ART-ZINE REFLECT
REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 21 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ
Эсфирь КОБЛЕР. ВРЕМЯ
aвтор визуальной работы - Elvina Zeltsman
ВРЕМЯ В ПРОСТРАНСТВЕ АФРИКИ
Я люблю этот город. С высоты двадцать пятого этажа передо мной расстилается Нью-Йорк: море огней, бесконечные просторы, застроенные небоскребами, красивые парки и сады, Гудзон и океан – вот то, что я люблю, это часть меня самого. Нью-Йорк дал мне все, потому что я свой здесь. Учеба в Университете, работа, карьера – все давалось мне легко. Главный менеджер в крупной фирме, пара сотен людей, подчиняющихся непосредственно мне. Чувство ответственности и чувство удовлетворения – вот что испытывал я к тридцати годам. Огромная квартира, обставленная с той изысканной скромностью, имя которой – роскошь. С женщинами у меня тоже никогда не было проблем. Женился я по любви и первое время был счастлив в браке. И вот теперь – крах. Чего ей не хватало?
Сначала она восхищалась мной. Еще бы: девчонка сразу после университета, – она училась на факультете социологии, – попав на стажировку в нашу фирму, покорила всех своим обаянием и работоспособностью, покорила и меня. Мы поженились. Она смотрела на меня с обожанием. Потом стала присматриваться, потом критиковать, и вот теперь наступил разрыв. На мой взгляд, она сама не знает, чего хочет. Слова ее звучат для меня как бред. Вот что она сказала:
– Ты слишком удачлив и счастлив. У меня такое ощущение, что ты не умеешь чувствовать. Ты не знаешь что такое боль, ты не умеешь переживать, ты никогда не делал ошибок, не спотыкался, не падал, не вставал, ты просто не знаешь, что значит переживать.
– Зачем же мне волноваться, если у меня все хорошо. Я переживаю в театре, в кино, слушая хорошую музыку, я всей душой сочувствую другим. Но о чем мне переживать лично, если в моей жизни все сложилось удачно.
– Ты знаешь, что я выросла в среде русских эмигрантов, и мы много пережили и в России и здесь, в Америке, пока нашли свое место. Я выросла на русской литературе, и мне кажется, что человек, ничего не переживший в жизни, – никчемный человек.
Она просто убила меня этими доводами. Я не понимал их, они казались мне дикими: успех и свободное движение по жизни – это плохо, а всякие неудачи и преодоления – хорошо. Из всей русской литературы я любил только поэта Бродского, потому что он понял дух американской жизни, а герои Достоевского, которого так любила моя жена, – это просто экзотика.
Она ушла, чтобы научить меня быть несчастным.
Эта девчонка с умными глазами, пухлым ртом и классной фигурой почему-то считает, что быть всегда удачливым и счастливым, – неприлично. Она пыталась читать мне что-то там из Чехова... Как много на свете счастливых людей и как они не замечают несчастья других. Я не понимаю этого, какое-то средневековье.
Наше свадебное путешествие по ее просьбе проходило в России. Она говорила мне: «Я не помню свою родину. Меня увезли, когда мне было пять лет. Помню только другой запах, не такой, как в Америке». Что ж, я поехал с ней. Она влюбилась в византийскую Москву и европейский Петербург и все твердила: будь ее воля, она ни за что бы не уехала. А по мне Россия – это белая Африка: такая же большая и нецивилизованная. Там жарко, а здесь холодно; там пески, а здесь снега. Не вижу разницы. Но я, конечно, не показывал виду. Просто иногда подшучивал над ней. Уж больно она была хороша в своей искренности и восторгах.
Она любила длинные юбки и летящие шелковые кофты, застегнутые на множество мелких пуговиц. Высокая, светловолосая, с очень умными серыми глазами, она всегда обращала на себя внимание. Если мы были на каком-то званом обеде или вечере, и она надевала свое длинное бархатное платье, глухо закрытое спереди, но открывавшее руки и спину, это так подчеркивало ее необычную красоту, что все мужчины волей-неволей начинали кружить возле нее, а мои друзья откровенно завидовали мне. Женщина с такой красотой и таким умом – это находка. Только мне было известно, как тяжело с ней. Какие требования она предъявляет в духовной жизни, как строга к себе и другим. Вряд ли эта женщина будет счастлива с кем-то. Тут дело не во мне, – хотя я не совершенство, – дело в ней. Она слишком много требует – отсюда и проблемы.
Часто я думаю о ней в прошедшем времени: для меня она как будто умерла. После развода она перевелась в филиал фирмы в Чикаго; детей у нас не было – нас ничто не связывает. Может быть, я совершил ошибку, четыре года мы прожили для себя, а будь у нас дети, все бы сложилось по-другому? Прошло полгода, но я не могу ее забыть: запах ее волос, ее голос, ее нежные руки – я брежу этим и во сне и наяву. Она сумела сделать меня по-настоящему несчастным, но я вовсе не хочу поддаваться абсурду такого существования. Я решил взять отпуск и уехать в настоящую Африку. В конце концов, мне, американцу, воспитанному на Хемингуэе, Африка и мужественные герои истинно американского писателя куда ближе бесконечных размышлений о смысле бытия всех героев русской классики.
Я взял отпуск, купил билет до Каира и вот теперь лечу на высоте, которая гораздо ближе к звездам, чем к земле. Люблю летать на самолете. Даже неприятные истории в авиации последних лет не отучили меня от этой любви. Люблю, потому что передо мной и вокруг расстилается голубое пространство, залитое ярким солнцем, или черная бездна, где в бесконечной глубине горят звезды, которые почти никогда нельзя увидеть среди огней большого города. Конечно, я лечу в Африку потому, что она противоположна снежной России, потому, что я хочу поохотиться и забыть эту женщину.
Странная мысль пришла мне в голову, когда я с высоту 9000 метров смотрел на окружающее меня синее безбрежье. В древности люди поднимали голову вверх и смотрели на синее, залитое солнцем и облаками небо или на бесконечные звезды в черной тьме, и узрели Бога, а мы, покорив космос, забыли о Боге, потеряли Его и стали – или делаем вид, что стали, – совершенно самостоятельными, как подростки, которые хотят казаться взрослыми.
Я поселился в лучшей гостинице Каира – меня привлекают удобства, а не роскошь, – и начал осматривать достопримечательности. Я и еще парочка немцев взяли местного гида и отправились бродить по Каиру. Конечно, это очень привлекательно – сочетание старых узких средневековых улиц и современной цивилизации. Но из-за тяжелой жары у меня все слилось перед глазами. Гораздо ярче мне запомнились древности, выставленные в Каирском музее. Как подумаешь, что какой-то чудесной статуэтке около семи тысяч лет, так голова идет кругом. Интересна была поездка к пирамидам. И обставлено это замечательно: на рассвете, почти ночью, выезжаешь из отеля, потом пересаживаешься на верблюда и последние километры плывешь между его горбов. И вот, наконец, открываются они – величественные, неповторимые. Пирамид много. Их надо осматривать постепенно, в один день мы не уложились, невольно начинаешь думать о том великом замысле слияния с бессмертием, который вложили фараоны в строительство пирамид.
Но, в конце концов, и эти экскурсии, и шумный восток, и пряные блюда – все мне надоело. Меня вновь одолела бессонница – гостья моих последних месяцев. По вечерам я стал спускаться вниз – посидеть на веранде перед фонтаном, чего-нибудь выпить, поглазеть на публику. Я подружился с ночным портье Али, красивым пожилым человеком, похожим на Омара Шарифа.
Вскоре мы заговорили с ним по-дружески, и он спросил меня:
– Вас, наверное, одолевает скука?
Я ответил, что так оно и есть. Я выложил ему все. Все, чего не сказал бы и на исповеди. Часто незнакомому человеку, которого больше никогда не увидишь, легче выложить то, что накопилось на душе, чем близкому другу.
«Омар» внимательно меня выслушал.
– Вы бежите от самого себя, – сказал он, – обычное дело. Но примите мой совет: НЕ СМОТРИТЕ В ЧУЖОЕ ЗЕРКАЛО, ТАМ ВЫ НЕ УВИДИТЕ СЕБЯ.
Я опешил: а ведь это правда, я стараюсь посмотреть в чужое зеркало.
– Что же мне делать? – спросил я.
– Хотите, я отправлю вас поохотиться? В Танзании у меня есть знакомый егерь, я переговорю с ним
Вот так я очутился посреди саванны с ружьем в руках. Завтра у нас нешуточная охота, не для развлечения американского туриста, я иду с местными охотниками на льва-людоеда, и я заплатил большие деньги, чтобы они взяли меня с собой. Здесь я, наконец, понял, что мы живем как бы вчерне, откладывая настоящую жизнь на потом, как будто потом кто-то за нас ее проживет. А настоящая жизнь, вот она – сейчас, и другой не будет. Я начинаю понимать мою жену – она хотела жить настоящей жизнью. Теперь я должен выспаться перед охотой. В маленьком домике мне выделили отдельную комнату, занавешенную простой марлей. Никаких удобств. Глушь. И это я, настоящий Кай Ро, теперь я попробую узнать самого себя, а не удачливого бизнесмена, получившего образование в Гарварде и быстро сделавшего карьеру.
Мы выехали на рассвете. Восход солнца в саванне – это что-то особенное. На несколько минут все замирает в абсолютной мгле. Первобытная тишина. Кажется, даже ветер не шевелится, и вдруг почти внезапно выпрыгивает на горизонте огромный алый диск солнца. Только увидев такое, понимаешь, что так было всегда, миллионы лет. Это и есть вечность. Мне казалось, что больше всего я люблю ночной Нью-Йорк, но теперь я засомневался в этом. Пустынную рассветную саванну я не забуду никогда.
Мои спутники настроены куда менее романтично. Я тоже чувствую, что предстоит очень опасное дело. В засаде оставили буйвола, но, почуяв близость человека, не захочет ли лев-людоед насладиться более легкой добычей – человечиной?
Сначала все было тихо. Часа два, изнывая от жары, мы сидели под деревом, где устроились так, чтобы было видно буйвола. Наконец появился лев. Громкий страшный победный рык слышен издалека. Огромный гривастый лев поворачивает к нам свою голову, и я вижу его глаза, глаза, налитые ненавистью и кровью. Господи! Он кидается на охотников, но не на нас, с нашими современными ружьями – я и главный охотник заповедника, Симон, стоим несколько правее, – а на местных, у которых ружья-то из девятнадцатого века. Мы стреляем, стреляем, стреляем, но пока он терзает одного из охотников, мы попадаем только в бока и спину, и кажется, что его дубленая кожа даже не чувствует пуль! Местные охотники бросились к нашему старенькому джипу, я не увидел, а только услышал, как завелся мотор, и против разъяренного подстреленного льва остались только двое: я и Симон, двое посреди бесконечной, первобытной саванны. То чувство, которое владеет мной, это не страх, это первобытное магнетическое желание замереть, сделаться невидимым, исчезнуть. И лев повернулся к Симону. Я не шевелился. Не мог. Симон стрелял и стрелял, а лев все шел на него и шел. Он не отступил, пока не раскроил Симону голову, а потом, пройдя мимо меня, окровавленный и огромный, пропахший запахом боя и смерти, упал под деревом и не шевелился, только глаза его смотрели куда-то вдаль гневно и печально. Я бежал, не разбирая дороги, кричал, падал и умирал. Когда обрушилась страшная ночь, я забился в узкую пещеру, понимая, что в любой момент может прийти смерть. И она пришла...
Кто я? Двуногий среди других двуногих. Вокруг меня они – черные, обросшие шерстью. А я белый и без шерсти. Старший показывает, что они сняли с меня вторую шкуру, и я слабый и белый. Они кричат и стучат. В огромной пещере светит огненный шар, маленький, но светлый и теплый, туда бросают сучья, чтобы он светил, все прыгают вокруг него и показывают на меня. Но ко мне подходит самка, маленькая и хорошенькая, она смеется, и между ног у меня встает палка, и я кричу и вставляю ей между ног. Я весь вхожу в нее, я рычу и кусаю ее, растягиваю ее внизу, кусая выпуклые бока и впереди, потом поворачиваю ее, и всаживаю свою палку в отверстие между двух круглых упругих комков. Идет кровь, и все самцы бросаются лизать ее спереди и сзади, а я не могу оторваться от маленькой самки, втыкаю свою палку все глубже и глубже, пока старший самец не отрывает ее и кладет под себя, а остальные самки облизывают мой конец.
– Ты другой, – говорит вождь, – без шерсти и белый – мы тебя не съели. Кто ты? Ты необычный, и ты сразу берешь самку. Кто ты и откуда?
– Не знаю.
– У тебя есть вторая шкура. Кто ты?
– Не знаю.
– Ты продолжаешь род, как бык, который дает семя всем пасущимся с ним. Кто ты?
– Я не знаю.
– Мы не съедим тебя, пока не узнаем, что самое важное в тебе, что нужно съесть.
Я не знал, что ответить вождю. Моя вторая шкура не была шерстью, она лежала
в пещере на виду, как кожа, снятая с двуногого. Все удивлялись: ведь с меня сняли шкуру, а я остался жив, двуногий с двумя шкурами, так прозвали меня. Племя решило разорвать шкуру на кусочки, чтобы каждому достался кусок, предохраняющий от первой смерти.
Вождь сказал мне:
– У тебя две шкуры и две жизни. Нам повезло, что ты с нами. Самая большая честь – съесть того, кто из другой пещеры, и взять его силу, но ты не из пещеры, ты с неба, хотя мы нашли тебя в глубокой пещере, а выход из нее загораживали кости гривастого убийцы, оставайся с нами, ты будешь давать семя нашим женщинам.
Я не умел охотиться и не знал, какие плоды собирать, но пока мужчины охотились, я брал одну из женщин и испускал в нее семя, это очень радовало всех. Чаще всего я брал маленькую Ло, ту, что я увидел и взял первой.
Когда выпадала удачная охота и было много мяса, его держали в небесном огне, который всегда светил в углу пещеры, а когда оно становилось мягким, разрывали и съедали то, что каждому давал вождь. Мне и себе он давал лучшие куски, чтобы было больше силы. А потом мы делили Ло... Мы почти разрывали ее и рычали, как огромный зверь с желтой гривой, здесь я был равен вождю, но в остальном я был хуже младенца. Я ничего не умел и ничего не знал.
Сначала меня научили ловить рыбу. Надо было так встать, чтобы тень падала на камни, а не на воду, тогда рыба тебя не видит, она плавает вокруг тебя, а ты ее руками ловишь, но руки должны быть быстрыми, и в конце концов я наловчился и приносил одну и еще одну, а иногда и еще одну рыбу в пещеру. Они были большие и толстые, и женщины с удовольствием их ели. Однажды меня взяли на охоту. Мне показали яму, на дне которой была палка, и вождь сказал мне, что если закрыть яму травой, то зверь не видит. Когда попадается большой зверь, то племя долго будет сыто, а когда маленький, это плохо. А еще можно бежать долго-долго за зверем, который тебя не съест, и запустить в него острой палкой. Это самая лучшая охота, но не всегда получается, потому что часто охотится за тобой большой Зверь с желтой гривой и громко рычит, он может убить всех.
Я так испугался и задрожал, что не мог идти, и меня отнесли в пещеру, и все мужчины смеялись надо мной. Но вождь сказал, что хотя я сам не могу охотиться, но приношу им удачу, и приказал мне сделать так, чтобы удача всегда сопровождала их. Я долго думал. Потом взял черное дерево из деревьев небесного огня, который всегда горит в пещере, и стал на стене пещеры изображать ту охоту, которую я желал своему племени.
Следующая охота была особенно удачной, и все сказали, что это я помог. Постепенно я стал так же нужен, как вождь. Он говорил, что видел такое, как я делаю на стене, давно, маленьким, когда жил далеко от большой воды в другой пещере, что каждый из нас и охотник, и зверь, и мы должны перед охотой показать зверю, что мы его не боимся, любим, но должны убить, чтобы съесть. Мы брали шкуры тех, кого хотели съесть, и показывали, что мы будем делать, а я на стене изображал, как все будет. И мы так готовились к охоте, что почти всегда воины приходили с добычей, а я с рыбой. И всем было хорошо. Но ночью мне было страшно. Мне снились странные сны. Будто я живу в какой-то прозрачной пещере, там, где летают птицы, а внизу бегают какие-то жуки, на которых ездят двуногие. Я кричал от ужаса и просыпался. Я рассказывал племени эти сны, и все качали головой, а вождь говорил:
– Ты видишь далеко, через много лун вперед, ты сын неба и оттуда свалился, но там не так хорошо как у нас, поэтому тебе страшно.
Сны снились мне каждую ночь, и я не хотел закрывать глаза. Я стал сидеть под луной, без света большого огня, когда вокруг темно, у большой воды. Было холодно, но хорошо. Иногда ко мне приходила Ло, и мы сидели тихо-тихо. Но чаще я был один. Я думал. Вот там далеко ночь и день падают в большую воду, и большой огонь с неба падает туда, в большую воду, значит, они подчиняются большой воде и она, великая Большая вода, держит все, а на чем держится она? А еще мне нравилось смотреть, как падает большой огонь в большую воду. Это было так красиво! Огонь распадался на много-много цветов, они цвели на небе, а не на земле, потом огненный шар падал в большую воду, и сразу становилось темно и появлялись маленькие огоньки – это светились глаза ночных зверей, смотревших за нами. Потом приходил ночной шар, и стая зверей, кормившихся возле пещеры, начинала выть, они пели песню ночного огня.
Как-то раз один маленький зверь отбился от стаи и подполз ко мне, когда я сидел у большой воды. Он болел, и он подполз погреться возле меня, но и меня он согрел, а когда я взял его в пещеру, он не кусался, а стал греть меня и всегда стал лежать возле меня, даже если рядом была Ло. Я отдавал ему кости после охоты или еды, а он всегда был рядом и спас меня, когда зверь с копытом хотел меня убить. Вождь только качал головой:
– Ты не такой, как мы, и воющий зверь это чувствует. Он сделал тебя своим талисманом, он хочет быть с тобой даже в пещере, хотя другие из стаи сидят только у входа.
А еще мне не стало нравиться, что другие самцы берут Ло. Я стал забирать ее с собой. И мы часто лежали вместе под скалой у большой воды: я, Ло и воющий зверь, и нам не надо было никого больше, но разве мы могли охотиться, когда нас так мало? А потом Ло родила мальчика, и он не был таким черным и шерстяным, как другие, и вождь сказал, что надо смотреть, хорошо это или плохо, каким он будет воином.
Скоро племя увидело, каким воином стал я. Пришли люди из другой пещеры, далеко от большой воды. Там, наверно стало меньше мяса и кореньев. Они хотели убить нас и занять нашу пещеру. Мы бежали от них в пещеру, и вождь велел закрыть ее большим камнем, но я сказал, что мы умрем без воды и пищи, когда не сможем охотиться. Я сказал, что мы наверху, а эти люди внизу, и надо набрать много камней и кидать в них, и взять заостренные палки и убивать, как животных, мы так и сделали. Мы победили их. Они убежали, а те, кто были убиты, стали нашей добычей. Племя жарило их и ело, все брали те куски, силу которых хотели получить. Но я не смог есть похожего на меня. Я только взял член их вождя, высушил его и отдал Ло. Она сплела веревку из травы, вплела туда мой дар, и мы вместе радовались такой добыче.
Мне было хорошо. Но я все время думал, кто я, почему я не похож на других из пещеры или тех, кто живет далеко; а где живет большой небесный огонь, откуда появляется ночной огонь, на чем стоит большая вода? Мои мысли – это была моя работа, и часто в пещере стали делать то, что я говорил. Когда шли на охоту, вождь не брал меня с собой. «Ты должен думать», – говорил он. Когда родились и другие дети, похожие на меня, я обратил внимание на равное количество лун, предшествовавшее рождению. Я увидел, что дневной огонь неизменен и прекрасен, но иногда он жжет невыносимо, а иногда гневается и обрушивает на нас небесную большую воду, чтобы было холодно и страшно, потому что с неба на нас кричат и пускают небесный огонь на землю. А вот ночной огонь не столь страшен и велик, но он все время меняется.
Я стал складывать камни по мере того, как менялся ночной огонь, и увидел, что изменение повторяется через равное количество отложенных камней. Когда я сказал об этом вождю, он потряс руками и сказал:
– Ты разговариваешь с высшими духами. Ты сможешь договориться с ними об удачной охоте и о добрых зверях; чтобы у нас было много мяса и рыбы, и кореньев.
Наши женщины много рожали, мы стали сильными и выгнали врагов из соседних пещер. Но вождь и все старшие в племени считали, что в каждом камне, в каждом дереве, в траве есть высшие существа, любящие или не любящие нас. А я говорил, что есть кто-то один, кто сотворил небо и землю, траву и животных, ночной и дневной огонь, Тот, кто есть все. Он смотрит на нас и чего-то ждет, но я не знаю, не помню – чего. Вождю очень не нравились эти слова. Он говорил, когда вспомнишь, чего от нас ждет небо, тогда и будешь объяснять нам, а сейчас мы живем по-своему, почитая духов вокруг нас.
Я стал забирать на холм возле большой воды своих детей, своих женщин, а когда воющий зверь принес потомство, то и его со щенятами. Я просто хотел показать всем, как прекрасна большая вода, когда в нее падает небесный огонь, как сверкает вода и небо, когда они соединяются; и однажды, глядя на все это, мне показалось, что из облаков выглянул прекрасный лик и любовался вместе с нами. Я упал на колени и завыл, как мой друг – зверь. Я еще не знал, какую песню сложить.
Вождь и многие обитатели пещеры начали возмущаться. Одни говорили, что я такой же чужак, как и другие, и должен умереть. Некоторые говорили, что я принес племени удачу, у нас славная охота, мы победили врагов, я сделал много детей, звери, охранявшие пещеру, дружат теперь с нами, и еще – я приручил небесный огонь, который никогда не гаснет в пещере, потому что я строго слежу за этим. Вождь прекратил подобные разговоры, сказав, что не может запретить мне думать по-своему, но будет ждать знака свыше.
А я наблюдал за растениями: когда одни умирали, другие оживали, за рождением детенышей, которые появлялись в определенное время, за тем, как менялся и вновь возвращался к кругу ночной огонь, все было повторяемо, но было другим, каждое по-своему прекрасным. Я рассказывал обо всем этом своим детям, они резвились вокруг меня, но слушались меня больше, чем вождя, потому что считали, что я прав. Вождь долго думал. Он смотрел на всех нас хмуро, но не недовольно. Просто он постоянно думал. Многие же не любили нас. Мы были другие.
Часто и мои дети, и я спали вне пещеры, если было тепло. Нас стерегли наши друзья – воющие по ночам. Если в пещере стояли запах пота и вонь, то под небом – сухо и свежо. Но когда начинались дожди, надо было жить в пещере, делить со всеми оставшуюся пищу или вырывать у слабейших. Мне не нравилось это. Не нравилось это и вождю, он не хотел, чтобы нас было меньше. Однажды он встал посреди пещеры, заставил всех замолчать и сказал:
– Ты, упавший с неба, ты принес нам удачу. Уже много лун ты с нами, и мы сильны. Но нас стало много для одной пещеры, и думаешь ты и твои дети по-другому. Ты должен найти другую пещеру и другое место для охоты. Мы научим твоих детей охоте, остальное ты и твои женщины смогут сами, а потом вы уйдете.
Я был очень опечален. Но я понимал, что так лучше. Я чаще стал смотреть на большую воду, на облака, где я увидел Лик все Сотворившего. Я думал теперь, что большая вода лежит на большой рыбе, такой огромной, которую однажды большая вода выбросила на берег, что Лик Сотворившего наблюдает за нами, и надо делать так, чтобы Он не сердился, а желал помочь нам. Я думал о том, куда же мне идти с женщинами, детьми, с животными, воющими по ночам? Однажды ночью я был один и задремал. Проснулся я, когда дневной огонь вставал из-за холмов. Над большой водой реял туман, и розовело небо. Прохлада и тишина давали радость. Вдруг на воде я увидел фигуру, всю в золотом сиянии и розовом свете, с прекрасным ликом Того, Кто смотрел из облаков. Он протянул руки и указал на холмы, туда, где вставал дневной огонь. Тотчас видение исчезло. Я понял, что должен забрать своих женщин, детей, воинов, пожелавших уйти со мной, зверей, которые пойдут за мной, и уйти за холмы, чтобы в вечных странствиях заселить то, что создал Он. И мы вышли из родной пещеры, славя Его:
Цвет всех сияний, всех цветов и блесков.
Движенье, сущность, длительность и самость,
Ты ото тьмы освобождаешь взор;
Бог, могучий, первородный,
Всемирный свет, небесно-осиянный,
Ты, вея, чрез вселенную летишь...
ВРЕМЯ РАЗБРАСЫВАТЬ КАМНИ
Судьба иудея
I
Я родился в Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода Великого, в тридцатый год правления императора Августа. В год моего рождения ходили по Израилю и Иудее волхвы и говорили: “Родился в Вифлееме царь иудейский”. Услышав это, царь Ирод возмутился и повелел всех младенцев в Вифлееме вырезать. Мать моя Мириам испугалась и уговорила мужа своего, каменотеса Якова, бежать в Египет и переждать страшное время. Яков послушался, и они ушли в Египет, в страну изгнания.
Было мне от рождения 6 месяцев, но я помню грудь матери моей и тепло ее, и улыбку, звезды над головой и глубину ночи, и как счастлив был.
В Египте дом наш стоял на берегу Нила. Мы жили вне общины. Яков пас коз и занимался своим ремеслом. Самый последний нищий в струпьях египтянин смотрел на нас свысока. Уже тогда я думал: “Кто привел меня в этот мир для одиночества и страданий”. Если бы я жил в Иудее, я бы спросил в синагоге, но здесь негде было спросить. Яков вечером брал Tору и, глядя в сторону Иерусалима, читал молитвы. Но со мной он не говорил – я был причиной изгнания. Если я подходил к египтянам, то мне кричали: “Ты, обрезанный, ты наш раб”, – и кидали в меня грязью.
II
Я бежал в заросли тростника. И солнце было на моих пятках, и земля становилась навстречу. Я падал в прохладный ил и долго лежал там. Я любил тростник, когда он нежно склонялся надо мной и ласкал меня или о чем-то тихо шептал над головой.
Я думал, о чем не думает ребенок: “Почему у всех народов так много богов, и каждый своим богам поклоняется? И если Яхве главенствует над всеми богами, почему же он посылает на свой народ всеобщую ненависть? Жизнь наша всецело в руках Его?”
И вот пришел в наш дом учитель из Иерусалима и увидел, что я неразумен. Он спросил Якова: “Разве не знаешь ты, что Израиль силен разумом, что цари приходят и уходят, а знания остаются? разве не знаешь ты, что евреи – горстка на ладони земли, что нас режут и жгут и что мы грызем друг друга, и только сыновья наши, постигающие мудрость с колыбели, спасут нас? Как может знать он Бога, когда не знает Слова?”
Тогда взял Яков Священное писание и показал мне буквы, и этот знак жизни стал мне ясен, я многое понял. Первая пелена упала с глаз моих. Было мне тогда четыре года. И пока я постигал буквы, Яков читал в писании: “И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер и было утро: день один...
И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лицо его дыхание жизни, и стал человек душою живой”.
Встретил я однажды старого египтянина с безумными глазами, обритого, как жрец, и оборванного, как нищий. И он говорил о Боге и о начале мира. Он сказал: “Я мудр, я много знаю, но я отвергнут и презираем. Никто не впустит меня в дом, ибо побоится, никто не спросит, ибо насмехаются”. Но я спросил: “Кто мы и откуда, и что есть Единый Бог, и почему он не дает любви моей душе?” Безумный нищий отвечал: “Фараон Эхнатон познал Бога, единого в человеке и звере, земле и воде, всесотворяющего и живородящего. Бог Атон – бог солнца – дает любовь и посылает испытания. И если душа твоя не знает любви сейчас, то потом ты будешь окружен тысячами любящих. Но берегись: любовь притягивает ненависть. Вспомни Моисея. Он познал Единого Бога и хотел дать его всем, но евреи возгордились знанием, и потому вы, евреи, презираемы и нелюбимы. Помни это, дитя, спаси свой народ от ненависти”.
И я пошел к Якову и спросил: правда ли это? Он ужаснулся и сказал: “Господи, за мои грехи неразумное дитя мне посланo”, – и с тех пор занимался со мной. Я же проявил усердие и многое узнал, но не нашел ответа.
Однажды сидели мы печально перед огнем. Нищета в доме и тоска в душе угнетали. И Мириам сказала: “Что держит нас здесь? Вот уже три года, как Ирод умер, а здесь нет ничего, что нельзя было бы найти в Израиле. Яков сказал: “Это правда”.
III
Тогда повернули мы свои стопы к Израилю, и сердце наше возликовало. Было мне от роду семь лет.
Горек хлеб изгнания, даже если он сдобрен вином и украшен золотом. Под страхом смерти покидают Родину, но, даже накопив богатство на чужбине, бросают все, и нищими, в рубище идут на землю предков, чтобы поклониться их праху.
Сказал Яков: “Идем в Израиль. Да будет благословенна земля его. Но пойдем мы тем путем, каким вел Моисей свой народ. Я нашел одного кочевника, он поведет нас по берегу моря, мимо сухого озера Сирбонис, потом повернем на Синай, поклонимся святым местам”.
Проводник наш был умен и знал путь. Он всегда чувствовал опасность, знал, откуда веет ветер и несется песок. Когда мы шли мимо Сербониса, он торопил нас и говорил: “Будет буря”. Мы прошли озеро и увидели, как за нами катится с моря вода и заполняет высохшее дно. Яков закричал: “Так Бог покарал египтян, когда они погнались за Моисеем”.
Бедуин улыбнулся и промолчал.
И вот мы пришли на Синай. Пустыня и скалы кругом. Младшие дети не могли идти. Мириам несла их. Весна было в разгаре, и солнце светило нещадно.
Проводник указал на горевший голубым и фиолетовым пламенем куст. “Это горит дикт”, –сказал он и пошел дальше. Яков помолился и сказал мне: “Через этот куст Бог говорил с Моисеем”.
И вот мы прошли огненную пустыню Син и пришли в Мерру. Стали пить из источника и поникли – вода в нем была горькая. Бедуин бросил туда веточки, и вода стала сладкой.
– Ты чародей! – воскликнул Яков. – Лишь великим пророкам дано делать чудо.
Но бедуин пожал плечами: “И мой отец, и мой дед, и дед моего деда, – сказал он, – бросали в этот источник ветки эльваха, и вода делалась сладкой”.
Наконец, пришли мы к подножию горы Нево. Здесь начиналась наша земля, и здесь мы простились с бедуином. Яков наградил его и отпустил с тайной радостью, ибо смущал проводник его веру. Потом поднялся Яков со мной на вершину горы Нево, и отсюда впервые увидел я Ханаан. И возлюбил эту землю: течет Иордан между высоких берегов, асфальтовое озеро стоит гладко, как зеркало, и не колышутся его маслянистые воды, скалы сверкают под солнцем золотом и пурпуром, и отражается в них фиолетовое и голубое небо, вот оазис прекрасных стройных пальм, и высятся они, как во времена Моисея, грозно стоят седые стены Иерихона, а вдали летит синяя полоса благодатного моря.
IV
Пришли мы в пределы Галилейские и поселились в городе Назарете. И там я учился и набирался мудрости. Но учителя мои говорили о букве, а дух учения не давали. Где я видел противоречие, они говорили: “Закрой глаза, ибо на то воля Божья”. Где я спрашивал: “Как же так?”– мне отвечали: “Не сомневайся”. Где темно было и непонятно, каждый говорил, что хотел, лишь бы славить Бога. Где было ясно и приятно, делали темным, чтобы толковать по своему желанию.
Однажды мы пошли на пасху в Иерусалим. Было мне 12 лет, и я уже окреп умом.
В храме встретил я учителя, чей ум восхищал, а ответы удивляли. Я заслушался его и не видел, как удалились родные.
Долго не решался я спросить учителя. Наконец сказал:
– Равви, ведь сказал змей: “И вы будете, как Бог, знать добро и зло”. Но ведь у Бога два великих отличия: знание добра и зла и бессмертие. Почему же змей соблазнил людей не бессмертием, а знанием?
И ответил равви: “Видно, змей знал, что для человека самое главное – знать, где добро, а где зло. Для Бога же главный дар – бессмертие, и потому древо жизни так оберегал Он”. И я воскликнул: “Змей прав. Для Бога всезнающего, всевидящего, лишь вечность необходима. Человеку же знать надобно, где правда, а где ложь. Бессмертие – удел Бога. Он вечен и всеведущ.Мы же через страсти и ошибки познаем истину, и потому наш удел – страдание”.
Все слушавшие заволновались и стали показывать на меня пальцами, а равви покачал головой и сказал: “Не знаю – знак ли на тебе Божий или печать нечистой силы”.
Мои сомнения возмутили толпу, и меня хотели побить камнями, но тут вернулись за мной Яков и Мириам. Узнав, что народ хочет побить меня камнями, Яков разорвал на себе одежду и закричал: “Горе мне!”. Тогда Мириам заплакала: “Муж мой! Он дитя неразумное. Я столько лет не просила о нем, а теперь я прошу”. И все стали кричать и говорить разное.
Услышав шум, подошел к воротам храма один человек, грек видом, и захотел узнать, что случилось, а так как был одет он богато и говорил повелительно, то ему все рассказали. Выслушав внимательно, человек сказал:
– Ни родителям, ни народу отрок не нужен, но он умен – я хочу взять его себе. Я одинок, и юноша станет мне опорой на склоне дней.
И люди отдали меня.
V
Александр привез меня в Рим. Мы поселились в доме его друга, грека Антиоха, получившего за свои заслуги римское гражданство. Дом поразил меня. Он был разбит на два крыла, по четыре комнаты в каждом, украшенных росписью, коврами и шкурами зверей. Оба крыла соединял обеденный зал, между колоннами стояли прекрасные статуи греческих богов.
Когда я вошел в этот зал впервые, я отвернулся и накрыл голову плащом. Но Александр мягко отвел мою руку, знаком успокоил возмущенного хозяина и сказал:
– Смотри, не отводи глаз. Я знаю, твоя религия не позволяет изображать живые существа, но посмотри: вот Венера с острова Милос. Скульптор сделал две копии. Одну он преподнес императору Августу, вторую купил Антиох, заплатив цену двух скульптур. Но она стоит того. Никогда больше ты не увидишь такой благородной и вдохновенной красоты. Смотри, и пусть сердце твое научится радости.
При этих словах в комнату вошла девушка – дочь хозяина.
– Ефросинья, – сказал Антиох, – вот мальчик, приемный сын Александра, иудей. Он не знает греческого языка, для него не будет лучшего учителя, чем ты.
Девушка улыбнулась и по знаку отца отвела в комнату, предназначенную мне. Пожелав спокойного сна, она ушла. Но я не мог уснуть. Я лежал и смотрел на орнамент из цветов, листьев и лепестков, украшавший стены моей комнаты, на голубой потолок с легкими облаками и думал о Ефросинье. Легкая и тонкая, парила она перед моими глазами. От нее пахло молоком. Она улыбалась ласково и лукаво. На утро я встал другим человеком. Душа моя раскрылась всему, что прекрасно в мире. Я слышал шум большого города, крики торговцев, зазывание ремесленников. Я видел синее небо, яркое солнце, жемчужные зубы Ефросиньи, красивые статуи и яркие стены. Душа моя ликовала. Александр учил меня языку греков, а Ефросинья рассказывала мифы о героях и богах. В ее устах минувшие дни возрождались и оживали.
Я внимательно изучал греческий язык. Первым я прочел Архилоха и навсегда полюбил его.
Однажды я сидел с Ефросиньей в саду и увидел, как она сорвала розу и вложила в свои золотистые волосы. Тогда я набрался храбрости и прочел:
Своей прекрасной розе с веткой миртовой
Она так радовалась. Тенью волосы
На плечи ниспадали ей и на спину.
Ефросинья удивленно взглянула на меня, потом засмеялась и ответила:
Кто прекрасен – одно лишь нам радует зрение,
Кто хорош – сам собой и прекрасным покажется.
– Вот стихи божественной Сафо, – сказала она. – А тебе еще многому надо учиться, прежде чем ты сможешь говорить со мной стихами.
И я умолк, смущенный.
Наши дни протекали в занятиях и беседах. Я глядел на Ефросинью, и сердце мое было полно ею. Я предугадывал ее желания и знал движения души.
Александра подолгу не было дома. Я знал из его разговоров с Антиохом, что мой приемный отец хочет вернуть себе родовое имение, которое отобрали у него ветераны Августа. Он искал влиятельных людей, обивал пороги друзей Августа, раздавал деньги и подарки, но все было напрасно. Александр с горечью говорил, что потратил денег больше, чем стоит само поместье. Если бы не память об отце и желание уединиться для занятий науками в тихом уголке на берегу моря, он давно бы оставил свои хлопоты.
Но вот принцепс уехал в Нолу, и Александр махнул рукой на дела. Он стал приходить на занятия и недовольно качал головой, слушая нас. Однажды он отослал Ефросинью и сказал, что будет заниматься со мной сам. Заметив, что я огорчен, он сказал:
– Дитя мое, девушки уже сейчас заглядываются на тебя. Но не для того я взял тебя у иудеев, чтобы ты принял новых богов, новую веру и женился на гречанке. Нет. Я хочу открыть пред тобой мир во всем величии. Я хочу, чтобы ты познал мудрость философов и красоту природы. Открой глаза и уши. Пусть мир войдет в тебя.
– Но, отец мой, – возразил я, – прежде всего я хочу быть человеком. Не только знать и видеть, но и любить.
– Дитя мое, – сказал он со слезами, услышав от меня “отец”, – дитя мое, люби. Любовь освежает и дает силы. Любовь помогает человеку заглядывать в самые глубины своего естества и познать себя. Познав себя, ты познаешь других. Мир многих чувств, страстей и боли откроется тебе. Люби и исцеляй. Люби и приноси счастье. Люби, и сама природа откроет тебе свои тайны. Но помни, что сказал Демокрит: “Только та любовь справедлива, которая стремится к прекрасному, не причиняя обид”. В любви даже легкая царапина становится незаживающей раной, грозящей смертью. Не причиняй никому страданий, ибо горше всех ты накажешь самого себя.
– Скажи, отец, – спросил я тихо, – своим восторгом я приношу вред Ефросинье?
– Да, ты причиняешь ей боль. Дела Антиоха пошатнулись, и он хочет отдать Ефросинью римлянину, который любит ее. Он знатен, богат, имеет влиятельных друзей. Не становись на его пути.
VI
Август умер! Скорбная весть, как огонь, разлетелась по городу. Из уст в уста передавали, что перед смертью император спрашивал у друзей, хорошо ли он провел свою роль в комедии жизни. И умер со словами: “Коль пьеса вам понравилась, рукоплещите, и все с весельем проводите нас”.
Тело принцепса перевезли в Рим. Улицы города заполнили толпы людей. Все хотели участвовать в похоронах любимого императора. Многие родились и выросли в годы его правления. Он прекратил междоусобную войну, при нем расцвели ремесла и искусства. И поэтому, когда Август постановлением сената был признан божественным, толпа встретила известие криками восторга.
Тиберий, пасынок Августа, стал принцепсом. В империи настали неспокойные дни. Слышались недовольные речи. Когда дошла весть о восстании легионеров в Паннонии, Александр испугался.
– Сын мой, – сказал он мне, – нам нужно уезжать из Рима. Сейчас все насторожены и недовольны. Люди боятся непонятного грека, который не ходит в храмы, не молится богам и к тому же усыновил иудейского мальчика. Бежим отсюда, или нас убьют.
– Но, отец, – возразил я, – зачем убивать нас, ведь мы ни в чем не виноваты, никому не мешаем и никому не угрожаем?
– Ты молод и еще не знаешь: есть люди, которые должны убивать, чтобы жить спокойно.
С болью в сердце покинул я Великий Город.
Мы ехали в Грецию. В страну, где некогда царили искусства и наука, где жили великие философы и поэты. В страну чудесных легенд. Мы спешили туда, где изумрудное море ласкало глаза и веселило тело, где воздух чист и душист. Мы ехали на родину Александра, в Афины.
VII
В Гераклее мы пересели на корабль. Впервые я плыл по морю. С жадностью смотрел я на бегущие волны, на трепещущий парус, на руки загорелых гребцов.
Но вот показалась Аттика, и корабль бросил якорь в Паросской гавани. Александр был грустен.
– Отец мой, – спросил я, – что печалит тебя?
Он сказал:
– Посмотри, какой прекрасный город. Вон, вдали, величественный Акрополь, Парфенон, удивительные статуи. А теперь взгляни: разве на улицах много народу? Разве толпятся люди на площадях? А ведь было время, о котором говорил Перикл: "Все наше государство – центр просвещения Эллады, каждый человек может, мне кажется, приспособиться у нас к многочисленным родам деятельности и, выполняя свое дело с изяществом и ловкостью, всего лучше может добиться для себя самодовлеющего состояния". Знай же: хорошо то государство, где каждый человек может проявить все свои возможности. Живя в таком государстве, люди любят свое дело и родину не по необходимости, а потому, что в лучшем для человека месте, где он родился и вырос, его знания и талант развиваются и совершенствуются. Человек становится патриотом, любя в таком государстве все самое дорогое, что оно воплощает: свободную семью, любимое дело, свой голос в государственных делах. Все эти качества соединили в себе Афины в век Перикла. С тех пор прошло пять веков, а что стало с нашим городом? Войны Александра Великого и завоевания Рима пронеслись над ним. Где гордые и ученые мужи? – их нет: где сильные люди, решавшие на общем собрании судьбы страны? – они умерли. Смотри: запустение царит среди прекрасных дворцов, подобострастные и алчные лица ты видишь.
Я привез тебя в Афины, чтобы продолжить занятия с тобой. Тебе уже 15 лет, и теперь ты займешься красноречием с учителем, а я преподам тебе зачатки истории и философии. Я хочу, чтобы ты начал серьезные занятия здесь, где жили все великие мужи древности. И помни: дети римлян и греков учатся с малых лет. Ты же, сын бедного плотника-еврея, много упустил. А за этот год ты должен все узнать о красноречии, об искусстве Греции и нашей истории. Затем мы поедем в Александрию, и там, среди ученых и философов, ты пополнишь свое образование.
VIII
Красноречием со мной занимался известный в Афинах ритор Диадох.
– Декламация тогда нужна, – говорил он, – когда в ней есть смысл, а не пустословие звонкоголосых ораторов.
Диадох учил меня не только красиво говорить, но и ценить знания предков.
– Не слушай, – говорил он, – риторов, которые задают упражнения не на исторические темы и возможные в жизни ситуации, а требуют рассказать о пиратах, тираноубийцах, насильниках, необыкновенных героях, – они ничему не могут научить. Бери за образец речи Демосфена и Цицерона, и ты поймешь, что такое настоящий муж и оратор. Послушай, что говорил Цицерон: "...красноречие есть одно из высших проявлений нравственной силы человека, и, хотя все проявления нравственной силы однородны и равноценны, но одни виды ее превосходят другие по красоте и блеску. Таково и красноречие: опираясь на знание предмета оно выражает словами наш ум и волю с такой слой, что напор его движет слушателей в любую сторону. Но чем значительнее эта сила, тем обязательнее должны мы соединять ее с честностью и высокой мудростью, а если бы мы дали обильные средства выражения людям, лишенным этих достоинств, то не ораторами бы их сделали, а безумцам бы дали оружие".
По совету учителя я много читал Цицерона и задумывался о том, что политик, возглавляющий государство, должен обладать качествами идеального человека. Когда я говорил об этом с Александром, он ласково и грустно смотрел на меня и качал головой.
– Ты молод и не знаешь, что власть достается самым жестоким и коварным.
Однажды он повел меня за Внешний Керамик, туда, где раньше шумели сады Академии и сказал:
– Взгляни вокруг. Какое неуютное место, поросшее травой и неухоженными деревьями. А ведь здесь был приют философов. Здесь читали и учили Платон, Аристотель, Феофраст. А кто велел вырубить эти рощи? Сулла – во время осады Афин. Тот самый Сулла, что известен как любитель древней философии и поэзии. Но знания не помешали ему стать кровавым диктатором. А разве не он отдал приказ воинам разграбить Афины, когда войска ворвались в город? Его солдаты уничтожили золотые и мраморные статуи Фидия, Мирона и Поликтета. Мы уже никогда не увидим сверкающую на солнце золотом одежд и мраморной белизной Афину Парфенос и Афину Промахос. Пока жадность и жестокость царят в мире, даже просвещенный правитель не сможет спасти государство от бед.
IX
Год проучился я у Диадоха. И однажды он сказал мне:
– Сегодня наше последнее занятие. Вслед за Цицероном я хочу сказать тебе: в древности жили мужи, сочетавшие в себе слово и дело – Фемистокл, Перикл, Ферамен. Но есть люди, которые будучи учеными и даровитыми, презирали ораторское искусство. Во главе их мудрейший Сократ. С той поры, как говорит Цицерон, "возник раскол языка и сердца, раскол бессмысленный, вредный и достойный порицания". Платон был прекрасным оратором и писал божественным языком, но разделял философию и ораторское искусство. Великий Аристотель говорил убедительно, но писал темно философские трактаты. А перипатетики, стоики и киники делали речи бессмысленными, философию непонятной. Дальше всех пошли софисты. Они поставили слово во главу своего учения, говоря, что человека можно убедить во всем, в чем желаешь, и что нет абсолютной истины, а есть лишь человек – мера всех вещей.
– Но это ложь! – вознегодовал я. – Что плохо для одного, не должно быть хорошо для другого!
– Не должно быть, но именно так и происходит, – ответил Диадох. Он собрал рукой густую седую бороду и сказал: – Вот тебе мой завет: ищи истину и, может быть, ты найдешь ее, но помни – она должна быть для всех единой, а это невозможно. Стань идеальным человеком – совмести в себе любовь к оскорбленным и ненависть к угнетающим, знание мира и уважение к религиям, познай философию, космогонию, ремесла, военное дело, ораторское искусство, стань зодчим и политиком, поэтом и земледельцем, жрецом и богохульником, и, может быть, тогда увидишь краешек истины, а иначе свет не дойдет до тебя. А больше мне нечего сказать тебе.
Александр же сказал мне:
– Сын мой, теперь мы поедем в Александрию, ибо нет лучшего места для приобретения новых знаний, чем великий, мудрый и многоязычный город. Открой глаза и уши, впитай все, что увидишь, и слушай все, что услышишь. Демокрит говорит: "Мудрому человеку вся земля открыта. Ибо для хорошей души отечество – весь мир".
X
Александрия поразила меня. Ровные прямые улицы, вдоль которых выстроились ряды колонн, вели через весь город к Воротам Солнца. Их пересекали улицы, ведущие от порта ко всем дворцам и святилищам. Множество народу спешило по улицам: греки, египтяне, римляне, арабы, негры, евреи, индусы – все кричали, ругались, толкались, торговали.
Мы поселились напротив иудейского квартала, по другую сторону Ворот Солнца.
Через неделю Александр сказал мне: "Завтра мы пойдем в Мусейон. Ты будешь слушать философа Филона, прозванного Александрийским. Говорят, он сочетает в своем учении веру в единого Бога, греческую философию и учения о Логосе. Думаю, что именно он должен стать твоим учителем... И моим". Видя мое недоумение, он сказал: "Я хочу понять, что творится в мире, ибо он рухнул для меня. Везде насилие и произвол. Время разорвалось. Я гляжу назад, и прошлое убегает от меня, я смотрю вперед и не вижу будущего, я стою между прошлым и будущим, не в силах соединить их. Ты еще слишком молод и не можешь понять, какие потрясения я пережил, как перевернулось все для меня. Мой отец был республиканцем и воспитывал во мне преклонение перед Катоном, ставившим Республику выше жизни. Но Республика погибла безвозвратно, честных и смелых людей больше нет. Одиночество сопровождает меня всю жизнь. Как ни пытался я трезво видеть мир, провозглашая Ум и атом, я не смог построить свою веру на этом. Нет тех тысяч людей, которые веровали бы вместе со мной, и мало их было до меня. И вот я сломался и вновь ищу правду и смысл быстротекущей жизни.
Ты, сын мой, скрасил мое одиночество, и вместе с тобой я хочу начать новую жизнь”.
Потрясенный стоял я перед Александром. Любовь и жалость наполняли мое сердце, и слезы полились из глаз. И он обнял меня и поцеловал, и мы отныне стали больше друзьями, чем сыном и отцом.
XI
Мусейон, где собирались философы, поэты, ученые, прекрасен не только своей величавой красотой, строгостью архитектуры, но и той нравственной атмосферой служения высшей цели, которая совершенно исчезла за его стенами. Он стал последним прибежищем благородных умов в мире лжи, разврата и продажности. Собирались здесь люди высокого достоинства. Филон Александрийский выделялся среди них добротой, умом, величием духа.Он сумел сохранить в себе веру в усовершенствование человека, в его стремление к Богу.
– Бог лучше, чем само благо и любовь, – говорил он, – выше, чем сама разумная природа. Он больше и выше, чем жизнь. Бог есть предельная черта мира, и потому мир сотворен и ограничен Богом.
Вдохновение светилось в глазах Филона, какое-то сияние исходило от него, когда он говорил нам:
– Бог настолько во всем выше человека, что мы своим слабым умом никогда не поймем его великих дел. Он сам в себе, ибо Он – весь мир. Бог может иметь нравственную потребность отойти от себя и взглянуть на мир, на страдание его и ничтожество. И все величие Божества в том, что он имеет это желание. Но сам Он не может общаться с ничтожным миром, а потому, создав из себя единородного сына своего, Логоса, через Него, как стадом, правит миром, ибо сказано: "Вот я пошлю ангела моего перед лицом охранять Тебя в пути". Только в единении с Божеством, как первоисточником истинной жизни и вечного блаженства, несчастное человечество найдет действительное искупление от всякого зла и нравственного несовершенства, удовлетворение всех своих потребностей и стремлений, свое полное счастье и идеальное совершенство.
Слова его западали в душу, мы внимали ему, как послушные дети. Он говорил, что Бог един для всех и нет Бога для эллина, для иудея, для римлянина, а есть человек и его вечное стремление к совершенству и Богу.
Часто мы с Александром сопровождали его по дороге из Мусейона в Иудейский квартал, где он жил. Филона все любили за доброту, за кротость и любовь к ближнему. Но был у него лютый враг, презирающий Бога, ненавидящий людей, гонитель евреев, Апион. Он ходил по улицам с толпой невежественных и кривляющихся, нищих духом и телом, и призывал проклятья на весь мир. Филона же он ненавидел, как Каин Авеля.
– Посмотрите на этого еврейского ученого! – кричал он, сверкая глазами и потрясая худыми руками. – Взгляните на него! Эта нечистая собака хочет уравнять греков, римлян и египтян с евреями и африканцами, заявляя, что у всех одни Бог. Но если Бог у всех один, почему мы созданы разными? Величие римских богов, красота греческих и мудрость египетских низводят проклятого Бога евреев до уровня невидимых червей!
Многие боялись его речей и убегали от него, некоторые презирали его за невежество, но много было таких, кого он, избавляя от необходимости мыслить и, потакая низким страстям, сделал своими приверженцами.
XII
Филон показал мне, что в человеке есть искра божьего огня, что единый Бог, создавший природу одинаковой для всех, сделал нас разными перед собой, поставив судом над нами совесть, мудрость и честь.
Он убедил меня, что человек через Логоса связан с Богом. А потому, хотя суть человека греховна, он, путем нравственного очищения и философских размышлений, может подниматься над своей натурой и познавать существование высшего начала.
Филон казался мне лучшим из людей. Своей кротостью и добротой он утешал страждущих, свои знания раздавал жаждущим истины, свои богатства – нищим, душу – человечеству.
Однажды, когда мы с Александром по обыкновению провожали Филона, скрашивая дорогу философскими размышлениями, у синагоги мы встретились с двумя толпами. Во главе одной был Соломон, фарисей, во главе другой – Апион. В сером, покрытом пылью хитоне, с маленькой растрепанной бородкой, горящими глазами, Аппион был жуток. Он кривлялся и скакал вокруг нас, брызгал слюной и кричал:
– Вот он, еврей, который считает нас своими братьями. Вот с ним грек, усыновивший еврейского щенка, сына блудницы и шакала! Какое благородство они воспитали в себе! Как они любят друг друга! Смотрите, александрийцы, смотрите, египтяне: вы ноги вытирали о спины евреев, а теперь они встали рядом с вами! Смотрите, греки, эти паршивые ханжи оттеснили вас с рынков, забрали у вас богатство, скоро вы будете их рабами. Вместо того, чтобы заткнуть им глотку, вы разрешаете им философствовать в Мусейоне. Но придет время, и мы отомстим! Вижу пламя над их домами и слышу их плач!
С этими словами он бросился прочь, изрыгая проклятья, и вся толпа вместе с ним.
Александр сказал:
– Позор грекам!
Тогда к нам подошли люди Соломона и с укоризной посмотрели на нас. Соломон сказал:
– Зачем вы ходите вместе? Зачем искушаете народ? Разве ты, Филон, ученый муж, забыл, как во времена Моисея египтяне преследовали евреев, как вырезали наших младенцев? Разве забыл ты, как греки издевались над нами? Вот придут люди и сожгут наши дома, и опозорят наших жен, и убьют наших детей. И нам некуда будет уйти, ибо здесь наша родина, но землю эту считают своей хозяева-египтяне, завоеватели-греки и не хотят нам дать ни клочка той земли, которая называется Александрия. Покайся, Филон. Народ хочет знать, что ты, великий человек, готов разделить с ним страдания и не пойдешь против него. Вон во дворе синагоги приготовлены уже плети. Смирись и покайся.
Филон не сказал ни слова, не поглядел на нас. Он шагнул во двор синагоги, и мы вошли вслед за ним. Двое служек держали плети. Филон взошел на каменные ступени и обнажил тело. Прекрасное лицо его было печально. Ни единого звука не вырвалось из уст его под ударами, не поморщилось лицо, не дрогнули губы. Все затихли и смотрели на него. Каждый удар бича выжигал мне сердце, ибо на моих глазах клеймили лучшего из людей.
Когда кончилось истязание, Филон молча встал и надел свои одежды. Шатаясь, побрел он через двор. Мы хотели помочь ему, но он не позволил.
Потом он сказал мне:
– Слушай, дитя: Логос, Сын Божий, непрестанно предстоит перед своим Отцом и молится перед Ним за нас, ибо грехи наши столь страшны, что, если бы не его заступничество перед Богом, мы давно бы вырезали друг друга, сожгли бы леса и уничтожили все живое. Но Бог не допускает этого благодаря заступничеству Логоса, находящему, вероятно, что людей еще можно спасти.
Логос служит каждому человеку, помогая ему во всем и стремясь приблизить его к Богу, но люди не замечают его и изгоняют из себя. Если ты будешь праведен, может быть, ты сможешь людям доказать, что Бог с ними.
Филон удалился в одиночестве.
Александр сказал:
– Позор евреям!
С тех пор мы стали жить у Ворот Луны. Александр уходил на берег моря. Иногда я ходил с ним. Голубое море плескалось у ног, золотистый песок согревал наши тела, белые облака плыли над нами, а на душе было черно. Я потерял сердце, в которое вошла пустота, и душа моя не хотела жить. Я потерял дар речи. Ни мыслей, ни волнений не было во мне.
Однажды Александр сказал мне с горечью:
– Люди – это низкие твари, лишь отсвет божественного света облагораживает нас. Когда люди с искрой божьей в груди сталкиваются с толпой, они неизбежно погибают. Но мы не должны склонять своей головы перед ничтожными червями. Я пережил больше, чем ты, но я потрясен тем, что греки и евреи сделали с Филоном. Они унизили лучшего из людей, надеясь добыть себе благо. Но не получили ничего, кроме горечи разочарования. Их злая воля сломила меня. Я не хочу, чтобы это произошло с тобой.
XIII
Долго я болел, и Александр страдал вместе со мной. Ему посоветовали поехать в Эги в святилище Асклепия, где жил замечательный врач Апполоний из Тиана. К тому времени, о котором идет речь, ему был 21 год, а слава о его делах распространилось уже по всей Греции. Апполоний одевался в льняную одежду, избегая шерстяной, ходил босиком и носил длинные волосы, он очищал себя тем, что не ел убоины. Он всегда был чист, и от его облика веяло спокойствием и здоровьем. Он всей душой сочувствовал праведным и изгонял из святилища грешников.
Когда я предстал перед ним, я был жалок и весь дрожал, плащ был изодран, а волосы свалялись, ибо я не давал никому прикоснуться к себе.
– Посмотри на этого юношу, – сказал Александр Апполонию. – Я усыновил его, когда ему было 12 лет, и с тех пор не расставался с ним. 6 лет он обучался искусствам и наукам. Погляди на него. Кто узнает в нем веселого и красивого человека, который в Риме, в Афинах и Александрии склонял к себе сердца суровых старцев своим умом и знаниями? Вот уже три месяца длится его недуг, и я ничего не могу сделать.
Апполоний внимательно посмотрел на меня, и этот взгляд проник мне в душу.
– Хорошо, – ответил он, – я берусь лечить его. Только ты должен покинуть храм. Если хочешь, живи неподалеку, я пошлю за тобой, когда придет время, но оно наступит не скоро.
Мне отвели небольшую комнату в помещении храма. Каждое утро Апполоний приходил ко мне и вел в рощу. Первое время он водил меня к ручью, где сквозь густую листву деревьев пробивались легкие лучи солнца. Он укладывал меня на траву и при этом слегка разминал мое тело.
– Расслабь тело, – говорил он, – тебе тепло и хорошо. Все беды уходят. Ты спокоен, боль уходит, печальные мысли уходят. Радость жизни возвращается к тебе.
Долго он приручал меня. Но вот настал день, когда я уснул и, проснувшись, лежал, наслаждаясь свежим воздухом и покоем. Теперь Апполоний ежедневно оставлял меня спать с утра до полудня, затем он стал заставлять меня плавать в холодной воде, говоря, что это прибавляет здоровье, и часто сам присоединялся ко мне.
Через некоторое время он предложил мне вечерние прогулки по Священной роще, где излагал мне учение Пифагора о числах и его философию, учил о Гераклитовом огне, о борьбе и единении противоположных начал, рассказывал об Эпикуре. Таким образом, ум мой ожил и получил обильную пишу для развития и размышлений. Исчезла хмурость и запущенность, и, хотя я еще не мог говорить, я жестами и взглядами выражал свои чувства.
Однажды сели мы с ним на берегу ручья. Ветер едва колыхал деревья, и нежная листва шепталась над нашей головой. Долго и печально смотрел на меня Апполоний, потом сказал:
– Я хочу рассказать тебе историю, которая произошла со мной и о которой я хотел бы забыть, но не могу. Если я прав в том, что расскажу тебе ее – ты заговоришь.
Итак, слушай.
Три года назад, когда я уже жил в этом храме и лечил людей, многие стали приезжать ко мне, прося исцеления. Я помогал тем, кому мог помочь. Я видел страдания и старался их облегчить. Для того, чтобы многого достигнуть в столь молодые годы, я отказался от всяких излишеств и даже от любви, которая украшает нашу молодость, ибо все на свете может ждать своего часа, кроме человеческого здоровья и смерти.
Об этом услышал царь киликийцев. Он пришел ко мне и решил совратить меня. Он подошел ко мне, когда я один гулял вдоль этого ручья, и стал молить меня об участии, с которым обращаются к красавицам, прося их не отказать в своих прелестях.
Я разгневался и прогнал его. Тогда этот нечестивый человек стал угрожать мне, но я прочел на его лице печать смерти и сказал ему:
– Ты скоро умрешь.
И, действительно, через три дня он был убит палачами на дороге, так как вместе с Архeлаем, царем Каппaдокии, замышлял заговор против римлян...
Рассказ Аполлония поразил меня, недаром говорили, что ему известно и прошлое, и будущее. Как он мог узнать о будущей смерти нечестивого правителя? ведь никто этого не мог предвидеть! Вопль восхищения вырвался из моей груди.
Аполлоний вскочил на ноги и хлопнул ладони. “Теперь ты будешь говорить! – вскрикнул он. – Я знал, что только полное доверие и сочувствие к твоей беде помогут вылечить тебя... Иди смело за мной, и я приведу тебя в храм здоровья”.
С тех пор он стал внимательно следить за моей речью. Плавным движением рук он направлял ее ритм, помогал мне снять цепи с языка. Наши разговоры в роще стали превращаться в диалоги.
Апполоний вдохнул в меня жизнь, помог вспомнить запахи земли и травы, счастье света и красок, радость движения. И чем сильнее я входил в жизнь, тем лучше я говорил.
Настал, наконец, день, когда он вызвал Александра, и тот, увидев меня здоровым и крепким, заплакал от счастья.
Я сказал Апполонию:
– Благодарю тебя. Ты был мне не только врачевателем, но и старшим братом, и я полюбил тебя. Ты научил меня врачевать душу и через нее тело. Позволь мне помнить о тебе как о брате и друге, ибо память моя имеет чудесное свойство: чувствовать прошлое лучше, чем настоящее.
XIV
– Сын мой, – сказал мне Александр, – я устал от жизни, да и ты еще нуждаешься в отдыхе и лечении. Мне сказали, что в Иудее, на твоей родине, есть секта, называемая ессеями. Они занимаются врачеванием и усовершенствованием духа. Я хочу жить среди них
И мы отправились туда. Вновь я вернулся на землю Ханаанскую. Но не радовалось мое сердце. Разорена и унижена была моя родина. Слезы лились повсюду. Ирод, называемый римлянами Великим, а народом Иудеи – проклятым, наполнил страну слезами сирот и вдов, стонами замученных, проклятиями жертв. Затем пришли наместники Рима. Они грабили Израиль. Кровь, смерть и разорение оставались там, где прошли они.
Мы не остановились в Иерусалиме, и я не вошел помолиться в храм. Мы не взглянули на Иерихон. Путь наш лежал к Мертвому морю – в общину ессеев.
Александр был мрачен и молчалив. Лишь однажды он сказал:
– Какая несчастная страна. В Риме правит тиран, и он сделал вашим царем тирана. Но еще страшнее прокураторы. Вспомни, что сказал Аристотель о тирании: “Тиран должен постараться, чтобы от него ничего не ускользнуло из того, о чем говорят и чем занимаются его подданные, он должен держать шпионов или подслушивателей, ибо в страхе перед такого рода людьми подданные отвыкают свободно обмениваться мыслями, а если и станут делать это, то скрыть им свои речи будет труднее. Тиран должен возбудить среди своих подданных взаимную вражду и ссоры, вооружать друзей против друзей, простой народ против знати. Тирану свойственно также разорять своих подданных, чтобы, с одной стороны, было чем содержать свою охрану, а с другой стороны, чтобы подданные, занятые заботами о повседневном пропитании, не имели досуга замышлять против него заговор”. Именно так поступает с вами Рим. Вы надменный восточный народ, ваши знания велики, а ум изощрен. И что же? Рим поверг в прах вас и ваших врагов египтян, и великую культуру Греции. Как терпят народы его? И где взять силы сбросить владычество римлян?
Он говорил, и вкус горечи был в его словах.
Мы пришли к ессеям.
– Вот все мое состояние, – сказал Александр. – Я вношу эти деньги за себя и за юношу.
Ему ответили:
– Иди, Учитель праведности скажет тебе, где лежит твой путь, иди и возьми юношу с собой, и Учитель положит меру исцеления.
Мы вошли в обитель и увидели Учителя. Он был стар и строг, но глаза его светились неземным светом. Он сделал знак, и мы остановились в десяти шагах от него. Долго он смотрел на нас. Взгляд его проникал в самое сердце.
– Кто вы и зачем пришли к нам? - спросил он.
Александр ответил:
– Мы путники, уставшие от жизни. Гнет империи, разврат, жажда денег, отсутствие добродетели убивают меня. Я грек, а этот юноша – ваш соплеменник, усыновленный мной. Я полюбил его за ум и доброе сердце, за красоту и чистоту души, но он заболел, едва столкнувшись с гнусностью жизни. Дай нам, Великий Учитель, покой и исцеление!
– Хорошо, – сказал он, – живите с нами. Но прежде чем войти в общину, вы шесть лет будете работать в поле, как и все мы; в наше жилище вам нет входа. Когда ваше тело окрепнет, а дух исцелится, тогда вы сможете начать очищение, чтобы войти в Общину Сынов Света. Мы почитаем Бога, служение ему и человеческую добродетель превыше жизни.
На эти годы наставником я назначаю вам Рачи. Он индус и не может войти в общину, так как душа его живет другой верой, но сердце его закалено, а ум остр. Он поможет вам обрести потерянную веру. Идите с Богом, – и Учитель жестом руки отпустил нас.
Итак, мы поселились в пещере Рачи, недалеко от обители. Непосвященные жили в пещерах, как и мы, некоторые делали себе хижины. Много на свете людей, истомленных жизнью. Те, кто слышал об общине, стремились сюда. Еще говорили, что некоторые члены общины живут в городах и селениях, и если кто из братьев придет к ним, они встретят его как близкого.
Рачи наблюдал за нами. Лицо его изрезали глубокие морщины, но тело было подобно кинжалу, а волосы оставались темными и густыми. Как и все члены общины, он вставал с восходом солнца и после молитвы работал в поле полдня. Затем он сидел, скрестив ноги, и думал. Душа его уносилась далеко-далеко, а мы сидели тихо, боясь прервать ее полет.
Мы были непривычны к тяжелой работе, и тело наше болело. Но Рачи помогал нам, оберегал наш отдых и делил труды. Через год мы окрепли настолько, что могли работать каждый день и не спать всю ночь. Весь год я ловил на себе внимательные взгляды своего наставника. И однажды ночью, когда прохлада окутала нас, а звезды ярко и ровно светили в небесах, он сказал мне:
– Уже год мы живем вместе. Ты окреп телом и выздоравливаешь душой. Твоя кожа стала цвета оливы, а мускулы налились силой. Ты гордо держишь голову, глаза смотрят ясно. Я хочу передать тебе таинства моей веры, и, мне кажется, я не ошибся в тебе. Я хочу, чтобы ты знал все о людях, мог повелевать их телом и душой. И себя ты должен знать так, как не знает никто другой.
XV
Жил некогда царь Лавана. Он был правителем Уттар Пандава. Однажды на собрании, которое он устраивал каждый день после полудня, появился человек. Он был бос, у него было изможденное лицо и горящие глаза, длинные седые волосы ниспадали до плеч. Всем, кто смотрел на него, становилось страшно. Царь сразу обратил на него внимание. Министр сказал, что это волшебник и он просит аудиенции.
Когда волшебник подошел, царь спросил:
– Что ты умеешь делать?
– Я покажу вам то, – ответил волшебник, – что никто не сумеет показать.
– Где же твои принадлежности? – спросил царь.
– У меня ничего нет, кроме глаз.
– Кроме глаз? – удивился царь.
– Да, государь. Взгляни мне в глаза.
Царь посмотрел ему в глаза, тотчас все исчезло.
Лавана стоял один на широком поле. Недалеко пасся черный конь. Дикий и необузданный, он бил копытом, а глаза у него сверкали. Царь захотел укротить коня. Он вскочил на него, но конь понесся быстрее ветра и сбросил царя. Когда Лавана очнулся, он увидел, что лежит, истерзанный и окровавленный, в джунглях, а сверху на него смотрят обезьяны и удивляются, как этот человек попал сюда. Лавана встал и пошел. Долго он шел. Голод и жажда измучили его. Тогда он встретил женщину, всю одежду которой составлял рваный кусок материи. Она была грязна и безобразна, ее рот уродовала заячья губа. Но царь женился на ней, чтобы она его накормила. Он был кшатрий, а она – чандала, и без брачного союза она не могла накормить его, ибо тогда их души попали бы в ад.
– Что за суеверие! – воскликнул я. – Не накормить умирающего от голода только потому, что он принадлежит к другой касте!
– Не осуждай чужих обычаев. Знатный римлянин не взглянул бы на нас, если бы мы умирали у его порога. Эти же люди нашли достойный выход. Слушай дальше, юноша, и не перебивай меня.
Вместе с женщиной Лавана прожил долгие годы. У них было четверо детей. Лавана охотился с копьем и ходил в лес за дровами, добывал пищу и огонь всей семье. Но однажды на те места, где они жили, обрушился голод. И Лаване вместе с женой и детьми пришлось уйти из этих мест. Три старших сына были взрослыми людьми. Они покинули отца, чтобы самим добывать себе пищу. С ним остались жена и младший сын. Жена постоянно укоряла Лавану, что он не может добыть еду, и ее укоры мучили его. И вот однажды младший, любимый сын так ослабел, что не мог идти, Лавана сказал жене:
– Я раздобуду мясо. Ты стой здесь, а когда увидишь дым вон за той скалой, иди туда, возьми мясо и накорми сына.
Лавана спрятался за скалу, развел костер и, когда он разгорелся, бросился в огонь.
Тотчас царь очнулся. С удивлением посмотрел он на приближенных и спросил:
– Где я?
– Ты у себя во дворце, – ответили ему приближенные. – Ты спал не дольше трех минут.
– Но я прожил целую жизнь! – воскликнул царь. – Где волшебник?
Но волшебника нигде не было...
С удивлением слушал я рассказ Рачи. Долго мы молчали.
Наконец Рачи спросил:
– Ты хотел бы стать таким волшебником?
– О да, – воскликнул я, – но ведь это сказка!
– Да, – сказал Рачи, – жизнь не так милосердна, как сказка. Но я могу дать тебе силу властвовать над человеческим духом, ибо вижу: в тебе есть то, что неизвестно тебе самому. Ты можешь приносить счастье и исцеление по мановению своей руки.
– Я не Бог! – в ужасе воскликнул я.
– Зачем низводить Бога до наших дел? – возразил Рачи. – Судьба человека в его руках. Бог лишь создал возможности возникновения мира. Послушай теперь мою историю, и ты поймешь, что я не обманываю тебя. Давным-давно я любил девушку, на которой не мог жениться, ибо она принадлежала к высшей касте. Она была прекрасна, как солнце. Когда она появлялась, все меркло в лучах ее красоты. Она никогда не смотрела на меня и даже не подозревала о моей любви. Я хотел забыть ее, занимаясь наукой, но ее лицо я видел вместо букв и цифр. Тогда я стал пить сому, священный напиток богов. О, я становился великим человеком, полубогом! Дух мой облетал землю, и свою любимую сжимал я в объятиях. Но кончалось наваждение, и я видел себя на полу своей хижины. Я стал замечать, что руки у меня трясутся, а тело дряхлеет. То, что дает грезы, убивает меня в жизни. И я сказал: нет, – ибо душа не должна покинуть тело раньше, чем это положено судьбою. Я пошел к йогам. У них я научился управлять своим телом, дыханием, обуздывать свой дух. Но и на этом пути я не добился совершенства, ибо в минуты глубокого сосредоточения ее лицо вставало предо мной. Я стал путешествовать: побывал в Китае, жил в Гималаях и на Тибете, был в Греции, Италии. И вот, состарившись, я пришел сюда. Здесь, в Иудее, обрел я покой. Не столь важно, что по-разному мы верим в Бога, что среди нас есть греки, римляне, египтяне, иудеи, эфиопы, германцы. Главное, что все мы хотим быть братьями и обрести покой на земле.
Теперь веришь ли ты мне?
И я сказал:
– Да.
XVI
Многое из того, что рассказывал Рачи, проходило мимо меня, не задевая ни ум, ни сердце. Поразило меня учение индийских йогов о душевных началах человеческого разума. Они разделяют разумы, существующие в природе, на несколько разрядов. Первый из них – инстинктивный ум, или ум животных, затем интеллект – человеческий рассудок, разум, потом духовный ум – это интуитивное понимание или способность прозрения, и, наконец, Дух.
Ум, считают они, существует на всех ступенях жизни, в мертвой и живой природе.
Инстинктивный ум – форма психической жизни, которая постепенно развивается. Первый проблеск инстинктивного ума наблюдается уже в минералах, затем, в более высокой степени, у растений и в мире животных. У людей инстинкт постепенно слабеет, по мере развития разумного начала.
Но человек, в настоящий момент его развития, еще подчиняется инстинктам. Лишь достигшие высокой степени духовного развития умеют подчинять его себе.
В большинстве же люди становятся игрушкой в руках животного начала и совершают безумные поступки. Ибо некоторые люди лишь немного выше животных. Инстинктивный ум хранит в себе все виды безумия и мудрости.
У немногих людей, живущих в наше время, развивается следующее начало – интеллект. С развитием интеллекта связаны достижения цивилизации. Но не следует создавать себе бога из интеллекта. Выше него стоят еще два начала. Люди, которые достигнут их, будут настолько же духовно превосходить нас, насколько мы превосходим животных.
Появление интеллекта еще не значит, что человек стал лучше в смысле “добра”. В некоторых людях животный инстинкт настолько силен, что интеллект им нужен только для более полного удовлетворения их низких желаний и наклонностей. Человек, если захочет, может превзойти животных своим зверством. Люди злоупотребляют желаниями больше, чем животные. Чем выше человек развит, тем глубже может упасть, направляя свой изощренный ум на удовлетворение животных инстинктов. Интеллект находится посередине между высшими и низшими началами. Борющаяся человеческая душа выбирает свой путь. Спасение человека в нем самом.
И если человек пойдет вперед, то он придет к способности прозрения, к интуитивному или духовному уму. Это духовная тревога, поиск истины, стремление к всеобъемлющему пониманию мира. Труден этот путь. Лишь немногие устремляются по нему, остальные же опускаются в животное состояние. То, что мы считаем хорошим, благородным и великим в человеческой душе, идет от духовного ума. По мере того, как идет внутреннее развитие человека, расширяется его понятие справедливости, является больше страдания, укрепляется сознание братства всех людей, разрастается понятие о любви.
Интеллект холоден – духовное сознание тепло и одушевлено высоким чувством.
Как мало мы видим людей, одаренных подобными качествами! Интуитивный ум есть также источник вдохновения. Это откровение, идущее из другого мира. Кто раз познал его, уже никогда не будет прежним и никогда не позволит низким инстинктам овладеть собой. Человек как бы перерождается под влиянием этого чувства и полжизни готов отдать за божественное откровение.
На вершине же многоступенчатой пирамиды ума стоит Дух. Это истинное “Я” человека.
Что есть Дух? Как рассказать об этом, если лучшие люди лишь в короткие мгновения своей жизни постигают его? Можно сравнить Дух с Умом Аристотеля, чтобы попытаться понять его.
У Аристотеля “Ум” – концентрация космоса, единая точка материи и бытия, наивысшая красота космоса с его вечным круговращением и звездным небом, единство мыслящего и мыслимого начала, божественная сущность всего существующего. Чем ближе приближается мысль к центру, тем больше красоты она постигает в основе бытия, чем дальше от него и ближе к земле, тем меньше божественной сущности постигается нами. Человек, по мнению великого грека, лишь в слабой степени способен постигнуть Божественный Ум.
Можно сравнить сущность индуистского Духа и аристотелева Ума и назвать их Божественным началом мира. Но йоги готовят человека к постепенному пониманию и проникновению в сущность и оставляют за человеком возможность найти, через тысячелетия побед и поражений, духовную сущность Человека. Аристотель же, логически развивая понятие Божественного Ума, не дает человеку надежды на его познание.
Я же хочу верить, что Сущность доступна человеку. “Дух, – говорят йоги, – есть то в человеке, что всего ближе приближает нас к Богу. Только в случайные драгоценные моменты мы сознаем в себе существование Духа. Когда эти моменты проходят, они оставляют в нас мир, который после не уходит от нас совсем. Через посредство Духа Бог открывается людям”.
Эти речи я сопоставлял со словами и учением Учителя Праведности о едином Боге и пытался найти Истину.
XVII
Рачи научил меня управлять своим телом, а через него – духом. Он научил меня обуздывать желания. Благодаря своему наставнику, я ощутил связь с космическим миром. Я мог черпать силы и от света далеких звезд, и от былинки, робко пробивающейся сквозь пески под палящим солнцем Иудейской пустыни.
В учении и размышлениях, в постижении Духа прошли пять лет.
И вот настал великий день очищения. Учитель назначил мне пройти его дважды, Александру – один раз, так как его благочестие было неоспоримо. Я же не выбрал еще путь жизни.
Учитель сказал мне:
– Шесть лет ты живешь среди нас. Соблазны жизни тебя не волнуют, но колодезь знания, из которого ты черпаешь, неисчерпаем, и ты еще не выбрал грани, чтобы остановиться. Сейчас тебе 26 лет, и если ты ко второму очищению через два года не найдешь возможность выбрать для себя пути познания и меру знания – то берегись! Жизнь твоя может пройти впустую, не найдя дороги, не ощутив истину. Каждый выбирает себе то, что ему необходимо для полноты бытия.
В день очищения меня омыли и одели в белые одежды. Я получил топорик для ямки. Отныне я мог присутствовать на учениях и молитвах, но не смел участвовать в них.
Душевный треплет и восторг охватил меня, когда я в белом одеянии вошел в молитвенный зал. Учитель Праведности стоял перед нами, и лицо его светилось неведомым сиянием. Он сказал:
– Я благодарю тебя, Господи, что Сыновья Света пришли в общину боящихся Бога. Вместе войдем мы во врата Твоих владений, будем служить Тебе всей душой, не отступая от поиска Истины и Правды. Вместе начнем войну против сыновей тьмы, ибо они погрязли во лжи и похоти. Простецы Иехуды спасут народ, ибо те, кто правит ими сейчас, ведут к гибели.
Горе тебе, Вавилон!
За то, что грабил многие народы, тебя будут грабить все остальные народы!
Разве не все народы ненавидят кривду? И тем не менее она царит везде. Из уст всех народов раздается голос истины, но есть ли уста и язык, придерживающиеся ее? Какой народ желает, чтобы его угнетал более сильный, чем он? Кто желает, чтобы его достояние было нечестиво разграблено? А какой народ не угнетает своего соседа? Где народ, который не грабил бы богатство другого?
Над миром царит зло, и мы, люди жребия Малкицедика, призваны изменить нечестие мира. Братья мои! Я вижу: все мы погибнем ужасной смертью, но верьте – добро восторжествует!
Придет отпрыск Давида, он придет с Истолкователем Закона и сделает Израиль средоточием добра на Земле, ибо сказано: “Я подниму павшую скинию Давида. И возвестил тебе Господь: “Дом построю тебе и восстановлю семя твое после тебя, и воздвигну трон его царства навсегда”...
И небо как будто разверзлось надо мной. Я вскрикнул и упал. Когда очнулся я, Александр с участием спросил меня:
– Что с тобой, сын мой?
Но я лишь поцеловал его руку.
Вошел Учитель. Долго глядел он на меня, пронизывая и прошлое, и будущее. Затем сказал:
– Бог благословил тебя. Прейди ко мне, когда решишься.
С тех пор я жил в общине особо. Братья не знали ни о чем, но относились ко мне с почтением, так как Учитель Праведности выделял меня. От многих законов общины отступал я, ибо знал: я должен жить и умереть в миру, – и готовился к этому.
XVIII
А за стенами общины жестокое дыхание Рима сжигало поля моей Родины, исторгало слезы, убивало живую душу. Грязь и торгашество вошли в почет. Не осталось у людей ни чистой веры, ни ясного ума, ни добрых чувств.
Понтий Пилат ныне был прокуратором Иудеи. Он отдал страну на разграбление легионерам и сам попирал наши права и издевался над нашими обычаями. Много злодеяний совершил он. Страна покрылась пеплом горя, а римляне богатели и насыщались.
Дошел до нас слух, что умер один человек, член общины, живший в городе и, по обычаю не входящих в братство обители, имевший семью. И узнали мы, что его семья нищенствует и голодает, а жена его, не имея помощи, вынуждена продавать себя. Тогда мы решили помочь им. Взяв деньги из общей казны, я и еще один человек отправились к жене и сыну покойного.
Но мы пришли туда слишком поздно. Ужасное зрелище предстало перед нами.
Женщина лежала с закинутой головой и вспоротым животом. Мертвые глаза ее с ужасом, застывшим в них, смотрели на сына. Юноша был крепко связан, и руки его расставленные крестом прикручены к двери. И, хотя ему, наверное, было лет восемнадцать, виски его покрывала седина. Соседи рассказали, что вдова, узнав о близкой помощи, возблагодарила Бога и отказалась от греховного добывания денег. Она дала клятву перед Богом, что никогда не будет больше знать мужчин.
Но в это время пришли к ним в дом три легионера, и один сказал:
– Вот женщина, которая берет деньги за свои ласки. У нее мы отдохнем и проведем ночь, чередуя удовольствие.
Но Иуда (так звали юношу) встал и сказал:
– Уходите отсюда, в этом доме больше нет торга.
Они засмеялись и не поверили. Но женщина сказала им, что она дала клятву Богу больше не иметь мужчин.
Тогда римляне разозлились и закричали, что сейчас же возьмут ее. Иуда бросился на них. Но они скрутили его и привязали к двери. Изнасиловав мать, они убили ее и ушли.
Мы осторожно сняли юношу. Он был почти мертв. Я стал растирать его онемевшие члены и прикладывать мокрую тряпку ко лбу. Когда он очнулся, стало ясно, что он лишился рассудка. Глаза его блуждали, рычание вырывалось из горла. Хотя он был слаб, я крепко держал его, боясь внезапного порыва. И не напрасно. Он вдруг вырвался, вскочил и начал метаться по комнате, бился о стену, как будто желая умереть. Мы связали юношу и стали думать, что нам делать с ним. Видя, что нельзя его оставить, мы повели Иуду в общину.
Вспомнил я свое безумие и лекарство, вылечившее меня – любовь Александра. Я пошел к Учителю Праведности и сказал:
– Великий Учитель! Бог дал мне знание, но я не совершил еще подвига любви. Всем сердцем я прилепился к несчастному юноше. Я не уйду в мир, чтобы проповедовать спасение, пока не вылечу Иуду Бен Ицхака. Благослови меня, Учитель!
И тогда он сказал:
– Вернуть разум живому – это подвиг, достойный избранника Божьего. Твори!
Существо, которое лежало рядом со мной, почти не было похоже на человека. Звериный крик вырывался из его груди, пена выступала на губах, пищу он не принимал. Сердце мое разрывалось, когда я глядел на Иуду. Всю любовь, что подарили мне Апполоний и Александр, все знания, что я получил от Рачи, я вложил в жизнь и здоровье Иуды. Но мои усилия были бесплодны и бесполезны.
Однажды я подумал: когда у женщины заболевает дитя, она ложится рядом с ним и отогревает его. Ее дыхание прибавляет ему силы, а ее любовь продлевает жизнь. Тогда я стал отогревать тело юноши своим дыханием. Я растирал каждую пядь его тела и в каждое движение вкладывал часть своей души. Я разжевывал ему пищу и по глотку вливал воду в запекшиеся губы, но целый год прошел, прежде чем он сам смог брать еду. Горю моему не было предела. Думал я: “Как же смогу врачевать души и наставлять обезумевшие толпы, если безумие одного человека неподвластно мне?”
Я не выходил из своей комнаты и никого не видел, но однажды пришел ко мне Александр. Когда я поведал ему о своих сомнениях, он покачал головой и сказал:
– Ты лечишь его, дав обет излечить. Его здоровье будет твоей победой над телом и духом. И именно за будущую победу ты любишь его. Но человеческое страдание не принимает такую любовь. Полюби его ради него самого, и тогда ты найдешь возможности лечения.
Он ушел, оставив во мне стыд и раскаяние. Но настал день, когда я пришел к Иуде с чистым сердцем и стал лечить. За год я вновь научил его ходить и есть. Он стал выражать свои желания, и, наконец, после двух лет непрестанного труда, я увидел, что пришла пора приступить к учению, ибо ум его ожил.
Я взял его душу и пронес над землей. Я показал ему, что его страдание – горе тысяч и тысяч. Я открыл ему знание, и он принял его, я поведал ему Бога, и он поклонился ему.
В одном у нас не было согласия: я верил, что, принеся человеку добро, научив его любви, можно сделать людей лучше, вдохнуть искру Божью. Иуда же говорил:
– Когда меч вознесся над твоей головой, нельзя взывать к любви. Лишь победой над римлянами обретем мы покой.
Тогда я спросил его:
– Иуда, ты пойдешь со мной?
Он ответил:
– Куда бы ты ни шел, везде я буду идти по твоим стопам; и нужду, и голод, и горе, и радость, и раны, и опасность смерти разделю я с тобой. А после, даже если всю жизнь надо ждать этого дня, я подниму меч против римлян.
Тогда я пришел к Александру и сказал ему:
– Пришел мой час.
Ответ его был полон печали:
– Сын мой, иди и исполни то, что тебе назначено Богом, но больше ты не увидишь меня. Каждый человек чувствует, когда придет его час. Смерть разрушает меня. Я вижу, как распадается моя ткань. Но, даже перейдя в иной мир, я буду посылать тебе свою любовь.
Я поцеловал его одежду и не смог сдержать слез. Я знал, что душа моя будет соединяться с его душой, ибо любовь и близость душ не знает ни времени, ни пространства. И даже через тысячи лет свет чужой души может заживить раны.
И вот я предстал перед Великим Учителем и сказал ему:
– Я не был посвященным, но не был и чужим. Я окреп и душой и телом, и увидел жизнь мою, какой ее предначертал Бог. Я должен провозгласить Добро. Но скажи мне, Учитель, отчего торжествуют зло и ненависть?
И Учитель сказал:
– Бог создал человека и дал ему поля, и дал ему стада. Он дал ему огонь и ремесла. Он дал человеку душу для счастья и руки для труда. Бог расселил человека на красивейшей земле. Он дал солнце и облака, день и ночь, рассветы и ветер, звезды и воздух, и все это – человеку.
Но существо, именуемое “человек”, столь неразумно, что не видит творение Бога.
Ни сейчас, ни потом не наступит этот час. Лишь когда человек пройдет всю мерзость, назначенную ему, изопьет всю грязь этого мира, перенесет все страдания, отпущенные ему, – лишь тогда душа его и ум обратятся к Богу и к любви.
Иди; дерзай и погибни; царствии Божье наступит не скоро.
И я ушел в мир, ибо пришло время разбрасывать камни.
следующая Громовица БЕРДНИК. В ТОННЕЛЕ НАГВАЛЯ
оглавление
предыдущая Тим ТАЛЕР. РОМАНС ОБ ИСПАНСКОЙ ЛУНЕ
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney