ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 23 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


С Т И Х И



aвтор визуальной работы - Elvina Zeltsman



Переводы Василия Бетаки


Стихи в этой подборке расположены в том порядке, в каком они были расставлены автором при подготовкe канонического издания его стихов (97 стихотворений и поэм).
Впервые на руском языке это собрание готовится к изданию в серии «Литературные памятники». План редподготовки 2007 года.



1. Пока не постучался в плоть я...

Пока не постучался в плоть я,
Был я аморфен, как вода,
Та, что у моего порога
Сформировала Иордан.
Руками жидкости в утробу
Я занесён на тот причал –
Таинственный племянник Мнеты,
Сестра Отца, конец начал
Всех… – Был я глух к весне и лету,
Не знал ни солнца, ни луны,
Ни их имён: ведь я был – «это»:
Как след расплывшейся волны,
Как молоток дождя, которым
Отец взмахнул, скопленьем звёзд
Свинцовых, собственным мотором
Туда заброшенным, пророс.
Я знал, что весть зимы бывает
Весельем, кинутым снежком,
А ветер, что во мне взвывает,
Он был в мою сестру влюблён,
Росою адской брызнул ветер,
Гоня по венам Рождество:
Ещё не зачат я – но понял,
Что день от ночи отличим.
Ещё не зачатый, на дыбе
Снов, знал я: лилии моих
Костей раскрылись и могли бы
Овеществить сложнейший шифр
Живого. Смертность платит плотью
За переход черты, где – Крест,
Костёр, и печень Прометея,
И, как колючий хаос звезд –
Терновые переплетенья
В монады скрученных мозгов,
Познали Вод и Слов смешенье,
И как бежит по венам кровь.
И жажду ощутило горло,
И сердце знало: есть любовь,
И голод брюха есть, и голод
Ещё не высказанных слов,
Пока всё не сгниёт,
То было
Предмыслью о грядущей тьме:
Ведь смерть так явственно сквозила
В ошибках, в памяти, в дерьме,
А время подгоняло плетью
Всю сущность смертную, всю дурь:
Тонуть ли в море, жить ли, плыть ли
С толпой солёных авантюр?
В приливах, берега лишённых
Я был богат, я богател,
И днями вин неразведённых
Весь устремлялся за предел!
Я сын людской, сын духа тоже,
Но так не стал аж до конца
Ни тем, ни тем: как плеть по коже,
Меня хлестнула смерть отца.
Я смертен, как порог молчанья:
Не зря холодные уста
Несли отцу в конце дыханья
Весть смерти от его Христа!
И ты, пред алтарём склонённый,
Ты пожалей в молитве тех,
Кто дух, чудесно воплощённый,
В плоть одевает, как в доспех,
И сколько раз опять – безмерно! –
Её утробу предал Он,
Тем, что от сущности бессмертной
Обычный смертный был рождён…


2. Особенно, когда октябрьский ветер...

…Особенно, когда октябрьский ветер
Мне пальцами морозными взъерошит
Копну волос, и пойман хищным солнцем,
Под птичий крик я берегом бреду,
А тень моя, похожая на краба,
Вороний кашель слышит в сучьях сонных,
И, вздрогнув, переполненное сердце
Всю кровь стихов расплещет на ходу –
Я заточён в словесную тюрьму,
Когда на горизонте, как деревья,
Бредут болтливые фигуры женщин,
А в парке – звёздная возня детей…
И я творю тебя из буков звонких,
Из дуба басовитого, из корня
Терновника или из этих древних
Солёных волн – из тёмных их речей.
И папоротник маятником бьётся:
Раскрой мне этот нервный смысл времён,
Смысл диска, вспыхивающего рассветом,
Смысл флюгера, что стонет от ветров, –
И снова я творю тебя из пенья
Лужаек, шорохов травы осенней,
Из говорящего в ресницах ветра,
Да из вороньих криков и грехов.
Особенно когда октябрьский ветер…
И я творю тебя из заклинаний
Осенних паучков, холмов Уэльса,
Где репы жёлтые ерошат землю,
Из бессердечных слов, пустых страниц –
В химической крови всплывает ярость,
Я берегом морским иду и слышу
Опять невнятное галденье птиц.


3. Крепче держитесь за старинные минуты...

Крепче держитесь за старинные минуты в месяце кукушки!
Под кронами высоких деревьев на Гламорганском холме,
Когда зелёные ростки рвутся вверх, в скачущем ритме времени,
Оно – хозяин, оно – очумелый всадник – вперёд и вперёд –
Вольтижирует среди высоких деревьев; и пёс около стремени –
Жизнь моих земляков от нависшего тяжкого юга ведёт.
Деревня, твоя отрада – лето! А декабрь на пруду,
У водокачки, подъемного крана, потрёпанных деревьев,
Лежит, давно уже не помня коньков, скользящих по льду.
Держитесь крепче, дети Уэльса, в мире сказок и таинственных трав:
Зелёный лес умрёт, когда олени станут падать на тропках...
А пока что – пора скачек с препятствиями, в сторону летних забав.
А пока – английский рожок из воздуха вылепляет звуки,
Призывающие снежных всадников, и холм в четыре струны
Надо всей требухой моря оживляет камни пеаном.
Ружья, плетни, барьеры… Вздохом вздымаются валуны,
Лопаясь, как пружины в тисках. Костоломный апрель,
Сбрось наземь безумного охотника, скачущего по осенней листве,
Закинь подальше надежды, которые так нам казались прочны!
Падают четыре подбитых времени года на землю, и цвет их – ал!
Топают по лицам моих земляков, кровавыми хвостами метут,
Время, очумелый всадник, над седлом долины привстал,
Держитесь крепче, дети Уэльса: ястребы налетают незаметно,
Золотой Гламорган выпрямляется навстречу падающим птицам…
Отрада для вас – нежданное лето, когда сердитая весна уже тут как тут!


4. Да было ль время...

Да было ль время скрипочек когда-то,
В руках забавников, ходивших по канату,
Тех, что, играя детям,
утоляли
Свои ненастоящие печали?
Они могли над вымыслами плакать,
Над книжными страницами, однако
Подножку время им в пути подставило,
И прежней безопасности не стало:
Ведь безопасна только неизвестность,
И только у безруких руки чисты,
Не знает боли призрак бестелесный,
Слепой же – зорче зрячих, как известно.


5. Из башни слышу я...

Из башни слышу я:
Скребутся пальцы в дверь.
В оконце вижу я:
Руки лежат на замках…
Так отпереть засов,
Или – одиноким до самой смерти,
Чтобы чужой взгляд?..
Руки, что вы несёте мне?
Яд или виноград?
Вот это – остров мой,
Где море – плоть моя,
Где берег – кость моя,
Где не слышна земля,
Где не понять холмов,
И где ни птичий свист,
Ни даже всплески рыб
Не тронут мой покой.
На острове моём
Ветра быстрей огня.
Я вижу из окна,
Как в бухте корабли
Бросают якоря.
Что ж, с ветром в волосах
К тем кораблям бежать,
Или – до самой смерти?
И не встречать моряка?
Корабли, ну что вы несёте,
Яд или виноград?
Скребутся пальцы в дверь,
И в бухте – корабли,
И дождь бьёт по
песку… Впустить ли чужака?
Встречать ли моряка?
Или – до самой смерти?..
Вы, руки чужака,
Вы, трюмы кораблей,
Что вы несёте мне –
Яд или виноград?


6. И безвластна смерть остаётся...

И безвластна смерть остаётся,
И все мертвецы нагие
Воссоединятся с живыми,
И в закате луны под ветром
Растворятся белые кости,
Загорятся во тьме предрассветной
На локтях и коленях звёзды,
И всплывёт всё, что сожрано морем,
И в безумие разум прорвётся,
Сгинуть могут любовники, но не Любовь,
И безвластна смерть остаётся.
И безвластна смерть остаётся.
Не умрут без сопротивления
Эти, волнами унесённые,
Эти, вздёрнутые на дыбу
И привязанные к колесу,
Пусть разорваны сухожилья –
И расколота надвое вера,
И зло, что исходит от Зверя,
Стрелой сквозь них пронесётся,
Но в осколки их не разбить никогда,
И безвластна смерть остаётся.
И безвластна смерть остаётся.
Пусть не слышно им крика чаек,
И прибой к берегам не рвётся,
И цветок не поднимет венчика
Навстречу стуку дождей,
Пусть безумны, мертвы как гвозди –
Расцветёт их букет железный,
Сквозь ковёр маргариток пробьётся,
И пока существует солнце –
Безвластна смерть остаётся.


7. Дайте маску – скрыться от соглядатаев...

Дайте маску – скрыться от соглядатаев ваших ничтожных,
От фарфоровых этих зрачков, от очков-крючков,
Чтобы укрыть бунтарство за детской невинной рожицей,
Чтобы мой штык – язык – спрятать в келье под сводом нёба,
Чтобы звучали слова льстивой флейтой, извилистой ложью –
Только бы скрыть сверканье ума за приличием равнодушия
И обмануть, убедить в своей заурядности всех, лезущих в душу!
Так – с ресниц показное (вызванное белладонной) горе вдовцов
Прикрывает истинный яд,
Тех, которые на самом деле сухими глазами
На толпу хнычущих лицемеров глядят,
На кривые усмешки, тщательно прикрытые их рукавами…


8. Шпиль церкви наклоняет голову...

Шпиль церкви наклоняет голову – это журавль колодца.
Но каменное гнездо стен не выпустит рукотворную птицу,
Чтоб журавль свой клюв о солёный гравий не притупил,
Чтобы не расплескал небесное болотце,
Не продырявил его
Крыльями, на которых репьи,
И ногами, на которых ил…
Но тюрьму свою обманул звон, ворвавшись в поток времён,
Как дождь, беззаконный, который бьёт по облаченью вод.
Так пловцы преодолевают теченье,
Чтобы музыку выпустить из сомкнутых ртов,
Чтобы из-под замка серебряным звучаньем,
Как щука с крючка, со шпиля срывались перо и нота.
Твой выбор – это журавль, склонённый над гладью болота!
Вернётся к колоколу звон, вернётся к горлу песня,
Но только не тони в беззвучии немых ветров,
И время, данное в долг, не растрать напрасно.


9. После похорон похвалы...

После похорон похвалы – бесплоднее мулов, которые
Хлопают ушами, как паруса на ветру.
По новому столбику кладбищенского забора –
Самодовольный стук. Глаза притворно мокры,
И солоны рукава, а ресницы – как шторы…
Утренний чвяк лопат отчаяньем сотрясает
Мальчика, который перерезает себе глотку тем,
Что над тьмой могилы сыплет сухими листами
Стихов. Но разве что одну незаметную косточку
Bыведет он этим к спасенью, когда
Возвестят приговор молоток Судии, и колокольчик Того Суда…
После времени, начинённого чертополохом и слезами,
В комнате, где папоротник сухой да чучело лисы,
Я стою рядом с мёртвой и сгорбленной Анной,
С этой памятью, в лицемерные послепохоронные часы…
Её скромное сердце обрушивало добро фонтанами,
Щедро лужами разливалось по всем мирам Уэльса…
(Конечно, тут – чудовищное преувеличенье:
Ведь оно – за пределом любой похвалы:
Потому что она умерла, как высыхает тихая капля,
И никогда бы она не позволила мне из неведомой мглы
Погрузиться в её глубочайшую душу, в её святой
Поток: слава её лежала бы незаметно и немо –
Её изломанному телу не нужен был никакой
Друид).
Но я, бард Анны,
С чуть приподнятого очага, – с алтаря,
Зову служить её добродетелям все моря,
Заменить своим рокотом её деревянную речь,
Чтобы колоколом на бакене звенела сущность её добра,
Над головами гнусавящих гимны, около смертной ямы,
Чтобы пригнулись папоротники – стены лисьих лесов,
Чтобы пела её любовь, раскачиваясь во всю ширь э-той ча-сов-
ни, ставшей лесным горделивым храмом.
Благослови же её дух согбенный, четырьмя птицами с четырёх сторон!
Плоть её была податлива, как молоко, и скульптура эта,
Головой до неба, с огромной грудью, вырезана из её смерти.
В комнате у заплаканных дождями окон,
В этой яростно скорбящей комнате,
В этот мерзкий год, её застиранные, сведённые судорогой руки,
Её потёртый шепот – всё выходит в промокший мир,
(И весь её разум, иссверлённый до дыр).
Лицо мертво, сжато в кулачок: ведь боль вездесуща …
Статуя Анны – 70 каменных лет –
Мраморные руки погружены в облачные кущи –
Вот монументальный довод того, чего уже нет:
Голоса, резкого жеста, псалма хватающего и не отпускающего, пока
Даже чучело лисы не вздрогнет с криком: «Любовь – это она!»
И папоротники, подпирающие у старой фермы бока,
Не сбросят на подоконник свои чёрные семена.


10. Нет, не от гнева…

Нет, не от гнева, но, едва остыв,
Отказ твой ниже пояса ударил
Обоих… Даже ниже… И поник
Цветок, зверёк, лакающий из лужи
В опустошённом голодом краю…
Живот твой переполнен пустотой,
И я касаюсь этих тонких рук
Через просторы двух стихий остывших…
Провис квадратик неба за окном.
Над столкновеньем двух улыбок, в странный
Час – в небо вскочит мячик золотой…
Нет, вовсе не от гнева из-за той
Секунды…
Колоколом под водой,
Отказ ударил… Хоть улыбка сможет
Звук губ поймать в зеркальной глуби глаз –
Детей не будет, и –
Стихов не будет тоже...


11. На грубом могильном камне...

На грубом могильном камне
Я прочёл её две фамилии,
Под ними увидел и дату,
Когда она умерла,
Вот эта замужняя дева,
В пробитой дождями деревне…
Это было как раз перед тем,
Когда я в материнской утробе
Мог услыхать впервые
Бормотание злых дождей
Над остывшим девичьим сердцем
И увидеть в кривом зеркале
На лице лишь зигзаги солнца,
Умиравшего вместе с ней,
Перед тем, как упасть ей в постель
Распустившимися волосами
На мужскую жесткую руку…
(Колокольных дождей язык
Отбивает время назад,
Сквозь отчаянье лет и смертей
В ту таинственную каморку,
Где младенец ещё не возник!)
Мне потом мужики говорили:
Рыдала она о том,
Что, мол, руки обнажены
И что так зацелованы губы –
До черноты запеклись,
И рыдала она – будто в родах, –
И корчилась в муках судорог,
И простыни раздирала,
Но из глаз вырывалась радость…
Так вот я, в торопливом фильме
Видел встречу обезумевшей бабы
Со смертью на брачном ложе
Через тень рубежа родового,
Перепутанного с зачатьем,
Слышал каменные слова
Серой птицы с оббитым клювом,
Стерегущей её могилу:
«Я спиной чуть коснулась постели,
Вся моя утроба взревела,
Я почувствовала в паденье,
Как меня пополам разрывала
Грубая голова…»


12. ПАПОРОТНИКОВЫЙ ХОЛМ

Когда я был мал и свободен под яблоневыми кронами,
И дом напевал мне что-то, и я был счастлив,
Как луга счастливы свежей травой,
Как ночь над долиной, усыпанная звёздами зелёными,
И Время меня окликало и позволяло
Быть зеницей ока его – то есть самим собой,
Я был принцем яблочных городков,
Знакомцем всех телег,
И когда-то, ещё в довремени, видал, как деревья
Плывут вместе с ромашками и ячменём
По свету, сочащемуся из листопада, вдоль жёлтых рек.
Зеленый, беспечный, был я приятелем всем сараям
На счастливом дворе, –
Эта ферма была моим домом, – я пел
Под солнцем, которое только однажды юным бывает,
И время позволяло играть:
Его милосердием был я отмечен, играя,
Был зелёным и золотым, среди его охотников и пастухов.
Телята пели под мой рожок,
Лисы звонко и холодно лаяли,
И субботний день побрякивал, медленно переливаясь,
Камушками священных ручейков.
Всю солнечность напролёт всё летело и радовалось,
Всё было воздухом и игрой,
Весёлой и водяной, как зелёное пламя трав
На лугах, где трава выше дома,
Где пение дымовых труб.
И по ночам под простыми звёздами,
Когда я, воспитанник всех конюшен, скакал ко сну,
И совы прочь уносили ферму – я напролёт всю луну
Слушал козодоев, улетавших со стогами и лошадьми
Во тьму, в её мелькающую игру.
Но я просыпался, и ферма – седой бродяга –
Приходила обратно с петухом на плече,
В новорожденном дне,
Это были Адам и Дева – небо опять возникало,
Солнце становилось круглее в тот самый день, и –
Оно обновлялось, обычнейшее явленье
Рассвета, когда волшебные кони,
Сквозь раскручивающееся вращенье,
На полях восторженного и всеобщего пенья
Выходили из ржущих зелёных конюшен ко мне.
И под облаками, только что сотворёнными,
Я был счастлив: бесконечность была впереди! Вот таким
Под новым солнцем каждого дня, только рождённого,
У весёлой фермы я и лисами, и фазанами был любим,
Я беспечно бегал, и по дому носились толпы моих желаний,
Я не беспокоился на синих небесных путях этих,
Что так мало песен рассвета
Было спето временем моим:
И я не тревожился, что зелёные дети
Попадут в суровую немилость вместе с ним.
Я не тревожился этими белыми ягнячьими днями
О том, что время, ухватившись за тень руки, не дав оглядеться,
Утащит меня при встающей луне к ласточкам на чердак,
И что однажды, скача в постель,
Я услышу, как оно удаляется вместе с полями
И проснусь – а ферма навек улетела с земли:
и нет больше детства,
Когда я был мал и свободен
У времени в милостивых руках,
Когда оно берегло меня – зелёным и смертным,
И пел я, как море поёт, в легчайших его кандалах.


13. Над холмом сэра Джона

Над холмом сэра Джона
Ястреб в закате на пламенных крыльях
Парит неподвижно и напряжённо.
Сумерки наползают. Ястреб лучами зрачков
Тянет, как на виселицу, к своим когтям
Разных мелких птичек – воробьёв, куличков
И прочих, занятых детской игрой – войной.
Радостно крича, к огненной виселице они летят
Над возмущённой вязовой кроной,
Пока, по берегу гордо шагая, цапля святая
Неспешно рыбачит,
Клюв – косой обелиск –
Hад речкой Тауи наклоняя.
Трещат искры и перья.
Праведный холм Сэра Джона
На голову надел чёрный клобук из галок. Теперь –
К ястребу, огнём охваченному, одураченные
Птички летят увлечённо,
В шуме ветра над плавниками реки,
Где идиллическая цапля
Протыкает клювом плотвичек и судачков,
На галечной отмели, поросшей осокой.
Ястреб с виселицы высокой кричит: «Дилли-дилли,
Поди-ка сюда, чтоб тебя убили!»
А я среди крабиков, шевелящих клешнями,
Листаю страницы воды, теней и псалмов.
Я читаю смерть и в раковине, и в колоколе буйка:
Славься, огненный ястреб – у сумерек твои глаза!
Когда он висит неподвижно и неизменно
В петле огней –
Юные пташки да будут благословенны.
И свистят они: «Дилли-дилли,
Сюда, сюда: мы ждём, чтобы нас убили!»,
Эти весёлые птички никогда больше не взлетят с ветвей.
И цапля, и я, мы оба печальны:
Я, молодой Эзоп,
Под звонкий аккомпанемент серебристых угрей,
Рассказываю что-то набегающим ночам,
А цапля поёт гимны в дальней,
Кристальной
Долине, усеянной ракушками, – у пристани,
Откуда отплывают скалы,
Где вышагивают белые журавли,
Где пляшут стенки причала.
Эта цапля и я
Стоим перед холмом сэра Джона,
Ибо он – судия,
И рассказываем о вине погребального
Колокола, о птицах, с пути совращённых…
Соблаговоли, Господь,
В своём водоворотном безмолвии их спасти, Ты,
Благословляющий пение воробьиных душ!
Цапля печалится в камышах,
И я сквозь окно сумерек и воды
Вижу, как наклоняется, что-то шепча потаённо,
Цапля, которая под снежным круженьем пуха
Идёт вдоль берега, отражённая,
Рыбачить в Тауи, прозрачной, как слеза,
И сова где-то ухает,
Но желторотые птенчики больше не закричат
В ограбленных вязах на холме сэра Джона,
И только цапля,
Бредущая по щиколотку в чешуйчатой ряби волн,
Творит мелодию, и я этот реквием слушаю обожжённо,
И у реки, на камне, расшатанном временем,
Под плакучими ивами,
Пока не сгустилась ночь,
В память о птичьих душах, отлетевших безвременно,
Высекаю значки нот.


14. ЛАМЕНТАЦИИ

Когда ветреным я был пацаном
И в церковном стаде чёрной овцой
(Так старый хрен вздохнул
В смертельной жажде женщин),
В соблазнительный крыжовник, в кусты
Забирался я и жадно смотрел,
И краснел, когда, к земле наклонясь
И выпячивая круглые зады,
Деревенские девки сбивали
Деревянными шарами кегли:
Я любую пожирал глазами,
Я влюблялся в округлость… Хоть луны,
И легко был готов молодуху
Бросить тут же в кустах – пускай ревёт!
Когда был я порывистым и грубым,
Чёрной бестией меж набожных жуков
(Так старый хрен вздохнул
В жуткой жажде бабьего тела),
А совсем уж не ветреным мальчишкой,
Но ещё на мужика не похож,
Я всю ночь свистал, всех пьянчуг пьяней –
И рождались в канавах от меня черт-те кто
У каких-то бессчётных неведомых баб,
А кровати, раскалённые, как сковородки,
Аж на весь городок мне скрипели;
«Ну, быстрей! Ну, быстрей, ещё быстрей!»,
Я по клеверам разных одеял
Ненасытным жеребчиком скакал
В гуще угольно-чёрных ночей…
Когда стал я настоящим мужиком, –
И к тому же крепким, как бренди, –
Чёрный крест в нашей церкви святой, –
(Так старый хрен вздохнул
В смертельной жажде вниманья),
То с моим басовым расцветом
Не сравнился бы и мартовский кот:
Нет, я был настоящим быком,
И не мышек я ловил, а коров –
Ещё так далеко до того,
Когда в жилах замедлится кровь,
И кровать уже будет нужна
Моей угольно-чёрной душе
Не для скачек, а только для сна.
А когда я стал пол-мужика, –
«Поделом тебе!» – молвил мне поп, –
(Так старый хрен вздохнул,
Смертельно боясь слабости)
Да, не бык, и не кот я и даже
Не телёнок, а старый козёл!
И душа из паршивой дыры
Недовольная вышла – когда
Час моей хромоты подошёл,
Я брезгливо взглянул на неё
И вручил ей ревущую жизнь,
И заслал её в чёрное небо,
Чтоб нашла мне женскую душу,
Чтоб нашла мне жену для души.
И теперь вот я совсем не мужик, не мужик,
Вот награда рычавшей жизни моей –
(Он вздохнул, умирая, –
Заброшенный, всем чужой,
Аккуратный и тощий, – под аккомпанемент
Пенья горлиц и клацанья колоколов,
Не смыкающих челюсти колоколов),
Наконец-то душа моя в небе нашла
Благонравную жёнушку, чтобы та
В небе угольном ангелов зачала…
Но она жутких гарпий мне народила:
Вот Невинность поёт, Благочестье плачет,
И Воздержанность молится, и –
Скромность крылышками прикрывает мои…
И все семь добродетелей смертных со мной,
Зачумляют последний мой вечер земной!


15. НА БЕЛОЙ ЛЯЖКЕ ВЕЛИКАНШИ

Склон меловой теряется в кустарнике, заболоченном, диком,
Несколько рек встречаются, отталкивая волны прилива,
Кроншнепы перекликаются через речки печальным криком,
Несколько рек сливаются в полноводном горле залива.
По белой гигантской ляжке пологой горы меловой
Среди длинных, тёмных камней –
Этих женщин мёртвых, давно бесплодных,
Я ночью бреду под луной, под только что зачавшей луной,
А женщины-камни всё ещё тоскуют о любви и о родах.
Их имена давно дождями с могильных камней смыло,
Но не ветер звучит над заливом – а этих женщин молитва:
Молитва о том, чтобы семя живое их освятило:
Ведь дано же сливаться рекам в полноводном горле залива!
Одинокие эти бабы
в ночной вечности изгибаются, словно обняв мужчин, и
В криках кроншнепов слышится их томленье о незачатых
Сыновьях, и сочувствует им эта низкая ласковая гора, вся в морщинах,
Которая гусинокожей зимой тоже ведь любила когда-то.
Давно заледенели тропы, по которым этим бабам ходилось,
Под солнцем таким палящим, что впору изжарить быка,
Извивались они на телегах, где сено пахучее громоздилось,
Так что клочья его взлетали в низкие облака,
Подоив коров, они так весело на сено валились
В лунном свете с такими же юными, как сами они,
И нижние юбки, лунной тенью взлетая, под ветром бились,
И радовались они полнокровно и верили в лучшие дни.
А вы, робкие девушки, что едва за седлом держались,
Обхватив грубоватых мальчишек, – и вы, и все, и все,
Кто зелёные времена тому назад радостно притворялись
Цветочными изгородями в рассветной прозрачной росе –
Все вы, прижмите меня к себе на этой бескрайной
Поляне радостного мира: ведь прах ваш был плотью корней
Всего-то вечность назад! И рядом с корнями отчаянно,
Весело хрюкая, рылось в земле розовое лукавство свиней.
Как светились тела этих женщин, хоть в свинарнике, хоть на сеновале,
Как ляжки парней сверкали!
(Куча соломы, как седьмое небо, высока!)
А те бабы, что в сердцевину солнечного куста залезали
С шершавым садовником, грубым, как язычище быка?
Куст ежевики вгонял колючки в их золотые гривы,
Неугасимым летом в лунной роще колыхались, как шёлк, тела,
И окуналась в туманное озеро,
напевавшее что-то камням счастливым
Та, кто невестой полей в придорожном доме цвела,
И слушала, как желанная – и полная желаний – поляна
Обречённо течёт и течёт в наступающие холода,
Как визжат, суетясь на рассвете, меховые зверьки монашьего сана
Под сводами чертополоха, пока белая сова их не унесёт в никуда.
Но бесчинствуют своды леса, продираются рогами олени
Через чащи, за любовью, между факелами лисьих хвостов,
Все звери, все птицы в соединяющей их ночи – это звенья
Бесконечной цепи; и только тупые мордочки кротов
Молчат над холмиками…
А толстушки-девочки, масленые гусыни, –
(Медовые груди полны!) – как запрыгивали в кровати вы,
Под хлопанье крыльев гусиного султана… И вот, ныне –
Где ваша темнота ржаная? И эти, и эти мертвы!
А как по весне плясали их башмачки на поляне,
Даже скирды от зависти неуклюже пускались в пляс,
И светлячки-заколки летали, кружась в тумане,
И вот ничего не осталось, и следа не осталось от вас!
Не прильнут никакие младенцы к этим сотам в синих прожилках,
На земле Матушки-Гусыни камни бесплодно пусты.
Каменные жёны простачков-мужичков! Они ведь когда-то жили!
А сегодня кроншнепы требуют, чтобы я целовал эти рты
Исчезнувшие… Вот проезжает воз сена, но те, неугомонные,
Больше на нём не валяются. И маятники их часов
Больше давно не качаются, и чайники их запылённые
Больше никому не нужны. И запертые на засов,
Ржавеют в папоротниках кухни, как ножницы садовые,
Которыми подрезали некогда верхушки
изгородей и кустов,
Которые так непокорно всё время вытарчивали, птицеголовые…
И от голоса менестреля становилась краснее кровь.
Эти женщины… Да, вы все – из домов урожайных, плодных –
Крепче держите меня, все, кто слышали, как уплывал
Зов колоколов в воскресенье, когда поминают мёртвых,
И дождик на выцветший двор с медных языков стекал,
Научите меня вечнозеленой любви, чтоб не увянуть ей
Даже после того, как осень засыплет могилу листвой,
После того, как имя любимой солнце сотрёт с серых камней
И с креста, заросшего травой. Даже после того…
Ну, а по другим дочерям Евы будут плакать только
Те старинные поклонники, которые их и поныне хотят,
В вырубленном навечно лесу, в котором звучат без толку
На когдатошних улицах крики голодных лисят.
Этих мертвых, бессмертных женщин только небо любит,
и оно в них сочится,
Капая сквозь деревья: а когда-то ходили их любовники тут.
И дочери тьмы, одна за одной, как Феникс, вечная птица,
Горят и встают из пепла, и снова горят и встают…
   



следующая НА БЕДРЕ БЕЛОГО ВЕЛИКАНА
оглавление
предыдущая EDITOR'S COLUMN





blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah




πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney