ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 21 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


Х.Л.БОРХЕС. ДВА РАССКАЗА



aвтор визуальной работы - Rina Kliot



(Перевод с испанского А.Щетникова)


Хитросплетения (1944)

Тайное чудо

Аллах умертвил его на сотню лет, а потом воскресил и спросил:
– Сколько времени ты пробыл здесь?
– День или часть дня, – отвечал он.
Коран, II, 261


Ночью четырнадцатого марта 1939 года, в пражской квартире на Цельтнергассе, Яромиру Хладику, автору Оправдания вечности, незавершённой трагедии Враги и исследования о косвенных еврейских источниках у Якоба Бёме, приснились исполинские шахматы. Первенство оспаривали не два игрока, но два знатных семейства; партия разыгрывалась на протяжении многих веков; никто не мог назвать забытую величину премии, однако ходили слухи, что она была огромной и почти бесконечной; фигуры и доска находились в тайной башне; Яромир (во сне) был первенцем одного из враждующих родов; часы гулко отсчитывали время на обдумывание хода; сновидец бежал под дождём по мокрому песку пустыни и не мог вспомнить ни фигур, ни правил шахматной игры. На этом месте он проснулся. Потоки дождя и жуткие часы исчезли. Размеренный и бездушный шум, прерываемый словами команд, доносился с Цельтнергассе. Светало; броневой авангард Третьего Рейха входил в Прагу.
Девятнадцатого марта к властям поступил донос; вечером того же дня Яромир Хладик был арестован. Его препроводили в асептическую и белую камеру на другом берегу Влтавы. Обвинения были неопровержимы: его фамилия по матери – Ярославский, в его жилах течёт еврейская кровь, ему принадлежит еврействующее исследование о Бёме, его подпись красуется на последнем письме протеста против аншлюса. В 1928 году он перевёл Сефер Йецира для издательства Германа Барсдорфа; рекламный каталог этого издательского дома в коммерческих целях подчёркивал известность переводчика; именно этот каталог листал Юлиус Роте, один из шефов гестапо, в руках которого находилась судьба Хладика. Нет человека, который не был бы легковерным за пределами своей специальности; двух или трёх прилагательных, набранных готическим шрифтом, было достаточно, чтобы Юлиус Роте признал незаурядность Хладика и решил приговорить его к смерти, pour encorager les autres. Приговор следовало привести в исполнение двадцать девятого марта, в 9:00 утра. Эта отсрочка (читатель оценит её важность позднее) была порождена административным стремлением действовать безлично и размеренно, подобно растениям и планетам.
Первым чувством Хладика был чистый ужас. Он подумал, что не устрашился бы виселицы, удушения или обезглавливания, но погибнуть у стенки было невыносимо. Он тщетно уверял себя, что страх вызывает смерть как таковая, а не её конкретные обстоятельства. Он непрестанно воображал эти обстоятельства в абсурдном стремлении исчерпать все варианты. Он снова и снова предвосхищал процесс, от бессонного рассвета до таинственного залпа. До срока, назначенного Юлиусом Роте, он умер сотнями смертей, во внутренних дворах, чьи очертания и углы утомляли своей геометрией, расстрелянный всевозможными солдатами, разным числом, которые иногда приканчивали его издали, а иногда в упор. Он встречал эти воображаемые расстрелы с подлинным страхом (а быть может, с подлинным мужеством); каждое видение длилось несколько секунд; круг замыкался, и Яромир непрестанно возвращался к мерцающему кануну своей смерти. Затем он осознал, что реальность не всегда совпадает с ожиданиями; порочный круг заключений привёл его к тому, что представлять детали обстоятельств – значит устранять их из реальности. Верный этой бессильной магии, он изобретал, исключения ради, всякие ужасы; естественно, в результате он начал бояться того, что эти ужасы окажутся пророческими. В ночном отчаянии он старался хоть как-нибудь закрепиться в текучей субстанции времени. Он понимал, что всё это устремлено к рассвету двадцать девятого числа; он убеждал себя, разговаривая вслух: Сегодня ночь двадцать второго марта; пока длится эта ночь (и ещё шесть ночей) я неуязвим, я бессмертен. Он обнаружил, что ночи сна – это глубокие и тёмные купели, в которые можно погружаться. Порой он с нетерпением ждал окончательной развязки, которая освободит его, хорошо ли это или плохо, от напрасного труда воображения. Двадцать восьмого числа, когда последние отблески заката угасали на высоких решётках, он отвлёкся от этих унизительных мыслей, вспомнив о своей драме Враги.
Хладику было уже за сорок. Помимо нескольких дружеских привязанностей и многочисленных привычек, проблематичные литературные занятия заполняли всю его остальную жизнь; как всякий писатель, он судил о других по тому, что они сделали, однако хотел, чтобы другие судили его по тому, что он предполагал или намеревался сделать. Все его книги, вышедшие из печати, вызывали у него чувство раскаяния. Его исследования трудов Бёме, Ибн Эзры и Фладда были делом чистого прилежания; в его переводе Сефер Йецира сквозили небрежность, вялость и домыслы. Более высоко он оценивал Оправдание вечности – в первом томе в историческом порядке рассматривались различные вечности, вымышленные человечеством, от недвижного Бытия Парменида до модифицируемого прошлого Хинтона; во втором – отрицалось (вместе с Фрэнсисом Брэдли), что все события вселенной образуют временную последовательность. Здесь утверждалось, что число возможных вариантов человеческого опыта не бесконечно и что достаточно одного «повторения», чтобы продемонстрировать иллюзорность времени. К сожалению, столь же иллюзорными были аргументы, посредством которых доказывалась эта иллюзорность; Хладик обычно просматривал их с высокомерной неловкостью. Также ему принадлежал цикл экспрессионистских стихотворений; к смущению поэта, они были включены в антологию 1924 года, и не было ни одной последующей антологии, в которой они бы не воспроизводились. Хладик хотел освободиться от этого сомнительного и вялого прошлого с помощью своей драмы в стихах Враги (Хладик превозносил стихи, поскольку они не дают зрителям забыть об иллюзорности, без которой нет искусства).
Драма соблюдала единство времени, места и действия; она происходила в Градчанах, в библиотеке барона Рёмерштадта, в один из последних вечеров девятнадцатого века. В первой сцене первого действия Рёмерштадта посещает неизвестный. (Часы бьют семь, лучи заходящего солнца пылают в высоких стёклах, доносится восхитительная и знакомая венгерская музыка.) За этим визитом следуют другие; Рёмерштадт не знаком с докучливыми гостями, однако испытывает неловкое чувство, будто он их уже видел – возможно, во сне. Все безудержно ему льстят, однако становится ясно – сначала зрителям, и лишь затем барону – что это его тайные враги, сговорившиеся его погубить. Рёмерштадту удаётся расстроить или превратить в шутку их сложные интриги; в диалоге вскользь упоминается его невеста, Юлия фон Вейденау, и некий Ярослав Кубин, когда-то докучавший ей своей любовью. Ныне он сошёл с ума и считает себя Рёмерштадтом... Опасности нарастают; в конце второго действия Рёмерштадт вынужден убить одного из заговорщиков... Начинается третье действие, последнее. Постепенно нарастают несообразности: возвращаются действующие лица, которые казались вышедшими из игры; возвращается, на мгновение, человек, убитый Рёмерштадтом. Кто-то замечает, что вечер никак не наступает: часы бьют семь, в высоких стёклах сверкает закатное солнце, доносится восхитительная венгерская музыка. Появляется первый собеседник и произносит слова, которые он произносил в первой сцене первого действия. Рёмерштадт беседует с ним, ничуть не удивляясь; зритель понимает, что Рёмерштадт – это несчастный Ярослав Кубин. Драма не происходила: это круг безумия, в котором непрестанно пребывает Кубин.
Хладик никогда не задавался вопросом, является ли эта трагикомедия ошибок пустячной или восхитительной, строгой или случайной. В наброске сюжета, который я сейчас сделал, он интуитивно ощущал изобретательность, позволявшую наилучшим образом скрыть недостатки и блеснуть достоинствами, возможность даровать свободу (символически) самому главному в своей жизни. Он уже завершил первое действие и сцену из третьего; метрический характер драмы позволял ему постоянно выверять её, очищать гекзаметры, не заглядывая в рукопись. Он подумал, что ещё не достаёт двух действий, а ему скоро придётся умереть. Он говорил с Богом в темноте. Если я каким-то образом существую, если я не одно из твоих повторений и ошибок, я существую как автор Врагов. Чтобы завершить эту драму, которая может оправдать меня и тебя, мне нужен ещё один год. Предоставь мне эти дни, Ты, Кому принадлежат века и время. Это была последняя ночь, самая жестокая, однако десять минут спустя сон поглотил его, как тёмная вода.
Под утро ему приснилось, что он укрылся в одном из нефов библиотеки Клементиниума. Библиотекарь в тёмных очках спросил его: Что вы ищете? Хладик ответил: Я ищу Бога. Библиотекарь произнёс: Бог находится в одной из букв на одной из страниц в одном из четырёхсот тысяч томов Клементиниума. Мои родители и родители моих родителей искали эту букву; я ослеп в этих поисках. Он снял очки, и Хладик увидел глаза; они были мёртвыми. Вошёл читатель, чтобы вернуть атлас... Этот атлас бесполезен, сказал он, и отдал его Хладику. Тот открыл его наугад. Увидел карту Индии, вызвавшую головокружение. С внезапной уверенностью прикоснулся к одной из маленьких букв. Вездесущий голос произнёс: Время для твоей работы отпущено. Здесь Хладик проснулся.
Он вспомнил, что сны людей принадлежат Богу и, как писал Маймонид, услышанные во сне слова являются божественными, когда они ясны и отчётливы, а говорящего не видно. Он оделся; два солдата вошли в камеру и велели ему следовать за ними.
По ту сторону двери Хладик ожидал увидеть лабиринт галерей, лестниц и павильонов. Реальность была скромнее: они спустились в промежуточный внутренний дворик по единственной железной лестнице. Несколько солдат – один в расстёгнутом мундире — переговаривались, рассматривая мотоцикл. Сержант взглянул на часы: было восемь сорок четыре. Предстояло ждать до девяти. Хладик, скорее ненужный, чем несчастный, присел на поленицу. Он заметил, что солдаты избегают встречаться с ним взглядами. Чтобы скрасить ожидание, сержант предложил ему сигарету. Хладик не курил; он взял её из вежливости или смирения. Прикуривая, он увидел, что его руки дрожат. День делался пасмурным; солдаты разговаривали вполголоса, словно он уже умер. Он тщетно попытался вспомнить женщину, чьим воплощением была Юлия фон Вейденау...
Шеренга построилась, сделавшись прямоугольной. Хладик, стоя у стены тюрьмы, ждал залпа. Кто-то испугался, что стена запачкается кровью; осуждённому приказали сделать несколько шагов вперёд. Хладик нелепо вспомнил приготовления фотографов. Тяжёлая капля дождя упала на висок и медленно поползла по щеке; сержант отдал последний приказ.
Физическая вселенная остановилась.
Винтовки были нацелены на Хладика, но люди, намеревавшиеся его убить, не шевелились. Рука сержанта застыла в незавершённом движении. Пчела отбрасывала неподвижную тень на плиты двора. Ветер пресёкся, как на картине. Хладик попытался крикнуть, заговорить, шевельнуть рукой. И понял, что парализован. До него не доносилось ни единого звука недоступного мира. Он подумал: я в аду, я мёртвый. Подумал: я сошёл с ума. Подумал: время остановилось. Затем сообразил, что в таком случае остановились бы и его мысли. Решил сделать проверку: повторил (не шевеля губами) загадочную четвёртую эклогу Вергилия. Вообразил, что отдалившиеся солдаты разделяют его тревогу; ему страстно захотелось поговорить с ними. Удивился, что не чувствует никакой усталости, никакого головокружения от своей долгой неподвижности. По прошествии какого-то времени он заснул. Проснувшись, обнаружил мир таким же недвижным и глухим. На щеке была та же капля дождя; во дворе – тень пчелы; дымок брошенной сигареты не собирался рассеиваться. Прошёл ещё один «день», прежде чем Хладик понял.
Он просил у Бога целый год для завершения своей работы: всемогущий отпустил ему этот год. Бог совершил для него тайное чудо: его убьёт немецкая пуля, в назначенный час, но в его уме пройдёт год между приказом и выполнением приказа. От растерянности он перешёл к изумлению, от изумления – к смирению, от смирения – к внезапной благодарности.
Он мог рассчитывать только на свою память; заучивание наизусть каждого гекзаметра давало ему ощущение счастливой строгости, о которой не подозревают те, кто придумывает и тут же забывает временные и бесцельные строки. Он работал не для потомства и не для Бога, чьи литературные пристрастия были ему неведомы. Кропотливый, недвижный, тайный, он сплетал во времени свой высокий невидимый лабиринт. Переделал третье действие два раза. Удалил слишком очевидный символ: повторяющиеся удары колокола, музыку. Ему ничто не мешало. Он опускал, сокращал, расширял; в одном случае вернулся к первоначальной версии. Ему стали нравиться двор, тюрьма; лицо одного из солдат изменило его представление о характере Рёмерштадта. Он обнаружил, что тяжкие какофонии, тревожившие Флобера, были чисто визуальным предрассудком: слабостями и беспокойствами написанного слова, а не слова звучащего... Он закончил свою пьесу: для её завершения не хватало одного эпитета. Он нашёл его; капля воды покатилась по его щеке. Он безумно вскрикнул, перекосил лицо, залп четырёх стволов повалил его на землю.
Яромир Хладик умер двадцать девятого марта в девять часов две минуты утра.
1943



Память Шекспира (1983)

Роза Парацельса

В своей мастерской, занимавшей две подвальных комнаты, Парацельс молил своего Бога, своего неопределённого Бога, просто какого-нибудь Бога, чтобы тот послал ему ученика. Наступил вечер. Скудный огонь, горевший в камине, отбрасывал неясные тени. Было так тяжело, что не хотелось подниматься, чтобы зажечь железную лампу.
Сознание Парацельса притупилось от усталости, и он позабыл о своей молитве. Ночная тьма поглотила пыльные реторты и горн, когда раздался стук в дверь. Сонный, он встал на ноги, поднялся на невысокую винтовую лестницу и открыл одну из створок.
Вошёл неизвестный. Он тоже был сильно уставшим. Парацельс указал ему на скамью; тот присел и стал ждать. Некоторое время оба молчали. Учитель заговорил первым.
– Я помню лица Запада и лица Востока, – произнёс он не без самолюбования. – Но твоего лица я не помню. Кто ты такой и чего ты от меня хочешь?
– Моё имя ничего тебе не скажет, – ответил вошедший. – Я был в пути три дня и три ночи, прежде чем войти в твой дом. Я хочу быть твоим учеником. Я отдаю тебе всё, что у меня есть.
Он отцепил кошель и высыпал его содержимое на стол. Монет было много, и все золотые. Всё это он проделал правой рукой. Парацельс повернулся к нему спиной, чтобы зажечь лампу. Обернувшись, он увидел, что левая рука держала розу. Роза взволновала его. Он откинулся назад, сложил вместе кончики пальцев и сказал:
– Ты веришь, что я могу изготовить камень, который обращает в золото все элементы, и при этом ты предлагаешь мне золото. Я ищу не золото, и если золото что-то значит для тебя, ты никогда не станешь моим учеником.
– Золото ничего для меня не значит, – ответил тот. – Эти монеты нужны только для того, чтобы подтвердить серьёзность моих намерений. Я хочу, чтобы ты преподал мне Искусство. Я хочу пройти рядом с тобой путь, ведущий к Камню.
Парацельс медленно произнёс:
– Путь – это и есть Камень. Исходный пункт – это уже Камень. Если ты не понимаешь этих слов, значит, ты ещё не начал ничего понимать. Каждый шаг, который ты делаешь – это и есть цель.
Пришедший взглянул на него с недоверием и отчётливо спросил:
– Значит, цель всё-таки существует?
Парацельс улыбнулся:
– Мои очернители, столь же многочисленные, сколь и недалёкие, утверждают, что никакой цели нет, и называют меня шарлатаном. Я не возражаю им, поскольку многое может оказаться иллюзией. Однако я знаю, что существует Путь.
На миг воцарилась тишина, после чего заговорил пришедший:
– Я согласен пройти его с тобой, даже если нам придётся идти много лет. Дозволь мне пересечь пустыню. Дозволь мне увидеть землю обетованную хотя бы издали, пусть звёзды и не позволят мне ступить на неё. Но прежде чем отправиться в путь, я хочу кое в чём убедиться.
– Когда? – встревоженно спросил Парацельс.
– Прямо сейчас, – решительно ответил ученик.
Они начинали свой разговор на латыни; теперь перешли на немецкий. Юноша поднял розу перед собой:
– Рассказывают, что ты можешь сжечь розу и воссоздать её из пепла силой твоего искусства. Дозволь мне быть свидетелем этого чуда. Сделай это, и я отдам свою жизнь в твои руки.
– Ты слишком доверчив, – ответил учитель. – Не полагайся на доверие; требуй веры.
Юноша продолжал настаивать:
– Именно потому, что я не столь доверчив, я хочу своими глазами увидеть уничтожение и возрождение розы.
Парацельс взял розу и поиграл с ней немного, прежде чем заговорить.
– И всё-таки ты доверчив, – сказал он вновь. – Ты говоришь, что я могу её уничтожить?
– Нет никого, кто не мог бы её уничтожить, – сказал ученик.
– Ты ошибаешься. Может быть, ты полагаешь, что нечто можно обратить в ничто? Ты полагаешь, что первый Адам в Раю мог уничтожить хотя бы один цветок или одну былинку?
– Мы не в Раю, – упрямо произнёс юноша. – Здесь, в подлунном мире, всё смертно.
Парацельс поднялся на ноги. «И где же мы, по-твоему, находимся? Ты полагаешь, что божество способно сотворить такое место, которое не было бы Раем? Понимаешь ли ты, что Падение – это наша неспособность понять, что мы уже в Раю?»
– Розу можно сжечь, – сказал юноша с вызовом.
– Огонь в камине ещё не угас, – ответил Парацельс. – Брось в него эту розу своими руками, и ты убедишься и в том, что она уничтожена, и в реальности пепла. А я говорю тебе, что роза является вечной, и меняется только её видимая форма. Мне достаточно одного слова, чтобы ты увидел её снова.
– Одного слова? – удивлённо переспросил ученик. – Горн потушен, и реторты полны пыли. Что тебе нужно, чтобы её оживить?
Парацельс посмотрел на него с грустью. «Горн потушен, – повторил он, – и реторты полны пыли. В это время моих долгих суток я пользуюсь другими инструментами».
– Не осмелюсь спросить, какими именно, – произнёс ученик с наигранным смирением.
– Теми же самыми, какими божество создало небеса и землю, а также незримый Рай, в котором мы пребываем, хотя и не видим его из-за первородного греха. Я говорю о Слове, которому нас учит наука Каббалы.
Ученик заговорил с показным безразличием:
– Я прошу тебя оказать мне милость и продемонстрировать исчезновение и возникновение розы. Мне всё равно, воспользуешься ли ты ретортами или Словом.
Парацельс задумался. Затем он сказал:
– Если я сделаю это, ты скажешь, что всё дело в той видимости, которую я с помощью магии внушил твоим глазам. Чудо не принесёт тебе искомой веры. Поэтому положи розу.
Юноша смотрел на него, не скрывая своего недоверия.
Учитель повысил голос и сказал:
– В конце концов, кто ты такой, чтобы входить в дом учителя и требовать от него чуда? Что ты сделал, чтобы заслужить подобный подарок?
Юноша ответил с дрожью в голосе:
– Я и так знаю, что ничего. Прошу тебя, во имя тех долгих лет, на которые я стану тенью твоей тени, чтобы ты позволил мне увидеть пепел и затем – розу. Я не прошу тебя больше ни о чём. То, что я увижу своими глазами, и будет для меня доказательством.
Он внезапно схватил кроваво-красную розу, оставленную Парацельсом на пюпитре, и швырнул её в огонь. Цвет исчез, и осталась только горстка золы. В течение бесконечного мгновения он ждал слов и чуда.
Парацельс остался неподвижным. Затем он сказал с забавной непринуждённостью: «Все врачи и все аптекари Базеля подтвердят, что я – обманщик. И они будут правы. Вот зола, которая была розой и которая ею больше не будет».
Юноша почувствовал стыд. Парацельс оказался шарлатаном или чистым мечтателем, и вышло так, что пришелец, переступивший порог чужого дома, вынудил хозяина признать несостоятельность его знаменитых магических искусств. Юноша опустился на колени и заговорил:
– То, что я сделал, непростительно. Мне не хватило той веры, которой Господь требует от верующих в Него. Теперь мне виден лишь пепел. Укрепившись в вере, я вернусь и стану твоим учеником, и в конце Пути я увижу розу.
Он произносил эти слова с подлинной страстью, однако эта страсть была вызвана всего лишь сочувствием, которое в нём пробудил старый учитель, столь уважаемый и столь прославленный, – а в конце концов оказавшийся таким никчёмным. Ну а кем же тогда был он, Иоганн Гризебах, святотатственной рукой приподнявший занавес и обнаруживший, что под ним ничего нет? Оставить золотые монеты – всё равно, что подать милостыню. Надо забрать их прежде, чем уйти. Парацельс проводил его до лестницы и сказал, что в этом доме он всегда будет желанным гостем. Оба подумали о том, что никогда больше не увидят друг друга. Парацельс остался один. Прежде чем погасить лампу и устало опуститься в кресло, он высыпал на ладонь щепотку золы и тихо произнёс слово.
И появилась роза.



следующая Наталья АНТОНОВА. ЦИКЛ РАССКАЗОВ «МБРЯ»
оглавление
предыдущая EDITOR'S COLUMN






blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney