай,
севшую тень на закорках таскай.
Хвастаться, микра, ещё никогда не пора.


*
Ох и трудная эта работа
Из болота тащить Атлантиду!


*
Неисчерпаема – как река.
Если дано, никуда не уйдёт.
Лёд –
это тоже вода.



обнаружилось

Обнаружилось: солнце высохло, облетело.
Об-нарушилось: ближе к вечеру невозможно.
Как обрушилось: не могу прощаться,
хохотать на рельсах,
читать о прошлом,
не могу совмещаться!

Прячусь, путаясь в перифразах.
...как в подъездах,
ошибся дверью,
ложись на коврик.
Всё от холода.
Руки синие, руки лиловые,
остальное бесцветно. И это
тоже от холода.
Что-то сломано, что-то испорчено – самая сердцевина.
Цевин-цевина, цвин! – заело пластинку:
господи, ветка тычется в окна,
тихое рыльце, как у ребенка,
как у летучей свинки,
господи, лампу трясет от лая,
она охраняет двери сарая,
двери рая, аллитерайя...
самую сердцевинку.

боже, не спится консервной банке,
она считает себя цыганкой,
она гадает себе на картах,
щелкает каблуками.
Вещи движутся к эпилогу.
Я молчу в ожиданье слова.
Слово душу мне раскололо
и ушло,
никто его не удержит.

Что-то сломано. Так колонна
набегающих начертаний
сокрушается: «Здесь тебя......
(не читается)...здесь никто.....
(неразборчиво)....
здесь
никто не удержит».

На крышах сказано, нет, на душах,
в душах сказано: Тише, мыши!
Тише, мысли.
Будете тише, и вас услышат,
будете тише – вас
никто не удержит.
Чудно медленно многолюдно.
Развиднеется то, что смутно.
Ближе к воздуху, чем к потере,
будем плыть под дождем, как звери,
будет холодно, и никто не удержит.



баллада падающих

В такие звёзды не дышит бог,
в них умирает блеск.
Они растут как чертополох
на самых краях небес.
Таким, попавшимся в невода,
лёгок отвесный ход.
Когда ты сам себе не звезда,
разве удержит свод?

Она изверилась, извелась,
сыграем в память того, чья власть
тянет её упасть.

Мотив ольшаника невелик,
но был как девятый вал.
Он только раз и обрёл язык,
когда её укрывал.
Вошла, и не было никому
видно, кроме него,
как она гуляет почти по дну,
но держится высоко.

– Ну что, мой тихий тревожный брат,
держащий меня в горсти?
Мы так уродливы, что навряд
могли бы себя спасти.
Нам ли с вывернутым нутром
стыдиться открытых лиц!
давай с тобой побежим вдвоём
по северным склонам вниз.

Нам ли, брат, заметать следы,
ждать исцеленья – брось!
Мы так изранены и горды,
что жжём друг друга насквозь.
Сопутствуй мне только этот склон,
листьями застели.
Пройду по ним, как идут на трон,
а там я коснусь земли.



утром

Утром выходит глаз из-за век.
Из-за створок выходит враг.
Видевшим его все никак,
видевшим его все ни о чем,
поэтому я кричу.
Господи, прекрати.
Господи, перестань,
перестань.

Куда проснуться, не выбирала,
упала с кровати, опять упала,
падала
во вчерашнюю шкуру,
но тонкую скобку над небытиями.
Но враг меня спрятал в долгих забытых рощах,
под корой, похожей на страшную кожу,
и даже между корнями.
Вся душа заросла лесами живыми и мертвыми.
Мужскими и женскими голосами.
Все лицо заросло другими,
деревянными, неревянными, ни-к-какими.

Сколько можно так говорить,
слишком серьезно и насовсем,
слишком сложно – наискосок
и ничего не вы го во рить.

Почему мне даже нельзя сказать,
что мне плевать,
откуда на землю выходит день, –
когда он ловит меня
в каждом из листьев,
ловит меня в собственных мыслях
и даже между людей.

Они шумят, беги, беги,
по колесу своей головы,
они гремят, уходи, спасайся,
не выходи из своей груди.
Это неправда. Мои виденья
не так страшны, как его пути.

Утром глаз смещается вверх,
враг раскаляется добела.
Вся земля как несколько лет.
Я её уже прожила.


Спор разоружённого со своей душой. Фрагменты папируса.

Женский голос уснул в саду,
Мужеский голос затих в пруду,
Рыба в небе, птица в аду,
Птицу бросает в дрожь.
Идут, качаются на ходу
пруды в бреду и сады во льду.
Я живу в последнем ряду,
А ты нигде не живёшь.

там, внутри, по моим углам
жизнь расходится пополам,
там серебрится рябая зимняя боль
это мальчик плавает, бьёт хвостом,
это рыбка лежит пластом
но скорей всего –
летает особая моль

ей плевать, кровоток не кровоток,
тёплый бок, носовой платок...
голос-голос, какой в нем прок?

вчера, сегодня и позавчера
я нарушаю границы того,
что можно сказать

Стали отвесными – не взойти –
все эти улицы, голоса.
Ветер свертывался змеёй,
потом прикидывался землёй,
легко и смешно бежать, да нельзя дышать.
Потом земля укусила за ногу. Я не смогла идти.

* * * * * * * * * * * * * *
Рассвет. Кровоточащий телевизор.
Не нарушая хода сердца, втайне.
Не наяву такое говорит.

– Некто.
Некто, среднего роста, не помнит названий,
стремится к преображению по системе А,
то есть любит
половинчатую особь чужой породы.

Они.
Они не такие, они возмущенно раскрылись,
Они ласточками кинулись бы за рЕку,
но это невозможно,

поэтому, лучше, гулять, по чудесным........

Тяжело смеётся, беззвучно рвётся.
Дорого обойдётся.
Поэтому лучше гулять по чудесным местам.
А там
я успокою небо и землю.
Только пускай земля
сначала сама упокоит сосны,
утешит плачущую траву.
Женский голос как нежный крик.
Старый голос, совсем убик.
Ты живёшь, а я не живу,
Я нигде не живу.


убегая от боли

Эти семь дней
мне жить как дурной собаке,
более чем ругая,
более чем вспоминая
(раз... два... три) – убегая от боли.

Гори-гори-молодая шкурка,
лети, лети, человечья щепка,
бывшая царь-девица.
Рвется где тонко, движется как попало.
Мысли негде остановиться
(катись отсюда!) – убегая от боли.

Так устала, не так как вы.
Так устала, не так как мы.

Слова не слова, не словами просила,
даже ведьма в лесу на порог не пустила
(меня не спасли) – зачем просила?
– убегая от боли.

Зеркало радости всех движений
(мир заострился, а сам я не острый)
стало сыпаться, как извёстка,
стало выглядеть, как клеёнка –
жидким и жёлтым.

Дай тогда я буду крыжовник!
Дай я буду стоять на месте!

...По мне ползают, плавают
насекомые-руки, незнакомые-люди.
Вот несут мою голову,
голую, на серебряном блюде.

Путешественнику
остаётся шаг,
остается такое время –
наблюдать себя,
всё внутри раскладывать
по стаканам. Убегая от боли,
падая, падая, проклиная,
я ещё буду

жонгли-ро-вать ягодами...


умывание земли

Из белых водоплавающих рук
в её лицо летела стая уток.
Летели тени тела поутру.

Пока живородящая спала,
живых мальков выплёскивала мгла,
и ясен был янтарный промежуток –
косящий перелив небытия,
и половина их была как я –
из тазика умылась и воскресла.

Пока живородящая спала,
юродивая лысая скала,
покачиваясь в толще поднебесной,
плыла в тазу, как семечко тепла,
как девушка, сияла и краснела.

Пока живородящая спала,
смола, неотделимая от тела,
ей наши очертанья отдала.

В её лицо, туманное от пара,
летели стаи слёз без языка...
.............................

Недолго с нами держится рука
и карта отступающего дара;
мерцание уйдёт одним ударом,
убьёт – одним ударом мотылька
об истинное небо, подтверждая,
что он летел иначе, чем упал.
Отдал бы жизнь... а разве не отдал,
когда живёшь, прощанья не прощая –
а сам не знаешь, что осталось там?

Отдал бы жизнь – но тут подводит память...
спеша размыть рассудок на века,
расходится подводными кругами,
а пОверху мелькает голова.
Она ещё нужна, чтобы не быть,
она ещё нужна тебе твердить
до затверденья чуждыми губами:
«Живущее блуждает между нами», –
и, ничего не чувствуя, любить.


соль земли

Небо меняет кожу, море смывает возраст,
Голос необитаемый будет тебе как остров.
Выглядит одиноко: не создавай людей!
Там и живи до срока. Это Второй предел.

Небо в родимых пятнах, море выходит в космос,
Голос невероятный будет тебе помостом.
Скоро он растворится – так отступает сон.
В море должна родиться, в море должна твориться,
Где же твои границы?! Ты для природы – соль.

ВклЮчишь дельфинью скорость, вытрешь с лица следы
И возродишь не горесть – горечь морской воды.
Будешь ловить кометы с рифмами на хвосте
И забирать предметы, которые не как все.


* *
Когда мне приснится заброшенный сон,
где ты будешь листьями в яме,
а я буду псом?
Когда мне приснится,
когда лебеда
пройдёт половину стены,
неестественно прямо держась темноты на высоком полу,
я буду в подполье сидеть и расти от земли головой,
я буду стрелять и вертеться,
но лица
мои не страшны,
потому что закрыты страницами почвы,
карнизы погасли,
опасные швы на двери заросли.

Когда мне приснится зачесанный набок висок золоченого детства
и место,
где нечем дышать от соседства –
на улице узкой и скользкой, но ласковой –
ведьма и карла,
на камне из парка
стоит восковая минута,
застыла, вмешавшись в нелепую вязь очертаний…

Когда мне приснится
страна, острова, где летают ресницы,
то все мои лица
туда обернутся,
запрыгают крыши : – Слезайте!
Слезятся дома и качели, печалятся чайки.
Я спектром мигаю,
ложусь на окраины клеточной призмы.
Я острая слёзка в подзорной трубе,
я вас вижу в сквозном и лучистом.

Нечистые греются в жерле холодного духа,
Зачем нам дрова, – говорят, – если есть зубочистки?
Они разрубают себя, рассыпают себя на лучинки,
Их дым легче пуха.

Крылатые перья растут сквозь асфальт и становятся старше;
деревья больны не дуплом,
а животным и лиственным слухом
отсутствия родственных веток,

стучится в планету,
стучит по ночам
земля изнутри человека –
он прыгнет в себя, если встретится с ней,
он её никуда не отпустит.

Когда мне приснится магический сон?
Я тоскую по раме,
по ране оконной живой,
сквозь которую видно живое –
любое, что нам не светило,
но держится с нами
и чуть позади.

Когда мне приснится,
что ты проступаешь вокруг,
я кинусь осколками рук
возводить города на кости
и прятаться в них навсегда,
вплоть до счастья разгрома,
до выхода памяти в донное небытие.

Когда я замечу во сне,
что задумчивый край
оградки из прутиков – детиков
детского сада
грозит разрастись до забора и выпрыгнуть вширь, – я сбегу.
Как будто бы выбросить мусор,
сходить в магазин,
согреть свою девочку тёплым куском живота
на линии инея –
только бы глаз не кидать,
не жонглировать или не врать.

… и незаметно скрываюсь от радуги в пятнах,
от жёлтой змеи из наскока –
сама же
её и надула, пустила в щёмящую твердь,
в незнакомую меткую вечность,
в извечную местность
за тёмными сильными реками,
пьющими нас или бьющими в нас,
и когда
увижу всё это во сне,
я пойму,
что мир загорелся не зря.


одно

Птица симург слушает дождь –
к ней вернулось чутьё.
И дождь волнуется, как огонь
в сумерках рощ,
и ночь ревнуется, как любовь,
и всё рифмуется, только тронь,
когда глядит на неё.

Дереву пара влюблённых слов
снится вместо синиц.
На склоне ветра – мокрая соль.
Воздушный мальчик идёт босой
на высоте ресниц.

Волна за волной, вокруг прибой –
черёмуха и весна.
Одна с одной,
одна со дна,
другая едва видна.
Одна напротив – против – одной,
а вместе – опять одна.

Душа с душой,
одной хорошо,
другая едва живёт.
Душа за душой,
oдна, как озноб,
другая, как дон Кихот.
Одной из них хорошо одной,
другой душе – надо стать другой.
Одна убегает,
другая ждёт,
и птица симург для неё поёт,
для неё одной.

Или это душа для неё поёт?
О том, что вместе они – полёт.
Там, надо мной.



прощание людей и кораблей

Её накрыли ржавым одеялом,
позвали в белой паузе рассвета.
Ей виделась калитка из тумана,
ей виделась тропинка из ореха.
Ей встретилось растение кораблик,
дрожит в воде как палочка, как спица.
Скажи: я не могу остановиться.

Она держала на себе лицо,
и падала над зеркалом кромешным,
и заливалась смехом водяным.
Ей виделось всё мертвое живым,
а выше горизонта – где окно –
как вросшие в материю огни,
стояли в ожиданье корабли.

Они молчали, глядя на неё.
Её позвали только попрощаться.

Вода её разъяла до костей,
и ей пришлось найти в себе людей;
cкажи: меня искали между ними,
я буду говорить не за себя.

Мы расстаёмся с вами, корабли.
Мы заблудились в логове земли,
одеты в ямы, скрыты в разговоры.
Скажи: я забиваюсь в эти норы,
чтобы скорей подохнуть от любви.

Сияла преисподняя воды.
Она глаза, как руки, протянула –
и прикоснулась к телу слепоты.

Скажи – я не могу пройти преграду!
Скажи – я только чувствую границу!
Сильнее зренья мучается радость.
Молчи. Я не могу остановиться.

Подпрыгивали камушки внутри.
Теряли очертанья корабли.
Она хотела исцарапать воздух,
чтоб поскорей проснуться от любви.

...стояли на обрыве и смотрели,
стояли и смотрели, как во сне,
а им солярис мысли шевелил,
и мимо сердца пеной пробегал,
и тихо-тихо плакал в животе.


Три перевода с несуществующего.

........Я не могла сделать так, как надо.
Тогда я представила себе, как оно отражается, и сделала отражение.

1.
Утренняя оговорка:
Как я пойду на улицу –
с мокрыми
голосами?

Как верёвочкой завей
я ходила на реке
и у берега по дну
развязала глубину.
зашептало в сапогах.
проступило по ногам,
наступило на лозу,
собирается сказать:
– Я Аланна, дочь реки,
я безвидна и желта,
моя мама – просто грязь,
моё место – стёкла дна
я закрыта на замок,
я прижата к колесу
Я учусь лежать и ждать,
я учусь метать икру,
На окружности весны
я верчусь отважным льдом,
только ямки да пески
заполняются водой.
Я на камушке стою,
но намокли дерева –
жёлтой ниткой на руках
прошиваются слова :
В спину гром,
в живот еда,
в переносицу – вода!
– Я держу тебя в зубах
Я Аланна, мать реки
Это я оборвала
островинки под людьми
Я строительная высь.
тело в пятнах, в голосах,
избирательной мезгой
я проникла в их состав.
Догорает на плечах
огонька десятый слой,
в искажённых тополях
Души просятся на слом.
...Чёрно-чёрный водосвод.
Занавеской круговой
колесо её срослось
с растворимой головой:
– Я Аланна, зверь реки,
скорость ропота преград
Я иду навек, наверх,
я ощериваю взгляд.
............
Города ушли чумой,
огороды проросли,
в половинках пелены
люди в воду перешли.

2.
Ноженька просила могущества –
силу топничать дала
Рученька просила могущества –
силу кровничать дала
Кровушка просила могущества –
силу дружничать дала
донышко просило могущества –
Постой на дне, забудь обо мне.

3.
Из нефритовой улицы раннего времени
я зажигаю каменный фонарь
брата моего Самтыыва

– Расскажи, медовая часть,
что вышло к тебе на пути?
Расскажи, весёлая власть,
что вышло к тебе на пути?

Затерявшись в полях
на ладони открытых веков,
Я собираю каменный хлеб
брата моего Самтыыва

В восходящем жёлтом колесе из бумаги
Катятся мысли, кружатся корни
Дерево пьёт и длится
в сонме летящих нефритовых рук
согнанных с места покинутых рук
брата моего Самтыыва.

– Расскажи, пропавшая весть,
что вышло к тебе на пути?
Никем не ставшая персть,
что вышло к тебе на пути?
На окраинной улице тленного времени
я вынимаю каменный след
я вынимаю каменный взгляд
я вынимаю каменный плод.
Я провожаю в каменный бег
по нефритовой лестнице
скользкие майские ноги…
Страшно мне
за брата моего
Самты-ы-ы-ыва…



Непропорциональный разговор бывшего человека с будущим цветком.

Реплика первая.

Метафоры растений возникают
из пелены, ложащейся под ноги.
Кто видел эту смелость, не сгорит,
а только посопутствует сплетенью
зелёных тел по линии любви.
Они не душат, не щемят, не пахнут,
а только слово, взятое на ум,
запеленают в узенькую форму.
Смятения растений глубоки
и никому не нанесут урона.
…Невмоготу держаться за рукав.
Хотя бы изнутри, хотя бы столько,
чтобы успеть отдёрнуть от себя
одну воображаемую руку;
отпрыгнуться колючками от кожи,
не возродиться в силе притяженья.
Её не существует – и легко...
(когда я выдуваю пузыри
и лопаюсь в распластанном асфальте –
Ты помнишь умеревших без тебя?!)
Перестает удерживать земля.
День запечатан. Поднимаюсь выше.
На высоте стократного скачка
клубятся и смеркаются деревья
Стремительные…(вдох)…
Сейчас они
сольются в злое сомкнутое чувство,
в нетвердый дирижабль-полуцветок ;
Свечение растений безволосых
усиливается, и он дрожит,
он по земле танцует на носочках –
и трескается,
в стебель-керосинку,
в пустую пятку тяжесть набирая.

Я столько лет казалась молодой,
боялась круглосуточных союзов,
Однажды побоялась заплатить –
и оказалась рыночной торговкой,
петрушкой, нержавеющим пучком...
Я сократилась до самой себя
и сохранюсь в рассказах очевидцев:
в заманчивой и тесной пустоте
намечен человечек на пружинке.
Дыхание сжимается. Всё уже
хвалёный долг, всё туже благодарность.
Захватанные нищие слова
покрыты отпечатками созданий,
в печальный хор смешавших языки.
А я – жива внутри полуцветка,
я нить в иголке, зеркало и призрак,
хотя они друг с другом не согласны,
не виноваты и не мимо шли.
Мерцания растений-стариков
не нарушают общего раствора.
Но я тянусь – и остаюсь за краем
изменчивых и зыбких крепостЕй.

…без дома, без поэзии, без формы
разбужен поцелуй всего со всеми.
Морская пена. Участь на рассвете.

Реплика вторая.

Я свою любовь просил
подарить мне НИЧЕГО,
а когда она согласилась,
долго в долгом переулке
в небо лёгкое смотрел.



Стихи без отчаянья.

1.
Украшу тело – большую ветвь,
цветов, как в яблочный пруд, налью.
Стараюсь. Стрелами запасаюсь.
Врываюсь в миг-на-краю.
Вооружённый, идущий вкось
зелёный воздух безмерно бос.
в прозрачно-тёплое оперенье
прячут лица птенцы берёз.
Тело горы и есть её время,
есть её пламень, бремя и детство,
падёшь к ней в ноги или ступишь в темя,
но горы – не зрители человекства,
Когда гора родится из почки,
она прохватывает, как ветер,
горенье её высочайшей точки –
самая лучшая боль на свете.
Она – провидческое круженье,
её восторг и покой движенья
не замечают, какие чары
мне помогают держаться в тайне,
когда, невидимы и печальны
когда, неведомы и желанны,
на страшных опорных столбах – на драконах скалы,
на краешке кончика крылышка острой летучей иглы
кружатся в медленной сцепленной слепи
солнцем простёртые, стёртые дети –
сумерки-зверки,
сумерки-цверги,
сумерки-умерки...

2.
Листья идут, как дожди, сквозняки помогают дышать,
Сходятся малое время и самое время.
Асклепиада танцует рожденье семи покрывал.
Как ты их держишь, горчинка?
Как медленно
в диком захвате травы,
в омуте бледном семи круговых созерцаний
движешься,
как под сиреневой кожей
видно сквозную, неясную, нежную гладь...
Асклепиада танцует свеченье семи покрывал.
Кто ещё станет возможным,
пробьётся звездой-невидимкой,
выйдет в щекотку считалочек, в пух отцветающих сфер,
меньшим, чем семечко, братом
проскачет на звонкой лошадке...
Асклепиада танцует вращенье семи покрывал.
Кто ещё станет несбыточным? Самая сильная жажда
всё же слабее воды, а самая смертная страсть
всё же щедрее, чем жизнь.
Я же – одна оболочка, пугливая склера. Внутри –
меры – удары – порывы дыханья над уровнем моря.
Асклепиада танцует стеченье семи покрывал.
Рано печалиться, скоро ли острое утро
выжжет морщинки в ступнях и проникнет в шаги
своих беглецов
на холмах и равнинах
под сводом семи покрывал.
_____асклепиада сплетается с грубой ольхой,
полумёртвой, с посыпанной снегом короной.


неправильное рондо

Я новость видела в саду.
Она была ещё чужая
и, ничего не содержа,
была похожа на ежа,
который хнычет, расцветая.

Я новость видела в саду.
Она отбрасывала когти,
она отвязывала корни –
и оставалась без корней!
Она не требовала корма
и тем не менее росла.

Я новость видела в телах,
она была ещё смешная.
Когда, над дудочкой играя,
превосходила выше глаз,
под ней плясали грязь и слава.
Я задыхалась и рвалась,
ещё не говоря, не зная,
что новость носится стремглав
и это высшее дыханье –
я новость видела в дверях.

Я новость видела в воде.
Наполним вёдра – бросим вёдра!
зачем хватать её за бёдра,
зачем держать её за горло,
раз новость прыгает везде!

Я новость видела в огне,
но там её не удержала.
Она оставила открытой
печную дверь и побежала,
и, объясняя гераклита,
всё разгоралась на ходу.

Она погасла. Затянулась,
на все застежки застегнулась.
Она ушла, и я уйду.

Я новость видела в саду.

Пока она не отвернулась,
я новость видела в саду.


ДЕВУШКИ ПОЮТ

Дальний монастырь на краю подушки.
Целое немо.
Кружева цветут на его пороге
целое лето.
Девушки плывут на границе пенья.
Каждый рассвет меня превращает
в морскую пену.

Девушки поют на границе сердца,
на просвете острова полудетства,
море прикасается к одеялам,
к их одеяньям.
Если сердце спящее – кантилена,
если нищее – Магдалина,
мёртвое – полумесяц...

Девушки, простые, как дикий голубь,
лёгкие, как отважный промах, –
уходят в омут.
Как тройные зрачки драконов,
уходят в омут.
Остается зиянье звона,
остается намёк полета,
нити, видимые вслепую.
Улетаю без эшафота.
Каждый день меня превращает
в пену морскую.

Если сердце беглое – серпантинка,
если тесное – половинка...
...в пену морскую.

Девушки поют.


* * *
Под солнцем время рек,
легко снимается стеснительная плотность ожиданий
вне старости и скорости земля в бессмертном воздухе шершава, но прозрачна
кузнечики кузнечики цветы и вдруг зима проглянет в сумрачные щели –
под солнцем время рек не замечает, как меняются
летучие сезоны, как немыслимо мерцают времена

Пропало всё что создано в глухие одуванчики, ушло в столетний клевер,
играет, как умеет, это счастье – ничего не выбирать
никто не заболеет не состарится, убийца не войдет и не напомнит
под солнцем день единственный и верный, время правды, время будды, время рек.

Под солнцем время рек, и сердцу хочется прийти издалека по первобытному потоку,
там хриплый тёплый голос создаётся как кристалл, теряет в песне протяжённость неуменья.

Усталость отменяется внутри как неспособная к особому полету,
светло, и неизвестные окрестности божественно-пусты, и голова
не думает о том, кто отрубил ее, стрекочет и щекочет, и летает,
и бездумно чуть заметно повторяет
ну пожалуйста пожалуйста прости меня прости меня прости меня прости меня прости

*
Этой ночью я мотылёк,
моя кожа далёкий свет,
над обрывом тёплый поток,
дальше –
медленный круг,
шаг
с воздушных ступеней,
путь,
который впадает
в тысячешумную ночь,
мать мотыльков

*
посреди атаки сада
шемаханская царевна
на спине лежит как снег

*
шизеглазая ты, узеглазая ты,
пса!
сшить бы тебе глаза на затылке,
пта!
тайный лес будет напротив тебя,
против тебя,
вся!

*
Бурелогий, огнекосый
ожидает на закате,
сто голов закинул в небо.

Ливнегривый, совоокий
из реки выходит ночью,
сто голов шумят в тумане.

Голодревый, глиноногий
босиком стоит не дышит,
наверху сухие гнёзда.

Даль – прозрачные ворота.

*
Утром перловое,
днём молоко,
а вечером неба нет.
Есть пограничье, веер огней,
есть приближенье, книга огней,
взгляд, свечение на окне –
это несвет.

*
зверь-смерть
бог в озере
сосна на берегу
идёт купаться

*
Дракон соответствует силе,
а крот соответствует сердцу,
а нежность как нож по воде
и уже уходит, смотри

*
в городе мёртвых
стенки праздников из воды,
стороны улиц
разделены рекой,
стены, сгнившие до сиянья,
счастье от нищеты:
стали собой,
когда заросли травой.

Выбиты и стёрты оборотовороты
на каждой стене.
Обнимаю углы,
целую пороги.
В упавшем окне
змеятся схватки недорастений,
а их сестра не змея не тень
уже спит на дне
и мчится в бездну,
роняя силы,
глотая сны.
Никто из встречных
не может вынести
её белизны.

Как я сюда попала?
Я здесь была.

...Никто из вечных
не видит её белизны.

*
устал быть столпотвореньем
обернулся белым светом
во все стороны ушёл

*
ранила,
раскроила
скрытые улицы
вот и открылась
рваная рань
утренняя

ночь, со всеми её пожарами,
глубокими странами,
шагами живых оков
ушла

необитаема вода облаков


РЕКА КОПЕНГАГЕН

– Знаешь ли ты, Тембу, – вдруг, помолчав, сказал Мира, – что, если, сажая кофейное дерево, погнуть стержневой корень, оно погодя пустит малые тонкие корни у самой поверхности?
Такое дерево не даёт плода, но цветёт оно пышнее других.
Эти тонкие корни – сны дерева. Пустив их, оно может не думать о погнутом стержневом корне, с их помощью оно живёт – короткое время, но всё же. Или, с твоего разрешения, с их помощью оно умирает, ибо видеть сны у человека воспитанного есть способ самоубийства. Когда ты с вечера не можешь уснуть, вовсе не надобно воображать, как учат другие, длинный ряд овец или верблюдов, входящих в ворота, ибо все они движутся в одном направлении, и мысли твои потекут за ними следом. Думай лучше о глубоком колодце. И на дне колодца пусть в самой cердцевине бьёт ключ, и маленькие ручейки бегут от него во все стороны, как звёздные лучи.
Пусти свои мысли следом за этой водою, не в каком-нибудь одном направлении, но во все стороны, и ты уснёшь.
Когда ты научишь своё сердце делать это так, как пускает кофейное дерево мелкие корни, – тогда ты умрёшь.
Карен Бликсен, «Сновидцы»



* * *
Когда я шла по горе, ползла по горе, и вышла из сил, улеглась и пригрелась,
душа моя полетела выше самых старых вершин,
к духу огромного человека –
я поднималась тысячу лет – достигла края его одежды,
поднималась тысячу лян – достигла края его рукава,
я поднималась весячу лун – достигла края его лица.
Точкой воздуха, мухой кружилась на уровне глаз, господин
мой, вот я, одна из них, тело моё давно уже стало камнем на дне миров,
душа моя снегом ушла, упала на дно миров, дух мой холодом скован и канул на дно,
кто же я, говорю?
дай мне свободу, дай мне увидеть море, разбей оковы.
И он сказал, кто я, и положил меня к себе на голову, и забыла, что я каменею внизу на исходе горы.


РОМАНА ЛИН.
Это дом, где учат. На столе лежат дипломы. Я знаю, что уже и мне подошло время получить диплом, подхожу и перебираю их в надежде найти свой. Его нет. Там лежит диплом Романы Лин.
А диплом представляет собой описание жизни дипломированного, и я про неё читаю. «Романа Лин была нашей гордостью, и умерла в двадцать-сколько-то лет...»
Она сразу же после школы вышла замуж за человека, которого тоже звали Роман, и это почему-то ей испортило всю жизнь, и она ничего не сделала, а просто жила. И я думаю – надо бы узнать о ней побольше, и иду по зданию – вижу, там появилась выставка о ней, на стенде фотографии черно-жёлтые, очень старые, на бумаге тонкой, мятой, я вглядываюсь, чтобы разглядеть её лицо, но вижу только неразличимые уродливые лица, не могу понять, где она.
Подходит человек, неприятный на первый взгляд, и начинает про неё спрашивать. Я всё рассказываю, что знаю, и жалуюсь, что фотографии плохие, а он говорит: давайте я вам сам покажу, и показывает, и они оказываются совершенно другими.
Он рассказывает, что ещё когда Романа Лин была жива, её нельзя было сфотографировать почему-то, и тогда одна старушка придумала: она пошла по железной дороге, пока не стало cовсем пусто, пока не вышла из города, и стала фотографировать её – в её отсутствие, и тогда с рельсов взлетел совершенно белый поезд и стал как летающая арка... и он мне показывает эту фотографию, и я поняла, что это – она, что она – такая, а человек этот – её муж.
…и чем дальше, тем лучше я понимала, что такое Романа Лин, и потом догадалась, что она вообще не умерла. То есть умерла, но всё ещё тут; она чувствуется в воздухе, и поэтому человек так плачет безутешно, что он её везде видит – но она всегда недоступна. Её можно знать только через намёк её отсутствия. Она никогда не бывает рядом.


РЕКИ И ДЕРЕВЬЯ.
Голос говорит: "Из рая текут реки". И показано – небо, а в нем облака – как обыкновенные, но только водные, и радуги, и видно, что они – текучие и струятся.
А голос говорит: "Реки текут из рая. А деревья растут в аду". И показано: огромная чаша земная между горами... и оттуда вырастают деревья, и с высоты видно, что они – растут. С огромным усилием.
Есть существа-реки, назначение их – делиться избытком. Они текут, потому что не могут не течь, у них – необходимость отдавать, оно само льётся.
А есть существа-деревья, у них нет изначальной силы, какая же сила в семечке? но у них – необходимость прорастать, чтобы сгладить и скрасить всё, что без них ад.


ПЕРСТЕНЬ
Человек попал в лапы двух демонов – мужского и женского.
Демоны утащили его за черту – туда, где они живут.
А он нашёл там перстень знания нечеловеческих языков – но так и не успел его надеть на руку... осталось только впечатление, флюиды какие-то от этого перстня – смутное воспоминание, что он слышал гул и щебет всех нечеловеческих языков, и что нет ничего прекраснее... А потом его оттуда вытащили, а у дома сняли крышу.
А когда на что-то оттуда попадает солнце, то оно переживает трансформацию.
Он всё ходил, ходил в развалины, и каждый камешек, каждый уголёк держал в руках... он хотел понять, что из них было его перстнем.


РЕКА КОПЕНГАГЕН
В длинном путешествии путь преграждает река Копенгаген, её не перейти и не переплыть, и мы идём вдоль до последнего предела, но и там путь пересекает она же. Мы не можем перейти, целые области отрезаны от нас и недоступны, но, даже отступая, я знаю: что-то поможет.
Возвращаясь, идём под сводами, серый бетон, серая вода. С одной стороны стена тоннеля, с другой – река Копенгаген, поражение, медленное бегство в сумерках.
И тут – навстречу нам по воде шлёпает маленькая тёмно-серая бабулька. Она соглашается перевести нас через реку, говорит: «Только идите точно по моим следам», – и выводит нас туда, куда не попасть, шаркает по воде старыми тапками. Доводит нас до нашего дома, и сидит с нами, пьёт чаёк. Она совсем маленькая, волосы короткие – как ребёночек, и грустная, потому что всегда ходит и ходит по воде реки Копенгаген. Уходит. Мы кричим ей в спину – подождите! Давайте послушаем музыку! Но она уходит, и музыка начинает играть сама с собой, сама собой, но не о себе, а о ней.
Потом кто-то говорит, он видел, как хмурая бабулька шла по реке под дождём в обратную сторону.


ВСАДНИКИ АПОКАЛИПСИСА И КРАСНЫЙ САРАФАНЧИК
Вечер переходит в ночь, я гуляю с кем-то. Объявляют воздушную тревогу. По небу медленно ползёт огонь, и мне кажется, что ничего не случится. Я ложусь у стены дома, вижу сквозь городскую полынь тихое небо. И тут мне говорят – в этот дом попала бомба, его уже нет.
Сможешь представить, что ты жива? Да, и я бегу к своему собственному дому, он по соседству, только в арку войти. В арке темно, и вдруг сквозь темноту навстречу мне является горелый всадник. Он весь сгорел, только форма держится на душе, пепел и искры сохраняют память о нём. Душа ещё тут, она тащит на себе заживо сгоревшее существо. Летят горелые птицы, и я понимаю. Это и есть всадники апокалипсиса – души, скачущие на мёртвых телах.
Подхожу к своему развороченному подъезду.
Что делать – ведь там была Сестра?
А она выходит навстречу, бледная, невредимая, молчаливая, в красном сарафанчике.
Не могу подойти к ней. Красный сарафанчик. Красный сарафанчик. Красный сарафанчик из огня.


ДЕВОЧКА
Я попал в руки к врагам. Они привели меня в маленькую дрянную избушку и сейчас убьют. Я сажусь на нары и смотрю в низкое окошко. Сейчас будут убивать. В окошке видно, как идёт и смеётся по тротуару девочка. Она прекрасна. И я думаю – нет большего счастья, чем увидеть её взрослой, это – совершенная красота, и каждый миг смотренья на неё счастлив.
Но она уже скрывается, в окне пусто, сейчас меня
убьют. И тут снова девочка, она идёт обратно.
Она взрослая! Больше нет ничего, кроме счастья.


ПАНТЕРА
Один человек предал другого и не пришёл тогда, когда должен был прийти.
И тогда вместо него пришли враги, и напали на того человека, и пытали его, и измучили до нечеловеческого состояния, но не убили.
И тогда, когда он лежал, умирая – он понял, что теперь он не человек, а пантера.
И он встал, и пошёл, и был пантерой. Он не изменил человеческий облик, но вёл себя не как человек. У
него появилась особая сила – он жил в мире без дверей, для него ничего не было закрыто. Когда он шёл куда-то, двери дрожали и открывались ещё до того, как оно подойдёт близко.
Это предыстория, которую я увидела в кино.
А потом моя дверь задрожала и открылась, и на пороге стоял окровавленный человек, и он сказал: я пантера, я пришёл убить тебя – он рычал, морщился и облизывался.
Он сказал, что это я отдала его врагам и сделала пантерой – но я не могла сообразить, я это или не я, потому что страх поразил меня. и я стала бегать внутри дома по кругу и закрывать двери, но он бежал за мной, и двери открывались.
А потом я перестала бегать, пошла в направлении, обратном своему бегу, и мы столкнулись лицом к лицу. Я говорила, что я его не предавала, только это и повторяла. Но он потерял дар речи, и только рычал и корчился.
А потом мы договорились – если я настаиваю, что я его не предала, то я должна пойти в заложники... как будто бы дикие кошачьи звери иногда не сразу убивают жертву, а сначала её приводят к своему дому, и она там остаётся, пока зверь не решит её убить. И я соглашаюсь пойти в заложники. Пантера ведёт меня к себе, там логово, я остаюсь снаружи.

Однажды я просыпаюсь утром, и чувствую, что меня тянет домой.
Прихожу в свой двор, и думаю: если кто-нибудь выйдет и увидит меня, как я им покажусь? грязная такая.
А с крыши капает капель, такое солнце, и я подставляю голову под капель, и мою волосы.
Из дома выходит бабушка и не понимает, что я делаю, а я ей всё рассказываю.
Она говорит: пойдём, ты должна войти домой. Пантера сейчас придёт, но я закрою дверь, он не войдёт.
Я совершенно точно знаю, что дверь не преграда, но иду в дом, спокойно знаю, что мне нельзя сбежать. Что невозможно убежать.
Иду по лестнице, совершенно одна. И тут откуда ни возьмись – появляется мужчина. Он стоит и смотрит на меня, и я чувствую в нём что-то странное... и появляется мысль: что пантера – это он, а не тот, который меня преследует. А тот – поддельная пантера. И когда я это понимаю, мужчина говорит: Иди, иди, закрой за мной дверь, не смотри... я чувствую, что
в подъезд уже входит тот, кто за мной охотится.
Я вхожу за дверь, и из-за двери потом, осмелившись, подглядываю... там творится невероятно что, в подъезде стаи волков, в воздухе какое-то....непонятное... и лежат обглоданные остатки того, кто пришёл меня съесть. А настоящая пантера уже исчезла.


БАРУКА
Сижу в деревянном доме и вижу, как приближается Барука, женщина-волчица, полнолунный оборотень. Она подошла к двери и стала проситься внутрь. Я знала, что она меня убьёт, и всё время говорила: "Ты не можешь войти," – и она не могла войти, но билась так, что дверь выбила, но и в дверной проём не могла войти. Она говорила: "Впусти меня, я буду другая, я изменюсь, и меня будут звать Дельфинчик", – но я её не пускала.
До рассвета я выглянула за дверь, и там больше не было волчицы, там лежала старая собака с вылезшей шерстью. Но я всё равно сказала: "ты не войдёшь". А она всё-таки вошла и, пока шла к мисочке с водой, становилась щенком. Щенок попил воды и заснул, а когда взошло солнце, на этом месте лежал кудрявый тёмный ребёнок и улыбался во сне.


ОБЛАКО
Существует нечто, которое выглядит как невидимое облако, но им не является. Оно проявляет себя, организуя движение птиц: в центре птицы неподвижны, а вокруг центра летят, образуя круг – но они тоже неподвижны, летят не сами, их влечёт сила этого Нечто, которое не является облаком. Я думаю: чтобы познать это, нужно быть там, среди птиц. Взлетаю, меня
несёт та же сила неподвижного движения, что и птиц – и оказываюсь в круге, в том же самом, где птицы. Понимаю, что, двигаясь по кругу, они – оказывается – стремятся к центру, а их неподвижность – последняя стадия приближения, приближаюсь, приближаюсь, в страхе просыпаюсь, опять стою внизу, на болоте, ноги у меня птичьи.


РИТУАЛ
Встречаем девушку с красивейшим белым конём, и сразу же, на наших глазах, коня у неё уводят, крадут. Девушка сразу умирает.
Она умирает долго, и мы успеваем спросить у неё: почему так странно – коня увели, и она сразу умирает?
Она, прежде чем ответить, спрашивает нас: единственные ли мы дети у наших родителей и сколько им лет (смогут ли они родить себе ещё детей?)
– Почему ты спрашиваешь?
– Потому что после того, как я вам расскажу, о чём вы хотите знать, вашим родителям лучше забыть вас и родить себе других детей для утешения.
Она рассказывает нам о ритуале, и, слушая, мы проделываем его. Ритуал заключается в том, чтобы отрезать себе четыре пальца на левой руке, отрезать и приставить обратно. По внешнему виду ничего не заметно, но пальцы отрезаны. И после этого в жизни будет всё, что пожелаешь, но с особым условием: всё, что у тебя есть, тождественно этим отрезанным
пальцам. Если что-то будет повреждено, то сразу же разрушится и всё остальное – и жизнь твоя прекратится.
После проведения ритуала я – мужчина. У меня есть две дочки-близняшки, большой дом и огород, в котором растут мои любимые растения. Я сижу у окна. Вдруг в огороде появляется огромная, лохматая коза со странным лицом и начинает топтать грядки. Я понимаю, что если она доберётся до Особенной Грядки и повредит её, то я умру, и дети мои умрут, потому что
это – повреждение отрезанных пальцев. Я боюсь выходить, потому что боюсь козу. Но ждать смерти ещё страшнее. Выхожу и начинаю какой-то палкой гонять козу. Она прыгает выше моей головы и страшная. Потом я хватаю козу за шею, и она превращается в женщину. Женщина выходит за меня замуж. Я доволен –жизнь не повреждена (однако, пока коза прыгала, она задела особенную грядку, и как результат – у моих дочек-близнецов повреждена дикция).
Прошло десять лет. У меня на душе покой. Мне кажется, что я сделал очень большое, важное дело, когда вышел и обуздал козу. Она стала мне доброй женой, и единственная угроза моему бытию превратилась в его поддержку. Я сижу, довольный, и думаю об этом. Мимо идёт моя жена в платочке, с добрым лицом, несёт горшок с борщом. Проходит мимо и, стоя спиной ко мне, оборачивается. Её лицо
исчезает, и там, на человеческой фигуре, в платочке, появляется огромная сатанинская морда козы. Потом она уходит. И я сижу в страхе без движения и
понимаю, что это была только отсрочка, притворство. Сейчас она пойдёт и сделает то, что хотела – убьёт мою жизнь. Я ошибся.


ЛАБИРИНТ
Пчела сидит на глазу, вцепилась и не кусает.
Не могу её оторвать. Голос: «Лабиринт».

Есть где-то лабиринт, лабиринт на зелёных холмах, воздух там состоит из призм, из пропускающих и запутывающих воздушных зеркал и дверей. Когда я очутилась там, на угрожающих мне холмах, я увидела в двух шагах от себя моих друзей. Они сидели так близко и говорили обо мне: "Да где же она? А, вон там!" – и показывали друг другу далеко-далеко, а
я была рядом. Хотела пройти, видимость была идеальная, как будто между нами ничего не было... и не прошла. Стала обходить кругом. Лабиринт гнал меня всё дальше и дальше от них, и я вспомнила: что я могу идти к ним десять лет или сто лет... и что лабиринт НЕЛЬЗЯ ПРОЙТИ. Возможно, выпустят. Но сам не выйдешь.
Но я нашла способ двигаться. Воздух создаёт перед тобой развилки, в нём как будто маячат невидимые зеркала на дальней границе зрения – это разветвления. Надо закрыть глаза и спросить себя: куда? Тогда правильная развилка сама тебя забирает. Как только я поняла, как нужно двигаться, сразу же оказалась за столом на веранде дачи. Там шёл весёлый разговор о Лабиринте, и я сбилась – подумала, что это книга, и начала спрашивать у умного пожилого
мужчины, кто написал её. Он в ответ ничего не сказал, а взял нож и стал вырезать фигурки из сыра и хлеба. Я подумала, что фигурки будут буквами, и я по ним прочитаю имя автора. Но было не так: человек завернул все фигурки в полотенце, дал его мне и сказал: – Пойди в гостиницу, на третий этаж, и пройди все двери насквозь – там будет лабиринт.
Я пошла, и прошла насквозь всю анфиладу. В конце этажа увидела те самые невидимые зеркала из воздуха, и воздух дрожал и мреял мне навстречу – и затянул, как пылинку. Что было потом, не помню. Я была в лабиринте. Больше не было зелёных холмов, только абсолютная темнота, одиночество, ложность и бессмысленность продвижений. Так продолжалось очень
долго, казалось, что я не только состарилась, но и умерла. Через бесконечное время я почувствовала, что что-то держу в руке. Это оказалась фигурка, окаменевшая, когда-то сделанная для меня из сыра и хлеба. Фигурок было много, все они нанизаны на верёвочку в такой последовательности: рыба – кошка – рыба – рыба – свинка – рыба – рыба – петушок –
рыба – заяц – рыба – рыба... цепь не кончалась. Я шла в сером свете к двери на противоположном конце комнаты, перебирая фигурки одну за другой. Когда я прикасаюсь к фигурке, она оживает и хватает зубами голову предыдущей фигурки, начинает её грызть.
Я продвигалась, держась за фигурки, в сером предбаннике, к двери. Там стояла женщина.
Она сказала: – Сейчас тебя выпустят. Ты была нашим гостем, поэтому провела здесь тридцать лет.
– А как же те, кто пришёл не в гости? – Вот они, – показала она на окаменевшие фигурки, а они всё отчаяннее грызли головы друг другу, замыкаясь плотнее и плотнее. Женщина открыла мне дверь и сказала: – Предупреждаю. Когда ты будешь беременна, ты вернёшься сюда навсегда.
И открыла дверь.
Человеческая жизнь после лабиринта казалась такой странной, как будто была уже не для меня. Я двигалась мутным обмылком по дну быстрой весны и не могла отойти от ужаса. Лишь бы никогда не вернуться туда – а ребёнка можно ведь и усыновить, правда?
Что делать, куда идти, я медленно ходила по городу и пришла к той самой гостинице, где когда-то вошла в лабиринт. Встретила там плачущего мальчика, стала утешать, разве не может он стать моим ребёнком? Но гостиница рухнула, я вытолкнула мальчика из-под обломков, а сама стала долго выбираться из-под руин. И выбралась, но это была уже не я, а грудной ребёнок.
Люди собрались вокруг него, сталиговорить: «Смотрите, она спасла мальчика, вот молодец», и я подошла потихоньку посмотреть, какая я стала, а ребёнок лежал на руках и улыбался, не умел ещё говорить. Вокруг деточки стояли добрые люди. Но сзади подошёл тот, чьих шагов не слышно, и никто не разглядел его рук и лица. Он протянул ребёночку подарок – виноградку на иголочке, и воткнул её девочке за ухо, как награду, как медаль. Добрым людям стало
казаться, что девочка засыпает, ведь они не поняли, что в ней сидит иголка того, кто ходит неслышно, и только я видела всё, как есть. Ребёнок закрывает глаза насовсем, у неё зарастает рот, – это я возвращаюсь в лабиринт.
Последнее, что я успела увидеть: когда меня выпускали из лабиринта, я уже была беременна.


АТМА
Есть такая местность – атма. Она отличается тем, что по ней ходит вода и затапливает новые и новые места, а люди должны собраться и за несколько часов до прихода наводнения сбежать.
Так они и живут – нет постоянного дома, они никогда не знают, где окажутся и сколько там проживут. Там совсем нет зелени, она не успевает вырасти. Когда я проезжала там, то слышала разговор. Кто-то объяснял иностранцу: «...и единственное, на что можно рассчитывать – вот посмотрите вглубь – там остатки дома, а рядом лежит твой скелет и скелеты твоей семьи, это всё, что есть, это твой вечный дом в желтой грязной воде».
Там я родилась и жила, и потом мне стало нужно куда-то уехать, я пошла на остановку плавучего троллейбуса, а по пути вспомнила, что у меня есть сын, хотя я не знаю, кто его отец... сын, странный мальчик. На нем лежит проклятие: если кто-то ранит его стеклом или хотя бы воткнет стекло в его одежду или сумку, то он начнет слышать в ушах звук тонких колокольчиков,
чем дальше, тем сильнее, и потом весь уйдет в звон, растворится, умрёт. И он рассказал другим мальчишкам, что с ним может случиться, а они из любопытства решили это сделать – чтобы потом посмотреть, как он будет рассыпаться на колокольчики. Но он не сказал им, что именно надо для этого сделать, и они пробовали разные способы: били его, поджигали на нем одежду, окунали его головой в лужи... они не знали, что нужно стекло. Когда я уходила на остановку,
чтобы уехать, и увидела, как его бьют, и вспомнила, что это мой сын, и, кажется, сразу сказала это всем, кто вокруг, а они мне не поверили. тогда я придумала себе мужа, сказала им несуществующую фамилию нашей несуществующей семьи, и мне поверили, но не до конца.
А мальчик сел со мной в троллейбус, и мальчишки за ним. Он меня совсем не узнавал, да и я не помнила его; мы проезжали мимо почтового ящика – он был привязан к дереву, торчащему из жёлтой воды, и мне люди в троллейбусе стали говорить: – Загляни в почтовый ящик и покажи нам, что тебе пришло письмо от мужа. Я же знала, что нет ни мужа, ни письма, и подумала, может, стоит сделать вид, что я и правда жду, заглянуть туда, расстроиться и начать жаловаться? но передумала и им всем грубо так ответила: – Я не жду никаких писем. Мне никто не пишет.
Так мы и ехали. А потом я услышала, что кто-то, к кому я стояла спиной, начал вслух рассказывать историю моего сына. Сейчас он скажет, как можно его убить. Я просила его замолчать, и он замолчал. Теперь мой сын достался ему, а мне осталось сойти прямо в воду или поехать в другую сторону, но этот человек меня удержал. Он такой черный, холодный и удержал меня тем, что сказал: ты сама во всём виновата.
Из желтого залитого водой пространства оказались перед узким выходом куда-то. Мне сказали, что это город на побережье, там растут деревья, там желтый теплый песок. Почему же тогда все, кто живёт в атме, не бегут сюда?!. мне ответили: – Тут надо очень дорого заплатить за вход - всё, что у тебя есть, поэтому сюда попадают очень немногие... А за меня заплатил
чёрный мужчина, который не выдал тайну моего сына, и я прошла туда, с меня ничего не взяли.
В городе обстановка гастролей или театра, по стенам развешаны красивые ткани, уютно и спокойно, и в то же время – непрерывное ожидают праздника, события. Там я и вспомнила, кто отец моего сына. Им оказался змей. И ребенок тоже оказался змеем. Они очень красивые и не злые, но они меня не знают, и я последний раз осталась ночевать в городе, ночью я сплю на громном змее, а сверху, на боку, лежит мой сын – змеёныш. Утром я уйду обратно в атму и
буду жить там среди воды и желтой грязи.


УБИЙЦА
Идёт по улице в сумерках женщина, она убийца – и встречает трёх людей. Она идёт, такая красивая, и их совершенно не боится. Они на неё кидаются, душат ее на траве резиновой веревкой, топчут ногами. Я думала, она уже умерла, а потом вижу, как она, полуживая, подходит в темноте к дому, там живет её друг, она стучится и просит ее спрятать, он ей
открывает, и тут из темноты выступает старуха и говорит: – Давно тебя поджидала! – тащит ее в комнату. Комната плохо освещена, там лежит тело отравленной девочки, ее как раз вот эта женщина и отравила. Старуха хватает женщину за волосы, говорит: – Пригнись, оденем венчик, – одевает ей на голову что-то стеклянное, с острыми осколками, и начинает какой-то обряд... не то она отпевает ее, не то венчает с трупом, не то с сатаной... слова – непонятные, стены комнаты крупнокаменные, сырые и темные, старуха пламенем огарка чертит на стенах знаки, но их не разглядишь, потому что темно. А потом она отпускает женщину, и та бежит домой, дома
задергивает шторы, моется и хочет заснуть, но как только она засыпает, открывается дверь, и отравленная девочка, совершенно живая и с улыбкой входит в комнату и говорит: «Госпожа, вам нужно спать не здесь. Засните под водой!» Женщина, конечно, просыпается... от бессонницы она чуть не сходит с ума, но ей не дает ни минуты поспать приходящая девочка. Женщина начинает слышать голоса, они не дают ей ни секунды побыть в тишине...
Два варианта развязки:
В одном – она опять засыпает, видит девочку и
говорит: «Отведи меня туда, где можно заснуть», – берёт её за руку и уходит... рука у девочки очень теплая, девочка улыбается.
По-другому – она хочет уехать из города, выходит из дома и начинает двигаться к вокзалу; и всё время видит на лицах прохожих взгляд девочки... не то чтобы глаза похожи или ещё что-то – а девочка смотрит на нее глазами других людей. Потом женщина садится в трамвай, чтобы доехать до вокзала. Она стоит в хвосте вагона и уже успокоилась – и тут чувствует, что от
первой двери на неё смотрит кто-то, это взгляд девочки, трамвай сейчас упадет с моста... чтобы она всё-таки уснула... под водой... кричит, выпрыгивает в дверь и летит в воду.


ВВЕРХУ-ВНИЗУ
я решила узнать, какая самая высокая точка и какая самая низкая...
и полетела вверх,
но оказалось, что в открытом воздухе я не летаю, мне надо за что-то держаться,
хотя бы взглядом
там стояла высоченная деревянная башня,
желтая, свежевыструганная, вся такая красивая,
лестницей наружу
я полетела, держась за лестницу взглядом,
и долетела до вершины,
а там площадка и сиденье, я села,
и тут появился страж высоты,
тряпочный волк с ситцевым ружьем,
и лишил меня способности летать,
и я почувствовала, как подо мной шатается неустойчивая башня,
а лестницу он вывернул наизнанку,
так, чтобы каждая новая ступенька
не выдавалась вперед, а наоборот, уходила назад, вглубь,
по ней нельзя было спуститься...
тогда я поняла, что мне надо вернуть себе способность летать,
а для этого надо набраться духу и взлететь над самой высокой точкой моих возможностей,
не держаться ни за что, спрыгнуть с башни вверх
и я ушла вверх,
а потом спустилась, чтобы найти самую низкую точку отмеренного мне пространства,
внизу был лабиринт
ходили люди
но они скорее не ходили, а принадлежали к определенному сантиметру, моменту лабиринта
и только
мелькали мне навстречу,
и каждое лицо было не то, что мне нужно.

А потом я наконец увидела человека, который имел отношение к самой низкой точке мира,
я все время проходила мимо того клочка пространства, на котором могла его увидеть, он
мелькал и
растворялся в воздухе,
потом я все-таки поняла, где надо остановиться, чтобы увидеть его,
и он проявился в темном узком коридоре,
старый, лицо серое и парализованное
он говорит:
Не связывайся со мной,
уходи, пока можешь.
А я не могу уйти,
потому что чувствовала силу взаимосвязанности,
больше, чем родство,
сильнее, чем любовь,
ближе, чем близнецовость,
и говорю: нет, я не уйду.
И тут же понимаю: ЭТО И ЕСТЬ низшая точка моего спуска...


НОВАЯ ЖИЗНЬ
Всё начинается в Америке. Я присутствую при том, как президент открывает что-то – то ли проект, то ли сундук. Вижу, как он боится, весь серый, в морщинах, трясётся от страха. Он не открывает, но раздаются аплодисменты, как будто открыл. Я – человек, близкий к президенту, меня интересует только он. Америка настолько неправдоподобна, что это видят даже её
обитатели. Всех людей там настигает эпидемия. Болезнь называется кристаллизация. Это бывает, когда человек застывает в одной из форм своей жизни и больше уже никогда не мыслит, не делает ничего другого. Я вижу мужчину, который посадил себе на голову ребёнка и кружится с ним. Сначала я думаю, что они счастливы, что они так играют. А потом понимаю,
что это последняя форма их существования. Мужчина вечно кружится, мальчик вечно тянет руку вверх – у них кристаллизация. Я вижу, как люди вверху прилепляются к потолку и ведут существование, как осенние мухи. Кристаллизация наступает. Я ловлю себя на том, что президент ходит по комнате, и я концентрируюсь на его ботинках и следую за ними, больше ничего не вижу. Остаточным сознанием я вспоминаю, что так проявляется одна из
разновидностей кристаллизации. Когда больной не может сам кристаллизоваться, он находит кого-то и кристаллизуется на него, повторяя все его движения всю оставшуюся ему жизнь, если это ещё называется жизнью. Я чувствую, что у меня нет больше жизни, а есть только узкое пространство – на шаг чужих ботинок. Но тут меня вырывает из кристаллизации страх – почему мой президент всё время ходит, не останавливаясь, по одной и той же комнате? я боюсь, что у него тоже – кристаллизация. Вырываюсь. И президент тоже вырывается – его смертельно напугала шоковая мысль, что я догадалась – что он заболел. Он бежит от меня в другую комнату. Я – за ним. Он останавливается у двери. Я вижу, что изнутри он "поднимается", как тесто – и скоро прилепится к потолку между людьми-мухами. Я звоню куда-то, умоляю, чтобы пришёл врач и спас президента. Никто не отвечает. Когда я опять смотрю на президента, он
больше не раздувается изнутри, он опять бежит, отталкивая меня. У него лицо и волосы молодой девушки. Я понимаю, что мне тоже надобежать. Выбегаю за ворота. За мной бегут несколько убийц. Но они меня не догонят, потому что я опять кристаллизовалась – на этот раз в бег. А кристализованный бежит намного быстрее, чем обыкновенный человек. потому что он ни на что не отвлекается – у него нет никакой другой жизни. Убийцы почти сразу же отстают. Но один из них тоже попадает в кристаллизацию. Теперь он всегда будет бежать за мной и не видеть ничего, кроме моих следов и подошв. Но зато он уже не убьёт меня. Моя обувь – всё, что осталось от его жизни. Поэтому он в каком-то смысле меня даже любит. Я смотрю на себя сверху. Я вижу, как я бегу, и бегу, и бегу. И ничего не чувствую, мне только нравится, что у меня волосы собраны в хвостик. Ко мне прилепился бывший убийца. Он ничего
не соображает. Как и я. Мы вбегаем в Иркутск. И тут я понемножку начинаю оттаивать. Потому что понимаю, что здесь все поражены другой болезнью. Если в
"америке" было поражение поведения людей, то здесь поражены желания. Я вижу мужчину. Он выглядит, как клоун. У него всего по два. На голове шапки, в руках какие-то две одинаковые штуки, за собой он тащит двух девочек. Он их коллекционирует. Он коллекционирует всё, что по два – в том числе и живое (он не понимает, что живое, что неживое – он Коллекционер). Каждый здесь поражён какой-то манией. Я выхожу из кристаллизации оттого, что вижу взгляд Коллекционера. Рядом со мной стоит какая-то девушка (или это я–наблюдатель рядом со мной-кристаллом?)... нас двое. Он приближается. Он опасен. Я бегу через дорогу и чувствую, как в меня постепенно
возвращается человеческое. Думаю: ведь, оказывается, мы действительно живём перед апокалипсисом. Потому что то, что происходит с человеком – это полное уничтожение человеческой природы. После этого не может остаться ничего. От этого мне почему-то
становится легче, и я понимаю – надо пойти домой. Город весь полон страшными человеческими остатками. Опасно идти. Я поднимаюсь в свой подъезд. Там стоит почтовый ящик, в нём много писем, я хочу их достать, но чувствую, как ужасно пахнет всё вокруг. Выходит сосед, говорит: у вас тут мерзость запустения. Я не понимаю: ведь дома должна оставаться мама... захожу
домой, вижу свою любимую комнату. Там всё изменилось. На всё – не только на стены, вообще
на всё – наклеены кусками и складками жирные новые обои, всё ярко и противно. У стены сидит мать и нечеловечески, алчно, самодовольно, безумно хихикает.


ЮГ
Есть маленький юг, на нескольких человек. Море там мелкое, гладко, скалы – как очень большие камни, деревья с человеческий рост, в мелкую кучерявинку, яркие, как детские игрушки, трава микроскопическая, тоже кудрявая. Лежу я на этой траве, а ногами в жёлтый песок упираюсь, приходит некое некто и высыпает мне под правый бок огромную уймищу персиков и абрикосов... я их – не поверишь – ем, а потом идём гулять в город, в нём всего одна улица, вымощеная булыжничками, и видно, какие они старые, добрые, и домов меньше десяти, и все они тоже древние, а улица выходит к мелкому, по колено, заливу, а в нём – в самой воде, стоят маленькие-
маленькие церквушки, и от одной к другой – плавучие мостики из старого, лёгкого дерева. В церквях этих никто не молится, потому что никого и нет, в них пусто и тепло.


ВАЛЕТ
Я в капсуле. Похоже на больницу, ходят в длинных одеяниях унылые больные женщины. Как выбраться? Первый ответ: оденься в серебро и сядь у ног больной женщины по имени Мария.
Тогда за тобой придут, и станешь ты помощницей Мессии. Так я и делаю, не интересуясь другими вариантами.
За мной приходит тихий, скромный, деловой юноша, его зовут Валет. Он выводит меня из капсулы во внешнюю темноту. Я спрашиваю в предвкушении:
– Ты знаешь, как всё со мной будет?
– Знаю. Но тебе скажу только главное: будет очень плохо.
Из тьмы он проводит меня в красивый мир. Я там живу, но нет ни Мессии, ни других; мимо меня, мимо проходят красивые люди. Только Валет иногда заходит, улыбается мне. Однажды он сказал: "Всё кончено. Скоро тебя убьёт король!" – "Как это?" – "Он не хочет тебя убивать, но он позовёт тебя к себе, и ты не ответишь на его вопрос, вот тогда он убьёт тебя". Я не понимаю, что происходит, и не хочу умирать. Спрашиваю Валета, как избежать этого. Он говорит: есть много способов – надо найти чудесную вещь, и король не убьёт.
Какие это вещи? Серебряная лягушечка с ноготок, или огонь, растущий, как верба, или глаз дикого ниоткуда. Но как я ни кидаюсь на поиски, поиски бессмысленны. Всё-таки нахожу лягушечку размером с ноготок, но она сразу же проваливается между половицами.
Зовут к королю.
Перед тем, как пойти к королю, я бегу к Валету. Что делать?
– Есть ещё последнее средство. Нужно прийти с часами, на которых всегда без десяти пять. Я дам их тебе – тогда всё будет хорошо.
Валет достал часы и прижал им стрелки, чтобы время не ушло дальше, чем нужно.
С этими часами я и пошла к королю.
Когда двери открылись, я сразу стала падать взглядом, потому что посередине зала была огромная пропасть без дна. На узкой полосе пола вокруг пропасти стояли многие люди, а перед рядами расхаживал огромный король. Он задавал каждому всего один вопрос. Человек молчал, и тогда король говорил ему: "Бросься вниз", – и человек кидался в пропасть.
Бросься вниз.
Бросься вниз.
Бросься вниз.
Никто не сопротивлялся.
Король подходил всё ближе, и я постепенно понимала, что мои часы показывают не то время.
Они не спасают. Они не те.
Что он спрашивает??? Я не могу даже понять его вопросы!
Бросься вниз.
Нет.
Я встаю и выхожу из зала, не собираюсь я бросаться! За моей спиной один за другим прыгают в пропасть люди.
Снаружи пусто. Красивые люди идут мимо, меня для них нет, они шелестят, как конфетные фантики. Зеркало – в нём я, вся в чёрном, за мной стоит Валет. Лицо у него испачкано чем-то красным, линия губ перечёркнута. Он уводит меня, улыбаясь.
Теперь я всё поняла.
– Валет, скажите, Вы мой палач?
Он кивнул головой.
– Что Вы сделаете со мной?
– То, что сказал король.
– Это будет прямо сейчас?
– Нет, когда будет июнь.


МУРАВЬИ ЗЕМЛИ
Мегалитическая лестница спускается с обрыва. Слишком прозрачный воздух, он искажает расстояния, размывает очертания предметов, не отличить, где вода, где небо, где горы, где синие облака. Каждая черта, проведённая определённостью предмета, сначала вибрирует, потом исчезает. На далёком расстоянии непонятно, кружатся над берегом чайки или огромные белые бабочки.
Линии берега не видно. Когда линии берега не видно, становится понятно, что вода не глубокая, а высокая. Она сила, направленная вверх, но не лёгкая – она кажется огромной и разумной – невероятная летающая тяжесть. Всё время ветер. Наверху плато, там живут суслики и цветут незабудки, или живут незабудки и цветут суслики, незабудки очень маленькие, у них
совсем нет стебля, только маленький глазик, выглядывающий из земли.

Когда моё желание исполнилось, я очутилась на дороге.
По левую руку – стена восходящей воды, по правую – отвесные ржавые скалы, внизу – камни из серого сумрака. Насекомые под ногами, они ползают, ползают – а их крылатые насекомые девушки....
Всё это были муравьи земли.


Ллес
Гроб малины, осенний дол,
воздух – ягодных красок скол,
дом одного дня.
В безлюдных странствиях, высоко
в безлюдных пространствах дышать легко,
да будет соломенно и легко
тому, кто ходит внутри ходьбы,
быть внутри бытия.

Чудо, глиняных линий сон,
безымянных движений сонм –
нет в нём ничего, ничьего.
Тут места не от мира сего,
ничуть глухая, нездесь.
Дайте мне сказать, что хочу –
я люблю единственный лес,
я всегда узнаю его!
Если надо сказать люблю –
я это листьям скажу,
я их, как детей, наряжу,
я вас над землёй провожу,
удержу на ветру,
не пущу ходить босиком.
Двор малины идёт на слом.
В чаше чащи последний жук.
Выше, дальше! – исходит звук
свЕрх его изводящих струн.
Возле пагоды, видишь, вьюн
родников оплетает хмель,
отпускает сухую плеть,
не хотим ни о чём жалеть!
у бессмертья висит крыло,
если сломано, то назло:
нелетучая будет петь.
Я гляжу сквозь природу глаз,
я ищу единственный лес,
но он всё уходит в доль,
движется по любой дуге,
оставляет в моей руке
острый след своего венца –
я рада держать эту боль.
Какого я рода?
Ты лиственница.
По виду вечность, по цвету смерть.
Осенью стоишь без лица,
не на что смотреть.
Я скитаюсь в предверьях, а в дверь не проник,
слишком устал для таких дверей,
самодвижный,
самодержавный крик
запускаю ввысь, как воздушный змей,
запомнил много, забыл одно,
берега мои рассыпятся, вынырнет дно,
берега мои воротятся, хлынут ключи,
но и в новые ворота тот же лес застучит,
дикой малиной
крашу лицо,
глина и трава, запекшийся сок.
Подожди, лес, дай я скажу,
послушай меня, я тихо скажу.
Я иду. Я спешу.

"Вестро мне вестро," –
говорит-штормит. –
"Тэвататэан
иллевесин ннэй"...

Я приду. Я пойму.


Жалоба холода и её прекращение

Раньше старалась помнить, боялась забыть,
а теперь не может заснуть,
на лестнице хриплой не может схватиться,
по лестнице гиблой не может спуститься в подвал.
А там шумит отравленный вал
в раковине ушной,
чудные дети на гладких ногах льются к подземной реке,
с пеной сходятся их черты
несбыточной красотой.
Белая говорит "убегу",
а Серая, жуткая, говорит:
"появись, покажись, я с места не тронусь,
никуда не уйду".
Белая говорю так:
я поминутно смываю сон
со своих рук.
О, спрячь меня среди лошадей,
среди жёлтых бабочек,
среди своих дочерей,
о, спрячь меня, пока он не смыт,
спрячь меня среди них.
А Серая говорю (говорит?),
пристально-серая говорит:
не бросай меня среди дочерей,
не оставляй меня – не жалей.
Мы ещё не сошли с орбит,
поэтому он и скрыт.
Огже нам его примирить,
неже нам его разделить.
Мы ещё не стали иной –
поэтому он и спит.

Раньше верила древу и древым богам,
тогда читала грозу по слогам.
Жалобы холода, жалобы духа,
которому слон наступил на ухо,
а был он лёгкий, как мох, как пух,
как мой раздавленный слух.
Что я слышала, то и пела,
у печки сидя, себя не зная,
сама не грела, а всё же грелась,
теперь вызываю пожар и жалость,
белое дерево, тварь земная,
в поле гуляло,
едва держалось,
пламя несло (на весу несу!) –
преклонить боялось.
У него глаза как холодный воздух, как вознесенье,
дерево падает во спасенье,
рушится, крошится средостенье,
дерево горит в воскресенье,
не горит в наказанье.
Пламя невидно ушло искать,
пламя невинно прошло по жилкам,
по трубочкам, растопыркам ручек.
Выбрось краски, оно само
всеми цветами тебя замучит.
Ты молчишь, ты не можешь быть.
Чтобы ты совсем не пропал,
пока я в силах тебя творить,
буду за тебя говорить
со мной.
Пока я в силах тебя любить,
буду за тебя уходить,
раньше боялось вспомнить, пыталось забыть, а теперь!
лестница сбрасывает меня,
рвёт и терзает, как малый зверь,
но нет зверя сильнее огня,
и нет укуса светлей огня,
и нет пути быстрее огня,
и нет потёмок истинней тех,
куда он гонит меня.





следующая Юрий ПРОСКУРЯКОВ. ДEMOН
оглавление
предыдущая Анна ГЛАЗОВА. барселона etc.






blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney