ART-ZINE REFLECT
REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 17 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ
Леонид Аронзон: подборка А. Альтшулера – ближайшего друга поэта
aвтор визуальной работы - L.A.
***
В поле полем я дышу.
Вдруг тоскливо. Речка. Берег.
Не своей тоски ли шум
я услышал в крыльях зверя?
Пролетел... Стою один.
Ничего уже не вижу.
Только небо впереди.
Воздух черен и недвижим.
Там, где девочкой нагой
я стоял в каком-то детстве,
что там, дерево ли, конь
или вовсе неизвестный?
<1967?>
***
Холодный парк, и осень целый день.
И сохнут сети, но не видно где.
И осень — в небеса мое окно.
Смотрю в него. Любуюсь чьим-то сном:
то над водою утра вижу пар,
почти до боли вытянутый парк,
то меж деревьев вижу особняк
и в каждом из окон его — себя.
6 окт<ября> 1966
***
Гуляя в утреннем пейзаже,
я был заметно одинок,
и с криком: “Маменьки, как страшен!”
пустились дети наутек.
Но видя всё: и пруд, и древо,
пустой гуляющими сад —
из-под воды смотрела Ева,
смотря обратно в небеса...
1967, весна
***
Лист разлинованный. Покой.
Объем зеркал в бору осеннем,
и мне, как облаку, легко
меняться в поисках спасенья,
когда, уставив в точку взгляд,
впотьмах беседуя со мной,
ты спросишь, свечкой отделясь,
не это ли есть шар земной?
<1963?>
***
Рите
Я и природу разлюбил:
озера, темные лесами,
зады прекрасные кобыл,
на кои я смотрел часами.
Печаль, и та мне тяжела,
пейзаж, украшенный Данаей,
иль в полдень тучная пчела,
в поля летящая за данью —
всё это, мысль не веселя,
лишь раздражает, опостылев,
и не касаются меня
сады, от августа густые.
<Лето> 1966
Забытый сонет
Весь день бессонница. Бессонница с утра.
До вечера бессонница. Гуляю
по кругу комнат, все они как спальни:
везде бессонница, а мне уснуть пора.
Случись мне умереть еще вчера,
сегодня был бы счастлив и печален,
но не жалел бы, что я жил вначале.
Однако жив я: плоть не умерла.
Еще шесть строк, еще которых нет,
я из добытия перетащу в сонет,
не ведая, увы, зачем нам эта мука,
зачем из трупов душ букетами растут
такие мысли и такие буквы!
Но я извлек их — значит, быть им тут!
Май, день <1968>
***
Увы, живу. Мертвецки мертв.
Слова заполнились молчаньем.
Природы дарственный ковер
в рулон скатал я изначальный.
Пред всеми, что ни есть, ночами
лежу, смотря на них в упор.
Глен Гульд — судьбы моей тапер
играет с нотными значками.
Вот утешение в печали,
но от него еще страшней.
Роятся мысли не встречаясь.
Цветок воздушный, без корней,
вот бабочка моя ручная.
Вот жизнь дана, что делать с ней?
Ноябрь 1969
***
Есть между всем молчание. Одно.
Молчание одно, другое, третье.
Полно молчаний, каждое оно —
есть матерьял для стихотворной сети.
А слово — нить. Его в иглу проденьте
и словонитью сделайте окно —
молчание теперь обрамлено,
оно — ячейка невода в сонете.
Чем более ячейка, тем крупней
размер души, запутавшейся в ней.
Любой улов обильный будет мельче,
чем у ловца, посмеющего сметь
гигантскую связать такую сеть,
в которой бы была одна ячейка!
<1968>
***
Как хорошо в покинутых местах!
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.
Ни самого нагана. Видит Бог,
чтоб застрелиться тут, не надо ничего.
<Сентябрь 1970>
Мадригал
Рите
Kак летом хорошо — кругом весна!
То в головах поставлена сосна,
то до конца не прочитать никак
китайский текст ночного тростника,
то яростней горошины свистка
шмель виснет над пионами цветка,
то, делая мой слог велеречив,
гудит над вами, тонко вас сравнив.
<Лето> 1966
***
Погода — дождь. Взираю на свечу,
которой нет. Не знаю состоянья,
в котором оказаться я хочу,
но и скончаться нет во мне желанья.
Сплошное “нет”. Как будто бы к врачу
пришел я показать свое страданье
и вместо ааааааа я неееееет ему мычу,
и нету сил мне оборвать мычанье.
Но мы способны смастерить сонет:
сбить доски строчек гвоздиками рифмы.
На этот труд два полчаса убив мы,
не просчитались: гроб есть и скелет.
Убитый час мы помещаем в гроб
и прежде чем закрыть, целуем в лоб.
<1968?>
***
Проснулся я: еще не умер!
Кто это пляшет под луной
в холмистых зим архитектуре
ко мне повернутый спиной?
Мы все чудовищно устали:
всё скверно, ежели не пить,
мой двойничок, бедняжка, Алик,
но ты по-прежнему пиит.
Я говорю: “Покойной ночи!”
России, дереву, жуку.
Уютные читают очи
в постели Пушкина строку.
<1969?>
***
Боже мой, как всё красиво!
Всякий раз, как никогда.
Нет в прекрасном перерыва.
Отвернуться б, но куда?
Оттого, что он речной,
ветер трепетный прохладен.
Никакого мира сзади:
что ни есть — передо мной.
<Весна (?) 1970>
***
Вода в садах, сады — в воде.
Вдоль них спокойные прогулки,
пустые замки Петербурга
и небо при одной звезде.
Красиво всё, печаль везде.
Внутри построенной природы
брожу как юноша безродный
или как Пушкин в бороде.
<1968>
Лебедь
Вокруг меня сидела дева,
и к ней лицом, и к ней спиной
стоял я, опершись о древо,
и плыл карась на водопой.
Плыл карась, макет заката,
майский жук болотных вод,
и зеленою заплатой
лист кувшинки запер вход.
Лебедь был сосудом утра,
родич белым был цветам,
он качался тут и там.
Будто тетивою, круто
изгибалась грудь на нем:
он был не трелей соловьем!
1966
К пейзажам
1
На листьях свет, как пленка, и зеленый,
и облетают листья, и вослед,
как с головами падают короны,
с паденьем листьев исчезает свет.
Меня росой обрызгали растенья,
я их срывал, я рассыпал росу
и по корням всходил, как по ступеням,
на вскрытую паденьем высоту.
Жила волна, кочующая, в камне,
цвел желтый мох, и, венчики склонив,
цветы роняли собранные капли,
и длинный лес изламывался в них.
2
Замолкни, лес, и тишину
заполни памятным молчаньем,
чтоб этим озером блеснуть,
как опрокинутой печалью
деревьев с листиками их,
согнувших тоненькие ветви,
травы, качающей несметных
стрекоз и бабочек ночных.
Замолкни, лес, и облака
разбей, как тонкие стаканы,
на лунки слабого стекла
озер, увенчанных туманом.
Сквозные окна колоколен,
собор под солнцем осиян.
Деревья, как на богомолье,
вздымают сучья, и в туман
слились резные ветви сада.
Оплыв на солнце, тих собор,
и где-то пасмурное стадо
лежит и бродит у озер.
<1961?>
***
Борзая, продолжая зайца,
была протяжнее “Ау!”
и рог одним трубил: “Спасайся!”
другим — свирепое: “Ату!”
Красивый бег лесной погони
меня вытягивал в догон,
но как бы видя резвый сон,
я молчалив был и спокоен.
1966
***
Не только ветреным свиданьем,
не только профилем медальным,
не только потому, что Вакх
со мной делился южной данью,
родив во мне восторга “Ах!”
Вы отворили парк осенний,
внутри которого как будто
забытое светлело утро,
когда я свадебным оленем
спешил к Вам, с тихой ланью спутав!
<19 декабря> 1966
***
Красавица, богиня, ангел мой,
исток и устье всех моих раздумий,
ты летом мне ручей, ты мне огонь зимой,
я счастлив от того, что я не умер
до той весны, когда моим глазам
предстала ты внезапной красотою.
Я знал тебя блудницей и святою,
любя всё то, что я в тебе узнал.
Я б жить хотел не завтра, а вчера,
чтоб время то, что нам с тобой осталось,
жизнь пятилась до нашего начала,
а хватит лет, еще б свернула раз.
Но раз мы дальше будем жить вперед,
а будущее — дикая пустыня,
ты в ней оазис, что меня спасет,
красавица моя, моя богиня.
<Начало> 1970
***
Уже в спокойном умиленье
смотрю на то, что я живу.
Пред каждой тварью на колени
я встану в мокрую траву.
Я эту ночь продлю стихами,
что врут, как ночью соловей.
Есть благость в музыке, в дыханье,
в печали, в милости твоей.
Мне все доступны наслажденья,
коль всё, что есть вокруг, — они.
Высоким бессловесным пеньем
приходят, возвращаясь, дни.
<1967?>
Сонет в Игарку
Ал. Ал.
У вас белее наши ночи,
а значит, белый свет белей:
белей породы лебедей,
и облака, и шеи дочек.
Природа, что она? подстрочник
с языков неба? и Орфей
не сочинитель, не Орфей,
а Гнедич, Кашкин, переводчик?
И право, где же в ней сонет?
Увы, его в природе нет.
В ней есть леса, но нету древа:
оно — в садах небытия:
Орфей тот, Эвридике льстя,
не Эвридику пел, но Еву!
<Июнь> 1967
***
Сквозь форточку — мороз и ночь.
Смотрю туда, в нору.
А ты, моя жена и дочь,
сидишь, не пряча грудь.
Сидишь в счастливой красоте,
сидишь, как в те века,
когда свободная от тел
была твоя тоска.
Вне всякой плоти, без оков
была твоя печаль,
и ей не надо было слов —
была сплошная даль.
И в этой утренней дали,
как некий чудный сад,
уже маячили земли
хребты и небеса.
И ты была растворена
в пространстве мировом,
еще не пенилась волна,
и ты была кругом.
[Крылатый зверь тобой дышал]
и [пил тебя в реке],
и ты была так хороша,
когда была никем!
И, видно, с тех еще времен,
еще с печали той,
в тебе остался некий стон
и тело с красотой.
И потому закрыв нору,
иду на свой диван,
где ты сидишь, не пряча грудь
и весь другой дурман.
<1969 или 1970>
Сонет душе и трупу Н. Заболоцкого
Есть легкий дар, как будто во второй,
счастливый раз он повторяет опыт.
(Легки и гибки образные тропы
высоких рек, что подняты горой!)
Однако мне отпущен дар другой:
подчас стихи — изнеможенья шепот,
и нету сил зарифмовать Европу,
не говоря уже, чтоб справиться с игрой.
Увы, всегда постыден будет труд:
где, хорошея, розаны цветут,
где, озвучив дыханием свирели
своих кларнетов, барабанов, труб,
все музицируют — растения и звери,
корнями душ разваливая труп!
май, вечер <1968>
***
Стали зримыми миры
те, что раньше были скрыты.
Мы стоим, разинув рты,
и идем иконы свитой.
Нам художник проявил
на доске такое чудо,
что мы, полные любви,
вопрошаем: взял откуда?
Всё, что мы трудом творим,
было создано до нас,
но густой незнанья дым
это всё скрывал от глаз.
Всё есть гений божества:
звуки, краски и слова,
сочетанья их и темы,
но как из темного окна
пред ним картина не видна,
так без участия богемы,
что грязь смывает с темных стекол,
ничего не видит око.
<1967?>
Качели
поэма
Утратив задушевность слога,
я отношусь к писанью строго
и Бога светлые слова
связую, дабы тронуть Вас
не созерцаньем вечной пытки
иль тяжбы с властью и людьми:
примите си труды мои
как стародавную попытку
витыми тропами стиха,
приняв личину пастуха,
идти туда, где нет погоды,
где только Я передо мной,
внутри поэзии самой
открыть гармонию природы...
1
Было целый день сегодня,
перейти желая в завтра,
в завтра — утро, в завтра — пищу.
Был пейзаж какой-то нищий
старым дождиком приподнят
над пустым своим ландшафтом.
Не любя ни сна, ни бденья,
проклинал столь тусклый день я,
и тоска моя, как Дафна,
всё не снашивала зелень.
До того, не знаю, впрочем,
кем, но знаю, что гонимый
по ступеням дня и ночи,
что и названная нимфа,
я петлял внутри природы,
в глубь ее свой щит забросив;
вдруг вошел туда, где осень
не сменяют вехи года:
окруженный чьей-то волей
парк был вытянут до боли,
в нем стоял высокий полдень,
наподобье старой оды,
и незримым крестным ходом
парк, казалось мне, заполнен.
Там, внутри, несли икону,
мне не видную отсюда;
и широкий свет оконный
создавал большое блюдо,
будто там, укрыв попоной,
поцелуй несли Иуды...
За спиной другая осень
из сетей еще зеленых,
перепутывая кроны,
рвалась раненым лососем
<Март–апрель? 1967>
***
В двух шагах за тобою рассвет.
Ты стоишь вдоль прекрасного сада.
Я смотрю — но прекрасного нет,
только тихо и радостно рядом.
Только осень разбросила сеть,
ловит души для райской альковни.
Дай нам Бог в этот миг умереть,
и дай Бог ничего не запомнив.
<Лето 1970>
***
То потрепещет, то ничуть...
Смерть бабочки? Свечное пламя?
Горячий воск бежит ручьями
по всей руке и по плечу.
Подняв над памятью свечу,
лечу, лечу верхом на даме.
Чтобы увидеть смерть лечу.
Какая бабочка мы сами!
А всюду так же, как в душе:
еще не август, но уже.
<Весна 1970>
***
Рите
Хандра ли, радость — всё одно:
кругом красивая погода.
Пейзаж ли, улица, окно,
младенчество ли, зрелость года, —
мой дом не пуст, когда ты в нем
была хоть час, хоть мимоходом:
благословляю всю природу
за то, что ты вошла в мой дом!
1968
***
На стене полно теней
от деревьев. (Многоточье)
Я проснулся среди ночи:
жизнь дана, что делать с ней?
В рай допущенный заочно,
я летал в него во сне,
но проснулся среди ночи:
жизнь дана, что делать с ней?
Хоть и ночи всё длинней,
сутки те же, не короче.
Я проснулся среди ночи:
жизнь дана, что делать с ней?
Жизнь дана, что делать с ней?
Я проснулся среди ночи.
О жена моя, воочью
ты прекрасна, как во сне!
<1969>
***
Не ты ли, спятивший на нежном,
с неутомимостью верблюжьей
прошел всё море побережьем,
ночными мыслями навьюжен?
И не к тебе ли без одежды
спускался ангел безоружный
и с утопической надеждой
на упоительную дружбу?
Так неужели моря ум
был только ветер, только шум?
Я видел: ангел твой не прячась
в раздумье медленном летел
в свою пустыню, в свой надел,
твоим отступничеством мрачный.
<Весна (?) 1970>
***
Несчастно как-то в Петербурге.
Посмотришь в небо — где оно?
Лишь лета нежилой каркас
гостит в пустом моем лорнете.
Полулежу. Полулечу.
Кто там полулетит навстречу?
Друг другу в приоткрытый рот,
кивком раскланявшись, влетаем.
Нет, даже ангела пером
нельзя писать в такую пору:
“Деревья заперты на ключ,
но листьев, листьев шум откуда?”
<Ноябрь> 1969
***
И мне случалось видеть блеск —
сиянье Божьих глаз:
я знаю, мы внутри небес,
но те же неба в нас.
Как будто нету наказанья
тем, кто не веруя живет,
но нет, наказан каждый тот
незнаньем Божьего сиянья.
Не доказать Тебя примером:
перед Тобой и миром щит.
Ты доказуем только верой:
кто верит, тот Тебя узрит.
Не надо мне Твоих утех:
ни эту жизнь и ни другую —
прости мне, Господи, мой грех,
что я в миру Твоем тоскую.
[Мы — люди, мы — Твои мишени,
не избежать Твоих ударов.
Страшусь одной небесной кары,
что Ты принудишь к воскрешенью.]
Столь одиноко думать, что,
смотря в окно с тоской,
— Там тоже Ты. В чужом пальто.
Совсем-совсем другой.
<1969>
***
В пустых домах, в которых всё тревожно,
в которых из-за страха невозможно —
я именно в таких живу домах,
где что ни дверь, то новая фобия,
я в них любил и в них меня любили,
и потерять любовь был тоже страх.
Любое из чудовищ Нотр-Дама
пустяк в сравненье, ну хотя бы с дамой,
что кем-то из времен средневековья
написана была на полотне,
затем сфотографирована мне,
как знак того, что мир живет любовью.
Не говорю уже об утвари другой,
но каждая могла бы быть тоской,
которой нет соперниц на примете:
любая вещь имеет столько лиц,
что перед каждой об пол надо, ниц;
ни в чем нет меры, всё вокруг в секрете.
Не смею доверяться пустоте,
её исконной, лживой простоте,
в ней столько душ, не видимых для глаза,
но стоит только в сторону взглянуть,
как несколько из них или одну
увидишь через время или сразу.
И если даже глаз не различит
(увы, плохое зрение — не щит),
то явный страх на души те укажет.
И нету сил перешагнуть черту,
что делит мир на свет и темноту,
и даже свет, и тот плохая стража.
Не смерть страшна: я жить бы не хотел —
так что меня пугает в темноте?
Ужели инфантильную тревогу
мой возраст до сих пор не победил
и страшно мне и то, что впереди,
и то, что сзади вышло на дорогу?
<1966 или 1967>
***
Здесь ли я? Но Бог мой рядом,
и мне сказать ему легко:
— О, как красива неоглядность
и одиночество всего!
Куда бы время ни текло —
мне всё равно. Я вижу радость,
но в том, что мне ее не надо:
мне даже сниться тяжело.
Однако только рассвело,
люблю поднять я веко, око,
чтобы на Вас, мой друг, на Бога,
смотреть и думать оттого:
— Кто мне наступит на крыло,
Когда я под твоей опекой.
<1969 или 1970>
***
Хорошо гулять по небу,
что за небо! что за ним?
Никогда я прежде не был
так красив и так маним!
Тело ходит без опоры,
всюду голая Юнона,
и музыка, нет которой,
и сонет несочиненный!
Хорошо гулять по небу.
Босиком. Для моциона.
Хорошо гулять по небу,
вслух читая Аронзона!
Весна, утро <1968>
следующая Leonid Aronzon: The Selection of A.Altshuler, the best friend of poet. Translated by Richard McKane
оглавление
предыдущая EDITOR'S COLUMN
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney