ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 17 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


Александр Люсый. ЛЕОНИД АРОНЗОН. Смерть бабочки



aвтор визуальной работы - L.A.



http://www.russ.ru/krug/kniga/99-04-15/lusyi.htm

Участница первого, наиболее полного в его русско-английской двуязычности, издания стихотворений Леонида Аронзона (1939-1970) Виктория Андреева склонна пересмотреть теперь всю карту русской поэзии второй половины ХХ века. Примерно так же, как Владимир Набоков в послесловии к своей "Лолите" с молотком в руках подверг ревизии карту мировой Литературы Больших Идей.
"Среди послевоенных теркиных, – устанавливает она в сопроводительной статье аронзоновскую точку отсчета для принципиально нового, постаронзоновского поэтического контекста, – под бдительным взором отцов-попечителей от литературы самое большее, что могли позволить себе 60-е, – это конформный тенорок Окуджавы, наигранную искренность Евтушенко, пугливый авангард Вознесенского и пароксизмы "женственности" Ахмадулиной да дюжину интеллигентски-робких кушнеров от "филологической школы" в глубокой тени, отбрасываемой победным шествием по страницам прессы тех лет комсомольских активистов от поэзии."
Вероятно, приобщение к поэзии Аронзона вполне оправдывает столь решительную ревизию перспективы (от иллюзий – к снам). Но меня стихия абсолютно безыдейной аронзоновской метафорической машины ("...там я ищу пленэр для смерти", "И ем озерную воду, чтобы вкусить неба") вдохновляет на попытку обозреть ее вообще из-за пределов текущих поэтических контекстов, как некое природное явление.
Стихотворения Аронзона, как летний луг в яркий до тревожного ослепления солнечный день, переполнены голубыми стрекозами, кузнечиками и разноцветными "неба легкими кусочками" – бабочками, которые мечутся "цитатой из балета", составляя в совокупности своей клетчатку самого бытия. А цитата из жизни об идущей "сквозь пейзажи в постель" возлюбленной "к моей жизни, как бабочка, насмерть прикована". Это опять заставляет вспомнить о метафорическом и буквальном, с сачком в руках, Набокове-ловце и его романном герое-шахматисте, изошедшимся в клеточных ходах и комбинациях, вплоть до финального выхода из окна вовне. Вполне в соответствии с аронзоновской рекомендацией: "Его в иглу проденьте // и словонитью сделайте окно". Пейзажные комбинации у Аронзона, кстати, нередко напоминают расстановку фигур в изящных шахматных задачах (каковые Набоков ценил куда больше, чем саму игру).

Как летом хорошо: кругом весна!
то в головах поставлена (выд. мной – А.Л.) сосна,
то до конца не прочитать никак
китайский текст ночного тростника,
то яростней горошины свистка
шмель виснет над вместилищем цветка
иль, делая мой слог велеречив,
гудит над Вами, тонко Вас сравнив.

А из-за спины набоковского шахматиста-метафориста выглядывает кафкианский изобретатель машины искупления, сам в нее, в итоге, укладывающийся.

Когда солнца квадраты, ложась на паркет,
пыль поднимут, как стадо по шляху,
я останусь один там,
где царственный кедр,
что ни пень – стародавняя плаха.

И, заткнув топорище за красный кушак,
дровосек – в первородности дятел,
я прикинусь собой и с серьгою в ушах
приценюсь к себе: важно ли спятил?

Поэзия Аронзона – грандиозный и, можно сказать, нерукотворный, сам собой сложившийся роман в стихах. Этот органичный "клеточный" космос населен бесчисленным, если присмотреться, количеством обитателей, высшую ступень в иерархии которых занимает легчайший из них, как это следует из такой "клеточки" пейзажной лирики, заставляющей вспомнить о Державине, Тютчеве и Заболоцком.

Широкой лавою цветов, своим могучим изверженьем
Холм обливается, прервать уже не в силах наслажденье:
Из каждой поры бьют ключи, ключи цветов и Божьей славы;
И образ бабочки летит, как испаренье этой лавы.

Здесь можно выделить рассеянную по ландшафтам этого "изображения рая" линию поэтического афоризма-минимализма: "И медленен, как колокол, покой", "В каждой зависти черной есть нетленная жажда подобья", "Время – лист непросохших помарок". Можно закутаться и в эпические полотна сугубо городских картин, в объемности которых "было весело и страшно // ловить прерывистость поветрий, // как будто майская прохлада, // фонтан и пасмурные кони // в летучем облаке распада // казались родины исконней". Как будто бы не расслышанный, наделенный вместо гитары повышенной философичностью Высоцкий произносит эти строки:

...среди домов, сужающих высоты,
как разумом придуманный балласт,
животные, лишенные свободы,
вы – лучшая символика пространств...

А можно, читая Аронзона, оказаться заинтригованным макросюжетом взаимоотношений с Альтшулером, неким alter ego поэта. В соответствии со своей природой, этот товарищ по поиску "святого Ничего" последовательно превращается в "сестру", "Офелию", "всему жену", вплоть до, подобно вспыхнувшему жуку, "самосожженья в собственном луче" и полного слияния с небесной голубизной, а потом уже потустороннего явления "в виде ангела с трубой".
И все это складывается в стихотворную сеть-паутину, в центре которой ловец со своей улавливающей поющих стрекоз и органично растворяющихся цикад-цитат, но и запутывающейся, подобно бабочке на исходе августа, душой.

Только осень разбросила сеть,
ловит души для райской альковни.
Дай нам Бог в этот миг умереть,
и дай Бог ничего не запомнив.

Вся эта путаница обволакивающей образной паутины не помешала поэту не пропустить в поисках неотвратимого пленэра некий предельно точный и окончательный сон-пейзаж:

Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.
Ни самого нагана. Видит Бог,
чтоб застрелиться тут, не надо ничего.

Все же в живописных горах под Ташкентом Аронзону попалось настоящее охотничье ружье. Бесхозное, нуждающееся в непременном драматургическом выстреле ружье добротной русской классики (ружье, висящее на стене пустующей избушки пастуха, а не на плече сочиняющего свои "Записки" охотника "школы Тургенева"). Особенностью сильного поэта американский философ Ричард Рорти назвал признание и присваивание (приватизацию) случайности. "Стреноженный картиной" "Маугли речных стрекоз" не упустил шанс увековечить случайное единство и по-своему красивого пейзажа ("той горы, где голубое // тихо делается синим"), и персонально явившегося к нему знака препинания (точки дуэли-диалога с самим собой). Стрекоза-метафора встретилась с атрибутом муравья-пограничника и, не дожидаясь окончания лета, "сачканула" вверх, подобно брошенному в небо лоту. "Жизнь... представляется мне болезнью небытия, – написал Аронзон в "Стихах в прозе". – ...О, если бы Господь Бог изобразил на крыльях бабочек жанровые сцены из нашей жизни!"

Нежней иглы, прямой и голой,
ты входишь в сонные глаголы, –

пытался поэт лечить текущее бытие. Врач, излечись сам! Отечественное ружье, в отличие от разваливающейся кафкианской машины искупления, сработало в этой "сачкующей" самоприватизации безотказно и мгновенно.
Выражая признательность издателям за удачный опыт двуязычной "приватизации" наследия поэта, при жизни не опубликовавшего ни на одном из человечьих языков ни единой строки, отметим, что название сборника – "Смерть бабочки" – не кажется мне удачным и точным, особенно на русском языке (в то время, как более многозначное слово "butterfly" может иметь отношение не только к весьма недолговечным представителям отряда насекомых, но и к летящему, самому быстрому плавательному стилю). В любом случае оторвавшаяся от литературных контекстов бабочка поэта-"сачка" попала в не знающее смерти измерение вечности. В этом измерении нескончаемый разговор ведут между собой не только звезда с звездою и душа с душою, но даже... труп с трупом, как это следует из аронзоновского "Сонета душе и трупу Н.Заболоцкого".

Есть легкий дар, как будто во второй
счастливый раз он повторяет опыт.
(Легки и гибки образные тропы
высоких рек, что подняты горой!)

Однако мне отпущен дар другой:
подчас стихи – изнеможенья шепот,
и нету сил зарифмовать Европу,
не говоря, чтоб справиться с игрой.

Увы, всегда постыден будет труд,
где, хорошея, розаны цветут,
где, озвучив дыханием свирели

своих кларнетов, барабанов, труб,
все музицируют – растения и звери,
корнями душ, разваливая труп!



следующая Петр Казарновский, Илья Кукуй. „В рай допущенный заочно...“: к 65-летию Леонида Аронзона
оглавление
предыдущая Дмитрий Авалиани. О ЛЕОНИДЕ АРОНЗОНЕ






blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney